Abyssus abyssum

Пожар, досточтимый слушатель мой, бывает, разгорается от крохотной искры. Это известно всем. Однако пожар на торфяниках схож со злотворной опухолью, что поедает изнутри тело, кажущееся снаружи здоровым и крепким. Уподоблю его также жучкам, проедающим ходы в дереве - и деревянное творенье может выглядеть целым и прочным, в то время как внутри все проедено злотворными жучками. Так или примерно так думал Стефано Арнольфини. Он ощущал себя беспомощным - его семью, он чувствовал, разъедало изнутри, и все шло к тому, что от полнокровного тела должна была остаться лишь оболочка, наполненная гноем. "Стефано, Стефано, погоди! Ну о каком полнокровном теле говоришь ты? Разве полнокровным было тело, когда твой отец предавал и подличал, нарушал все заповеди для удовлетворения прихотей, даже не утруждаясь добыванием долговременной выгоды?" - вещал голос, примстившийся ему в одну из ночей. Стефано проснулся и сел на кровати - из-за стены слышались глухие вскрики. За стеною находилась спальня его супруги... Агнесс! Когда Стефано вбежал в ее покой, благословляя незапертую на замок дверь, он увидел окровавленное тело служанки. Его жена с ангельской улыбкой на личике - детском личике, таком чужом сейчас и жутком, - гвоздила служанку тяжелым бронзовым канделябром. Подсвечник, который с трудом можно было поднять двумя руками, так и летал в ее тонкой маленькой ручке. В первое мгновение Стефано перекрестился - таковая сила в хрупком женском теле казалась неприродной, пугала. Однако, вспомнив, как описывались подобные припадки у арабских лекарей, которых он читал, устыдился своего страха. - Она не хотела тихо лежать, - с тою же улыбкой проговорила Агнесс. Подсвечник выпал из ее руки и бубухнул о каменный пол. И Стефано пронзила знакомая острая жалость - та самая, которая овладела им у горящего замка Монтеверде, когда Агнесс бросилась ему на шею, судорожно всхлипывала в его объятиях, говоря, что лишь сейчас осознала все, что с нею произошло. Как они тогда любили друг друга! - Я обо всем позабочусь, - Стефано оттолкнул подальше окровавленный канделябр. На счастье, крови на полу было совсем немного. Ей уже ничем не поможешь, думал Стефано, когда уводил до жути спокойную улыбающуюся Агнесс в свою спальню, когда будил домочадцев и говорил, что служанку поразило помрачение рассудка, она набросилась на его жену и лишь то, что он, Стефано вовремя подоспел, спасло Агнесс жизнь. Отец, кажется, поверил. Вернее, не выразил недоверия. Остальные же, если и имели какие-то соображения, то предпочли держать их при себе. Стефано тихо порадовался, что старый капеллан, человек несомненно прозорливый и умный, не сказал ни слова. Пробормотал над трупом несчастной девушки "Requiescat in pace"(2), а когда двое слуг завернули тело в покрывало и вынесли вон, капеллан, не сказав господам ни слова, пошел следом, сложив руки на груди и шепча молитвы. Какое счастье, что он вернулся сейчас, думал Стефано. После того, как Вьяна была взята войсками короля Наварры, отряды де Бомона рассеялись, большая часть подалась в Логроньо - город, считавшийся уже землей короля Фердинанда Арагонского. Мелкие окрестные дворяне расползлись по имениям и притихли, как мыши под веником - что-то будет. Невозможно, чтобы король испанский просто отказался от идеи объединить все земли полуострова под своей рукой. Что-то грядет. И еще Стефано думал - хорошо, что при всем этом не было доньи Кристабель. Он и сам не понимал, как относился к молодой жене отца. Нет, он не вожделел ее. Она даже почти не была в его глазах женщиной - она была женой его отца и она же была странным существом, подобных которому Стефано раньше не встречал. С женщинами у него был опыт, был - но очень однобокий. Во время учебы пойти в бордель означало просто отдохнуть, это почти можно было приравнять к кружке хорошего вина. А уж приятной беседе в приятном обществе посещение борделя уступало, и уступало очень сильно. До появления в его жизни Агнесс женщины для Стефано были лишь средством удовлетворить