Белый и пушистый

Снежные барсы — звери очень редкие. Настолько редкие, что норовят вымереть, даже несмотря на усилия отдельной кучки людей. Слишком уж красивы. И, конечно, раз у капитана Кучики оказался-таки скелет... кот в шкафу, то никем иным, кроме снежного барса, по твёрдому убеждению преданного лейтенанта, он стать не мог. Тоже ведь... редкий! Вымирающий, можно сказать, вид. На всё Общество — единственный... экземпляр. Дивный зверь — бело-серебристый густой мех с чётко очерченными чёрными пятнами, складывающимися в на диво выразительную маску на морде... лица, длиннющий хвост, горделивость и величавость в каждом движении — отныне восседал в капитанском кресле. Просто потому, что контролировать семейную проблему капитан пока не научился. Он не зависел от луны, как европейские оборотни (если не считать привычки этой луной любоваться, ну так он и в человеческом облике это делал... может, из-за этого всё?), зато изрядно зависел от эмоций. Обратившись барсом, Бьякуя (если бы капитан услыхал, то точно голову бы открутил... или откусил за такую фамильярность, но имя-то красивое!) становился куда как раздражительнее, во всяком случае, держать себя в лапах барсу было куда как труднее, чем человеку себя в руках. И кошачьи привычки выдавали с головой — скажем, прижатые уши и дёргающийся кончик хвоста куда надёжнее свидетельствовали о о том, что капитан сердится, чем его обычное невозмутимое выражение лица, а загнутый крючком хвост говорил о волнении его владельца. Раздражение Бьякуи на облик непривычный мешало вернуть себе привычный вид, потому и проводил он большую часть времени пушистым. Сотайчо пока молчал, никак не комментируя присутствие в не очень дружных рядах капитанов снежного барса. Без хаори. Может, ему любопытно было, чем всё закончится — не каждый день главу благороднейшего и древнего рода увидишь пушистым и на четырёх лапах. А может, он вообще пушистых любил больше, чем людей — вон и капитан Комамура пушистый какой... Вся бумажная работа легла на плечи Ренджи — ещё чьего-либо присутствия в офисе опушившийся капитан не желал, и на помощь третьего офицера в этом можно было не рассчитывать. Ренджи вздыхал над бумагами и украдкой любовался раздражённо подёргивающим пушистым кончиком хвоста барсом, при котором, вдобавок, состоял переводчиком — отчего-то никто другой не понимал ни выразительного взгляда (а что изменилось-то? капитан и человеком не очень-то разговорчив был!), ни тихого ворчания, заменившего слова. Рукия от этой чести как-то очень быстро отстранилась, хотя как раз она, кажется, вообще разницы не замечала. Сталкиваясь, почтительно приветствовала брата и шла заниматься своими лейтенантскими делами. Барс был хорош — очень хотелось погладить густой, блестящий шёлком мех... если бы к прекрасному облику не прилагались острые клыки и характер капитана Кучики. Так что Ренджи старался держать себя в руках и умилялся пушистости исключительно про себя. И предложить вместо чая кусочек мяса на обед пока не осмеливался. Но однажды, наутро после плановой встречи лейтенантов, где оные перемывали косточки своим командирам, Ренджи — то ли не проснулся до конца, то ли уж больно хорошо и душевно они с приятелями вчера посидели, — подойдя с бумагами к столу, рядом с которым возлежал опушённый капитан, рассеянно почесал барса за ушком. И едва успел отдёрнуть руку — клыки сомкнулись на волосок от ладони. Готей меланхолично наблюдал, как вокруг города наматывает круги лейтенант шестого отряда, за которым гнался снежный барс. Барс не был кошкой обычной, а потому бегать так мог долго, лейтенант же хотел жить и сохранить в целости все свои конечности, что изрядно прибавляло резвости. — Я больше не буду, тайчо! — вопил на ходу Ренджи. Ещё бы животик почесал! Ну не банкаем же от единственного и любимого капитана снова отмахиваться? И редкий зверь ведь! Вымирающий! А Сенбонзакура у него, Ренджи, между прочим, неудобно барсу в зубах ножны таскать... — Менос попутал! На третьем круге Укитаке, которого Кьёраку затащил на крышу — любоваться зрелищем, укоризненно покачал головой: — Ничуть не изменился! — Не ворчи, Джуу-тян. Пусть молодёжь резвится, — хмыкнул Кьёраку. — Чувствую, скорее рано, чем поздно, будем мы с тобой водить молодёжь на развалины города и рассказывать, каким он был замечательным, пока некто Кучики в Готей не вступил, — предрёк Укитаке, знавший своего бывшего ученика лучше, чем кто-либо другой. Вдали красноречиво грохнуло.