Сломанный полумесяц

Дверь тихо, вопросительно скрипит, и пряно-острые запахи узких восточных улочек – вкрадчивые и одновременно вызывающе наглые – проскальзывают в квартиру. Следом просачивается медоточивая улыбка напополам с хищным оскалом – где заканчивается одна и начинается второй, известно только Садыку, который, словно пойманный в клетку тигр, нервно переминается с ноги на ногу. Он знает, как его здесь не ждут. Не ждут и не хотят видеть. Ненавидят. Ненависть можно попробовать на вкус – вязкая темная жижа, отдающая горечью пепла во рту, разлитая в воздухе – её не видно, но она окутывает Садыка, точно плащ. Турок ловит себя на том, что рассеяно поглаживает старый шрам, белесой ниткой прочертившей смуглую ладонь. Столько лет прошло – а словно бы вчера. Конский топот. Лязг кольчуг. Грозный звон мечей. Глухой стук упавшего тела очередного косовского воина, беспомощно раскинувшего руки, точно крылья. На груди расползается зловещее алое клеймо смерти. ...осталось три шага – три злополучных шага, пара жалких метров до распростертого на земле князя... и один убийца... Садык торжествующе рычит, вытаскивая запятнанный багряным меч из груди Лазаря. Не дойдя до цели, Мишич падает на колени, словно пронзённый насквозь невидимым клинком. Как же больно в самом сердце. Как же больно. Собрать остатки сил в кулак. Уже неважно, победа или смерть, ушли, растворились раны – вся ярость вложена в последний удар, который должен остановить... не дать... сделать хоть что-нибудь... любой ценой. Меч свистит, но Садык распален битвой, полон сил – он играючи уходит от клинка, и сталь лишь бессильно царапает плоть, оставляя на ладонь красноватый росчерк. - Зачем ты пришел? Голос серба холоден, словно сталь, и Садык чувствует жадную дрожь металла у своего горла. Действительно, зачем? Разве Аднан не знает заранее, чем закончится этот разговор? - Я пришел... пришел, чтобы... – Садыку слова даются с трудом, серб готов поклясться, что он не просто выдавливает, но выхаркивает каждый слог, каждую букву, захлебываясь в вязкой кислоте просьбы, и оскал превращается в судорожную гримасу смертельно раненного зверя – ...чтобы попросить... тебя... о помощи. Конец фразы звучит совсем тихо, обрываясь на вдохе и повисая дамокловым мечом. Долю секунды Сербия непонимающе смотрит на замершего каменной статуей Садыка. А потом – заливается злорадным хохотом, и ненависть плотнее стискивает черную удавку на горле. - Что? Великий Осман просит о помощи жалкого славянина, неверного серба, наступив на горло собственной гордости? Садык тонет в смехе, варится заживо в кипящей смоле темных глаз. Он хочет сказать – но молчит, опустив взгляд. Не в силах. В налившейся чугуном голове раздается похоронный звон колоколов разрушенных косовских церквей. А Вук смеется – весело и зло, и кровь в жилах бурлит взбешенной лавой. Внезапно серб умолкает – а в следующую секунду кинжал серебряной молнией летит в каком-то сантиметре от Садыка. Тот невольно отшатывается, чем вызывает ухмылку Мишича – и не стереть, не разбить больше губы в кровь, привычно замахиваясь плетью, потому что времена могущественной Османской империи давно прошли. - Ты разрушил мою жизнь, ты осквернил мои святыни, ты всякий раз ударял подло, ненавидя исподтишка – и просишь о том, чтобы я помог тебе помириться с Йованом?! Вук чеканит слова, и каждое – словно плевок в лицо. Не стереть. - Сколько раз ты предавал – и его, и меня? Сколько раз ты убивал – и его, и меня? Молчишь? В темных глазах – зарево отшумевших пожаров, и искры пляшут на лезвии второго кинжала, привычно легшего приветственно ткнувшейся рукоятью в ладонь. - Еще раз придешь с подобным – и я не промахнусь. - Сербия... - Прочь. Вон из моего дома. Сказано тихо, но эта тишина – предгрозовая, мгновение до взрыва бомбы. Садык пятится, спотыкаясь на ватных ногах, скалится в бессильной ярости – Вук отвечает ему торжествующей ухмылкой, показывая белые зубы – разворачивается и исчезает наконец в стылой тьме лестничной клетки. А вслед – вдогонку, шипением ядовитой змеи проскользнув в уши – слышится много раз повторенное: - Убирайся! И Садык повинуется, идет прочь, шатаясь, точно пьяный, а во рту – пепел и кровь, кислый привкус напрасной молитвы. А ночью Аднану вновь снятся два брата, две разные ветви одного дерева, непокоренные, непокорные, и во сне турок тщетно скрипит зубами, силясь ухватиться за соломинки, неумолимо рассыпающиеся в прах.