некоторые сиюминутные досаждающие потребности. И о том, что женщина может быть чем-то большим, чем сосудом для сливания мужской похоти, он не задумывался, пока не встретился с Агнесс. Но и та стала притягательна для него лишь тогда, когда ее похитили. А особенно притягательной, будя то самое острое и сладко-мучительное чувство, Агнесс становилась тогда, когда ей было плохо. Страдающая и прекрасная, спасенная из рук разбойников. Страдающая и прекрасная, потерявшая их первенца - Стефано чувствовал, как при одном воспоминании об этом его затопляет волна непривычной нежности. Кристабель была совсем другой. Она словно бы ведала жизнь и смерть, их суть и смысл. И то, над чем сам Стефано задумывался надолго, решая, поступить ли так или иначе, она делала по какому-то наитию. Она точно знала, что надо сказать отцу в его обычном вечернем раздражении, она умела обойтись со всеми слугами и служанками, так что челядь только что не молилась на новую хозяйку. И все это, видно было, почти не стоило ей душевных усилий. И уж конечно, Кристабель бы гораздо дотошнее стала выяснять подробности о происшествии со служанкой. Досточтимый слушатель, ты легко можешь представить, что самым ужасным для Стефано было не грозящее ему в случае открытия всей правды наказание, не ответ, который ему пришлось бы держать перед судом - самым ужасным была эта безумная улыбка, которая не сходила теперь с губ Агнесс. Жена, которую он теперь почти не выпускал из ее покоев, отговариваясь постигшим ее нервным потрясением, вызывала у него страх и брезгливость, какую обыкновенно вызывают безумные у людей нормальных - и в то же время это несчастное положение делало Агнесс для него особенно желанной. Шли дни, март летел к концу, на смену ему должен был прийти юный горячий апрель. Агнесс почти перестала говорить осмысленно - все разговоры ее сводились к обрывкам фраз о кровавых маленьких ручках, об оторванной голове, о потоках крови. А Стефано, которому она отдавалась каждую ночь с исступленной страстью, почти помешался от страха, что кто-то откроет ее душевный недуг и отберет ее у него. Или же что недуг заставит ее сотворить с собой нечто непоправимое. И, как часто бывает, все свершилось почти в точном соответствии с его страхами. В одно ясное, свежее, словно плод граната, утро у замка появился одинокий монах, восседавший на гнедом муле. Видимо, этот скромный монах в черном доминиканском хабите с капюшоном смог внушить такое уважение даже недоверчивому стражнику, что тот нарушил приказ Арнольфини-старшего не открывать никому. И монах проследовал в замок, и, едва монах проронил короткую фразу, вышедший навстречу капеллан опустился на колени, прося благословения - несмотря на то, что монах не выглядел ни влиятельным, ни почтенным. На вид ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят. Но он казался лишенным не только возраста, но даже тела - само его одеяние выглядело сейчас его природным телом, как, должно быть, учение церкви сделалось его разумом. Донья Кристабель встретила этого монаха, как своего старого доброго друга. Друга, впрочем, более высокого по положению. - Отец мой, я благодарю Господа, что вы нашли время навестить Азуэло, - прошептала Кристабель, подойдя под благословение. - Господь с тобой, дочь моя, - так же приглушив голос, ответил монах. Так же он благословил Лаццаро Арнольфини - тот, несмотря на участившиеся в последнее время головные боли, почтительно приветствовал монаха, - и Стефано. - Разве Агнесс не выйдет? - резко спросил Арнольфини сына. Тот опустил голову. - Я прошу прощения, святой отец, - выдавил Стефано, - жена моя находится в недобром здравии. - Я помолюсь о ней, - кивнул монах. - Мы все помолимся, ибо завтра великий праздник Благовещения. Initium redemptionis(1). И Стефано ощутил на спине взгляды - если его отец отнесся почти безучастно к смерти служанки и болезни Агнесс, то слугам шептаться не запретишь. И снова пришло ему в голову сравнение с разъедаемым внутренней гнилью телом. Это гниющее тело было его