Фантомный Холод

      Алекс не касался Графа с того самого вечера, когда его руки причиняли боль, боялся напомнить им обоим, что у любого, даже самого сильного, чувства есть обратная сторона. Впрочем, этот страх был тем, что можно объяснить рационально, увидеть в себе, ощутить на потеющих ладонях, этот, но не второй. Ещё один, спрятавшийся в голове, зудящий настойчиво между висками, попеременно вызывающий гнев и ужас, кричал о холоде. О да, Вессельски пугала мысль о том, что бледное запястье, обращённое к нему переплетением вен, окажется ледяным. И рядом не было никого, кто убедит в обратном, заставит переступить через себя и выплеснуть клокочущее внутри волнение таким необходимым физическим контактом.        Иногда Алексу даже начинало казаться, что человек, спокойно спящий на их широкой кровати, укрытый по пояс лёгкой простынёй и совершенно точно размеренно дышащий, плод его воспалённого долгими буднями воображения. Слишком идеальным, желанным и привлекательным для него сейчас выглядел Граф. От тонких, скрывающих тёмные глаза век, до чётко очерченных, пульсирующих кровью губ, от длинных, подрагивающих ресниц до подбородка, на котором всё же, вопреки общей нереальности картины, чуждым элементом смотрелась лишняя щетина. Наблюдение вызывало неловкость, странную улыбку и потребность касаться кончиками пальцев мощной шеи, кадыка, что своими редкими движениями заставлял непроизвольно мелко вздрагивать, широких, округлых плеч, переходящих в умеющие вытворять магию руки.        Но Вессельски одёргивал себя, не притрагивался, только упирался подбородком в сложенные замком ладони и вспоминал, представлял, как в очередном движении, достойном лучшего дирижёра, Граф забывается, отдаваясь собственной музыке, словам, что всегда пропускал через себя и хотел поведать всему миру. Потрясающе прекрасный, строгий, но всегда до щемления под рёбрами счастливый. Взгляд, задержавшийся на расслабленно согнутых длинных пальцах, вернулся к ключицам. Они не были чем-то трогательно тонким или особо заметным, но определённо отличались особой чувствительностью, натянувшуюся на них бледную кожу было приятно пробовать языком, вырывая у их обладателя шумные, шуршащие вздохи. Сейчас Алекс отдал бы всё, только чтобы не думать о льде, ужалившем бы губы, наберись он храбрость провести по ним влажную линию.        По ним и ниже, к мягкому мрамору торса, перетянутому таким неестественным, жёстким бинтом. Словно издёвка белоснежно белая широкая полоса служила напоминанием о случившемся и одновременно пыталась доказать, что бледность Графа ничто по сравнению с её стерильной снежной поверхностью, на которой ещё недавно алыми бутонами расцветала кровь. Она и сейчас расцветала сбрасывающей лепестки розой под рёбрами, ближе к левому боку, и до самой кромки кремовой простыни. Распускалась в сознании оцепеневшего от страха Алекса, задержавшего дыхание и прокручивающего, просматривающего собственные грубые слова на бесконечном повторе. Ад милостиво приоткрывал ему завесу тайны вечных страданий, выматывал день за днём, доводил до предела в попытках не слышать голос, произносящий ложь.        Медленное безумие, впрыснутое в кровь ледяной иглой, вызывающее галлюцинации, боли и спазмы сухих рыданий. Чтобы хоть как-то сдержать порывы кричать и разрушать всё вокруг, Вессельски закусывал губы, смыкал веки и впивался отросшими за неделю ногтями в тыльную сторону ладоней, но не вставал с придвинутого вплотную к кровати кресла, не покидал своего поста, оставаясь бессменным часовым. Хранящим, любующимся стражем, не имеющим больше права почувствовать тепло касаний, только страх, благоговение и фантомный холод, пробирающийся к самому сердцу. Алекс отчаянно напрягся, причиняя себе столько боли, сколько позволял эгоистичных инстинкт самосохранения, досчитал до пяти, резко выдохнул и ссутулился под тяжестью пустоты и одиночества в голове. Сформировавшийся образ дополнился инеем на ресницах, вкрутился новой картинкой в мысли и предостерёг открывать глаза, продолжать смотреть было выше любых человеческих сил.        Именно поэтому Вессельски и не заметил, как медленно, но по-настоящему живо Граф поймал немного расфокусированным взглядом белый потолок, как сглотнул тугой ком и попытался что-то сказать, размыкая губы. Сознание возвращалось к нему урывками воспоминаний, неизменной горечью и близостью другого человека, теплом, но не ощущением рук и тела. Потерянность онемения и тишина никогда не приносили с собой осколки уплывающего в сон мира, стоило только прислушаться, как где-то слева, раскрашивая картину перед глазами, появился Алекс, сжавшийся, закрывшийся в кокон давно не меняемой одежды и только ему известных мыслей. Граф повернул голову, хмуря брови и силясь рассмотреть выражение чужого лица, различая лишь страх, боль и то, от чего всегда спасал, трепетно прислушиваясь к их общим нуждам. Так и сейчас, руша стену, безжалостно круша толстый барьер, выдерживая на себе полный ужаса, паники и сожаления взгляд, он опустил совершенно тёплую, сухую ладонь на сцепленный замок напряжённых пальцев. Пропасть захлопнулась, кровь продолжила бег, в молчание просочилась неуверенная надежда.