миром... На завтра в замковой церкви замковым капелланом и доминиканцем отцом Франциском была отслужена праздничная месса. После того Стефано отозвал начальник замковой стражи и завел длинный и бессмысленный разговор о жалованье солдат. Жалованье должен был выплатить де Бомон, однако где его теперь искать? Война, в которой Стефано счастливо увел свой отряд после поражения под Лерином, и без того была делом расходным. Отговорившись кое-как, Стефано поспешил в замок - Агнесс сегодня с утра была в удивительно ровном настроении, так что он надеялся на возвращение к ней рассудка. Однако в зале его ждал отец, который совершенно неожиданно завел старую песню об опасности и нечестивости научных опытов Стефано. "Смотри, как бы твой Да Винчи не довел тебя до костра", - буркнул Арнольфини, когда Стефано попытался сослаться на великого Леонардо и его службу папе и сыну папы. Костер... Вспомнив, кем был прибывший вчера монах-доминиканец, Стефано похолодел. Языки у слуг без костей, что, если кто-то из них брякнет о странных машинках, которые строит его милость в отдельном покое, куда никому не разрешается входить. И бросился в коридор, к лестнице, ведущей наверх. На отца Франциска он едва не налетел в темноте последнего коридора, что вел от лестницы к помещениями внутри правой башни. Нельзя сейчас вызывать раздражение у этого человека. - Святой отец, - Стефано замедлил шаги и почтительно наклонил голову. В ответ на лице монаха отобразилась лишь тень той сдержанной отеческой приветливости, с которой он говорил со Стефано вчера за ужином, да и сегодня за завтраком. - Не уделите ли мне некоторое время, сеньор Арнольфини? - выражение, с которым доминиканец задал этот вопрос, не предполагало иного ответа, кроме положительного. И Стефано решил сыграть на опережение - он жестом пригласил монаха к своему рабочему покою, выразив надежду, что святому отцу будет небезынтересно глянуть на некоторые сооруженные им устройства. Отец Франциск осмотрел модель вóрота, приводимого в действие силой воды, с системой блоков, помогающих поднимать грузы на значительную высоту. Задал несколько вопросов, из которых Стефано понял, что и с трудами Леонардо, и с трудами многих других ученых мужей, которых Арнольфини-младший чтил как своих учителей, монах прекрасно знаком. Он невозмутимо рассматривал анатомические зарисовки, которые делал иногда младший Арнольфини - внутренности свиней и скота. - Полагаю, ничего греховного нет в изучении природы. В том числе и природы человеческой, - заметил отец Франциск, и Стефано похолодел - никто, кроме Агнесс, не знал, что у него имеются несколько превосходно иллюстрированных анатомических атласов, а также копии рисунков Леонардо, где изображались внутренние органы человека. Однако монах более не сказал ни слова об анатомии, углубившись в изучение последнего детища Стефано - модели катапульты с приводным механизмом нового типа. - Это лишь модели, но я не оставляю надежды когда-нибудь воплотить их в настоящем размере, - не зная что сказать, пробормотал Стефано. Он все более чувствовал себя мальчишкой, к игрушкам которого проявляет - или же только изображает - внимание взрослый человек. Но монах понимающе кивнул. - Леонардо да Винчи, как вам, возможно, известно, служил военным инженером в войске Чезаре Борджиа, - внимательные глаза отца Франциска, два черных аркебузных жерла, хлестнули коротким выстрелом-взглядом. - Да, я слыхал о том, - наклонил голову Стефано. Неужели это и было целью визита странного монаха - зловещий командующий короля Наварры, сгинувший, по слухам, под Вьяной? Но он, Стефано, даже ни разу не видел Борджиа. - Муж есть глава жены, сеньор Арнольфини, - неожиданно проговорил отец Франциск. - И, как любой привилей, это налагает на мужа обязанности. Духовное руководство, забота о том, чтобы жена пребывала в чистоте и должном окормлении. Прискорбно, что я вынужден говорить с вами о столь простых и очевидных вещах. Отец Франциск смерил его суровым взглядом - едва можно было поверить, что этот же человек служил сегодня праздничную мессу с выражением благостным и умиротворенным, будто и в самом деле видел и ангела Господня, и Пресвятую деву, которой тот самый ангел возвещал благую весть. - Когда в последний раз ваша жена была у исповеди, сеньор Арнольфини? - резко спросил отец Франциск. - Как вы смеете... - вскипел Стефано, но непроницаемый, исподлобья взгляд доминиканца и нарочито тихий хрипловатый голос его глушили в нем все мысли, оставляя лишь страх. За Агнесс и за себя. - Я взял на себя обязанность, которую пристало бы нести отцу Бенедикту, вашему замковому капеллану, и которой он по мягкосердечию и из уважения к вашей, сеньора этого замка, воле не выполняет. - Моя жена нездорова, - упрямо опустив голову, пробормотал Стефано. - И отцу Бенедикту это хорошо известно. - Неужели же недуг лишает ее духовного окормления? Пастырского наставления? Возможности покаяться, очистить душу - за которым, возможно, по неизреченной милости Господней, последует и очищение тела от недуга. Ибо недуги телесные находятся в неразрывной связи с недугами души... Из окна донесся звон колокола. - Подумайте о моих словах, сеньор Арнольфини. - Отец Франциск поднялся и, не прощаясь, покинул комнату. Стефано же так и остался сидеть, стараясь справиться с тем ощущением тоскливого ужаса, которое оставила в нем беседа с доминиканцем. Как ты, должно быть, успел понять, внимательный слушатель, Стефано уже давно не веровал в Бога по-настоящему. Все, что осталось от его детской веры после университетской науки, было сметено цинизмом отца. Да и сама жизнь его была столь полна наукой и заботами насущными, что для Бога попросту не находилось места. Ночью Агнесс была непривычно тиха - не было безумного бормотания и взрывов смеха, которые порой просто пугали Стефано. Не было бесконечных обрывков страшных фраз, не было этой тихой жуткой улыбки, которая почти не сходила с лица Агнесс с того дня, как погибла служанка. И в душе Стефано проросла и окрепла надежда - что если чудеса, о которых все время долдонят монахи, и впрямь случаются? Что если и вправду есть Некто, кому не безразлична жалкая человеческая жизнь... - Мне кажется, он обрубил мои крылья, - сказала Агнесс, когда за ставнями забрезжили утренние полоски света. - Обрубил. Она говорит о Мартине, понял Стефано. А Агнесс продолжала рассказывать - то, чего не рассказывала еще никогда. Она казалась сейчас совершенно нормальной, не безумной и не злобной. Она была такой, какой Стефано еще никогда ее не видел - из ее уст тек ровный, медленный и словно бы полусонный рассказ обо всем, что пережила она в банде наемников, обо всем, что видела и что делала. Стефано зажмурился. - Почему ты говоришь это мне только сейчас? - Он обрубил мои крылья, - спокойно, как неразумному дитяте, повторила Агнесс. - Начало искупления, сказал он. Я хочу вернуть их, мои крылья. Ты должен помочь... "Прекрати! Довольно!" Ничего Стефано не желал в этот миг так, как этого. Она раньше почти ничего не рассказывала, понял он. А сейчас... Рассказ Агнесс тек неспешно и мучительно - так обрывают прекрасную розу, лепесток за лепестком, пока не останется жалкая сердцевинка с чахлым венчиком семян. - Я увидела, как он вылезает из каминной трубы, - говорила Агнесс. - И потом я повернула тебя спиной, так чтоб ты его не заметил. И ты не заметил. И никто не заметил. - Довольно! Замолчи! - Еще миг, и он ее ударит, свалит на землю и изобьет... изобьет так, что это кукольное личико уже никогда не будет кукольным. Он вылетел из спальни - в одной нижней сорочке, босой, едва не свернул шею на крутых ступеньках. Сбежал по лестнице вниз - слуги уже поднялись, в кухне слышалась возня, перестукивание посуды и разговоры. - Вина! - рявкнул Стефано. Едва не вырвав кувшин у испуганного слуги, он бросился наверх, по винтовой лестнице - туда, где уже не было покоев, где лишь узкие амбразуры выходили на отроги гор, поднимали над землей. Выше была только сама башня, окаймленная правильными четырехугольными зубцами. Это надо осмыслить, шептал Стефано. У него не было жены. У него никогда ее по-настоящему не было. Отчего же сейчас так больно - будто это тот самый наемник, Мартин, хлестнул его по лицу и стоит, ухмыляется, зная, что у Стефано не достанет ни сил, ни храбрости ответить. Их история с Мартином не кончена. Стефано сел на край бойницы - из нее виден был только кусок дороги слева и уходящие вниз утесы, которые дальше сливался со скалистыми горными отрогами. Самая защищенная сторона замка. Прохладный утренний воздух, вино, которое он пил как воду, прямо из кувшина, пьянили, было одновременно горько и как-то безнадежно. Вот сейчас бы закрыть глаза, как в детстве, - а потом открыть, и все плохое исчезнет. Все будет как прежде - маленькая служанка будет жива, а он больше ни на мгновение не оставит Агнесс одну. Край солнца, видно, уже показался из-за горизонта - края гор зажглись расплавленным золотом. Чьи-то шаги прошелестели по лестнице, но Стефано даже не повернул головы. И почти тут же ударил к заутрене колокол. В их замковой церкви колокол был один, маленький и жалкий, но в такие ясные холодные утра горы отражали звон колоколов крохотного монастыря милях в десяти от замка, и он доносился долгим протяжным отзвуком, будто подтверждая правоту замкового звонаря. Уж конечно, со злобой подумал Стефано, в присутствии этого черного пронырливого доминиканца звонарь постарается выказать столько благочестия, сколько им в Азуэло и не снилось. - Я очистилась! У меня снова есть крылья! - раздалось откуда-то сверху. - Я лечу! Что-то белое стремительно пронеслось мимо амбразуры и спустя мгновение раздался удар - Стефано показалось, что от него вздрогнул весь замок, содрогнулся до основания от той силы, которая впечатала хрупкое тело в плиты двора. "Крылья... обрубил крылья..." Только теперь Стефано понял, что Агнесс вовсе не имела в виду Мартина. *** Утром, приоткрыв глиняный низкий сосудец, хранившийся в углу средней полки, Бьянка увидела то, чего ждала уже несколько дней - мышь, устроившая гнездо в свитом кольцом жмуте сена, лежала вверх лапками, холодная и застывшая. Бьянка глубоко и облегченно вздохнула, улыбнулась довольно. Хосефа по своему обыкновению не стала хвалить ее, лишь кивнула, заметив ее довольное лицо. - Все это нужно теперь сжечь, - заметила Хосефа, как бы между делом. - Сосуд же разбить и закопать там, где бы его никто не нашел. И действо можно считать законченным. Вплетенные в травяное кольцо золотистые волоски блеснули на ярком солнце, когда Бьянка вытряхивала в разведенный костер содержимое глиняного сосуда. Ей вспомнилось спокойное прекрасное лицо, словно сиявшее изнутри - лицо той, которую Бьянка полюбила, лицо той, которой желали смерти. Зря! Не стоило желать смерти этой женщине. Если бы не пришла желавшая смерти дама в скрытом под темным плащом красном платье, - не было бы ни горящего сейчас в костре мышиного трупика, ни уже превратившихся в черную золу золотисто-рыжих волосков. Через несколько дней Хосефа послала Бьянку в деревеньку купить кое-чего из еды. Старушка, у которой Бьянка всегда покупала куриные яйца, как раз угощала пирогом сына, служившего конюхом в замке Азуэло и пришедшим навестить мать. Хлебосольная хозяйка пригласила к столу и девушку. Конюх, то и дело проходясь плотоядным взглядом по стянутой корсажем груди Бьянки, рассказал, в числе прочего, о том, что жена молодого господина донья Агнесс выпала из окна да и разбилась насмерть. Отпевали ее почти тайно - даже слугам запретили присутствовать на заупокойной мессе, которая, к слову, и закончилась что-то больно скоро. - Так что слух пополз - отец Бенедикт наш отказался ее отпевать, так неотпетой и положили. И в склепе-то ее не клали, как обыкновенно, а под плиту сунули, - конюх испуганно перекрестился, и старушка-хозяйка последовала его примеру. - Наши-то все, можно сказать, рады. Грешно худо говорить о покойниках, да только хорошего об этой... сказать вовсе нечего, - продолжал конюх. - Молодой-то хозяин с лица спал, как тень бродит по замку. Сказывают, он с тем приезжим чернецом вдрызг разругался, так что лишь заступничество доньи Кристабель спасло его от гнева... - конюх оглянулся на вошедшую в домишко курицу так, будто она могла подслушать его, - от гнева святой инквизиции. *** Конюх вовсе не был бездушным и говорил лишь о том, что происходило в действительности. Да если бы тебе, досточтимый слушатель, привелось попасть в замок Азуэло после того, как было спешно похоронено бедное грешное тело Агнесс Арнольфини, ты бы немало удивился той сдержанной радости, которая воцарилась среди челяди после столь печального события. Супругу молодого господина, своенравную, порой и заносчивую донью Агнесс, слуги не слишком любили. К тому же она была итальянкой, а все итальянки, как известно, блудницы и знаются с нечистым, который и помогает им поддерживать их бесовскую красоту. Особенно же возросла эта нелюбовь после смерти маленькой Лусии, как называли несчастную служанку. Так что ужасную смерть доньи Агнесс челядь приняла как кару Господню на голову нечестивой итальянки. И Стефано, прибитый, придавленный к земле страшной тяжестью, не мог найти себе места, ощущая то облегчение, с каким восприняли смерть Агнесс. Все, даже его отец. Лаццаро Арнольфини скорбел по невестке лишь в той мере, в какой это полагалось приличиями. В остальном же он все время посвящал хозяйству и укреплению своего пошатнувшегося после бегства де Бомона положения. Стефано подозревал, что отец уже направил депеши и Аграмонам, и королю Наварры, но это его не волновало. Все валилось из рук, он решительно не мог понять, чем настолько прогневили они с Агнесс судьбу, что на них свалилось и продолжает валиться столько несчастий. В таком мрачном состоянии духа Стефано сидел в своем рабочем покое. Ничто не занимало его, ни занятия механикой, ни чтение, ни наблюдения за полетом птиц. Ни даже охота, на которую звал его отец. Лаццаро с приходом апреля как будто очнулся от зимней спячки - солнце, которое теперь светило в свою полную силу, быстро согревало землю и насыщало ее своей золотой силой, действовало и на его старые кости и дряблые мышцы. Лаццаро казалось, что он помолодел, и беременность молодой жены внушала ему уверенность в своих силах. А сын его, напротив, как будто постарел годами. Сегодня день был так ясен, что Стефано решил сделать над собою усилие и стряхнуть этот покров безнадежности, упавший на него, будто липкая паутина. Он вышел во внутренний двор, половина которого так и сияла на солнце, а вторая половина купалась в прохладной тени. Отец с утра уехал на охоту, и стражники и челядь, очевидно, чувствовали себя гораздо вольготнее. - В таком случае, я не поеду сегодня гулять, а ты сможешь заняться ее ногой. Ступай, - услышал Стефано голос доньи Кристабель. - Посижу тут, на галерее. - Займусь, займусь, скоро скакать будет ваша Диана. Только вот нехорошо, ваша милость, свежо, как бы не продуло вас, - отвечал ей почтительный голос конюха. Так заботливо челядинцы говорили с одной только Кристабель, и Стефано почувствовал тихое раздражение. - Доброго дня, дорогая матушка, - обратился он к Кристабель с насмешливой почтительностью. - Прекрасный денек, не правда ли? - И вам доброго дня, дорогой сынок, - к его удивлению, Кристабель поддержала шутку. Они заговорили о чем-то отвлеченном, и Стефано купался в этой беседе, словно в теплой реке, оттаивая, отогреваясь. Он был очень похож сейчас на тетерева во время весеннего тока - не видел и не желал видеть ничего вокруг себя. Чего уж тут хорошего, скажешь ты, досточтимый слушатель, если пасынок наедине беседует с мачехой, которая ему самому едва ли не ровесница. И это "едва ли" означает, что она моложе пасынка на год или два. Всяко бывает, отвечу я, всяко. Но уж тут-то, в этот весенний радостный день, не могло бы и речи быть ни о чем непристойном - в этом ты мне поверь. Однако же едва успел вернуться из короткой отлучки Лаццаро Арнольфини, едва успел переменить одежду и в обыкновенной своей отрывистой манере ответить на расспросы молодой жены - как уже призвал сына. О чем говорили наедине старший и младший Арнольфини, достоверно неизвестно. Однако слуги - те, конечно, шептались о всяком. В том числе и о том, что Лаццаро обвинил сына в попытке домогательств к его, Лаццаро, жене. Во всяком случае, один из слуг клялся и божился, что слышал истошный визг Арнольфини-старшего "Паскудный похотливый стервец! Ты смел... ты смел..." Старик отходчив, шептались повар и начальник стражи. Мало кто сомневался в том, что уже к утру Арнольфини-старший одумается и простит сына. Однако к утру Стефано Арнольфини бесследно исчез из замка. Стражники у ворот говорили, что выехал молодой господин на своем гнедом, лишь забрезжил рассвет - сказав, что хочет развеяться. Стражники слыхали о ссоре отца с сыном и не удивились ночной прогулке. Да и поклажи, такой, чтоб приметна была, они не увидели, оттого мысль, что сеньор Стефано может не вернуться, им даже не пришла в голову. Однако Стефано не вернулся ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину. В его рабочем покое, куда вечером ворвался Арнольфини-отец, было чисто прибрано, а в полках с книгами зияли провалы. Но самое главное - из тайного покойца, о котором не знал никто, кроме самого Арнольфини и его сына, пропал ларец с драгоценностями. Об этом кипящий гневом Лаццаро вечером сообщил своей жене. Кристабель, в глазах которой старый Лаццаро не без удовольствия заметил ужас, бросилась перед ним на колени и умоляла не гневаться на нее, умоляла не винить ее в несчастье с сыном. - Вставай, - Арнольфини был доволен страхом жены. Страх ее внушал ему доверие. - Ты все время была на глазах, не думай, что у меня нет своих глаз везде в этом замке. Иначе я не стал бы оставлять тебя тут одну вместе с этим... - он прервался, отхлебнул вина, услужливо налитого Анхелой, но вспомнив о сыне, снова задрожал от гнева. - Молю, успокойтесь, супруг мой, - тихо проговорила Кристабель. - Вы устали. - Да-да... я устал, - пробормотал Лаццаро, улегшись на кровать и с удовольствием смотря, как жена стягивает с его ног сапоги. - Устал... да... прикажи седлать... ужин... Последнее он бормотал, уже погрузившись в сон. В ту же ночь выкатившаяся на небо полная луна была единственной свидетельницей разговора, весьма странного для ушей непосвященных . - Но что было причиной ее безумию? - шептал женский голос. - Не знаю, - отвечал мужской. - Да и какая разница теперь. Что случилось - то случилось. Я думал, монах в первую очередь заметит эти... механические игрушки. - Я знала отца Франциска еще с Вьяны. Он очень любит изыскивать следы дьявольского обольщения в женских душах. И, как правило, находит, если уж поставил себе такую цель. А тут еще смерть Лусии... Но я не жалею, - приглушенный голос женщины зазвучал жестко, будто она старалась убедить в первую очередь себя. - Не жалею Агнесс. Она одна из них, она - Арнольфини. Мужчина промолчал. В тишине башни было слышно лишь, как где-то наверху ухает сова да где-то под стенами возятся и пищат крысы. - А ты... тебе жаль ее? - снова послышался женский голос. И снова ответом было молчание. - Ты уверена, что выдержишь? - сказал, наконец мужчина. - Скажи только слово, и твой муж просто умрет. А мы уедем отсюда... далеко. - Это должна сделать я, - оборвала его женщина. - И простой смерти он не заслужил. Она судорожно перевела дыхание. - В снах ко мне приходит моя мать... Я понимаю... теперь, когда его сиятельство далеко, тебе нелегко приезжать сюда. Ты... Мартин, ты не обязан этого делать... - Замолчи. - Зашелестела ткань, скрипнула кожа. - Что начато, должно быть закончено. Иди сюда. Ночи еще холодные. Тихо-тихо в башне, только ветер по-совиному ухает и свистит в узких амбразурах. - Помнишь... источник святой Марии? - Никогда не забуду. - А помнишь человека, который помог мне тогда? - Человека с глазами дьявола? - Который спас тогда тебя, а может, и меня заодно? - Наверное, мы должны быть ему благодарны. - Наверное, мы с этим человеком уже в расчете. Но сейчас этому человеку приходится очень туго. *** Какой душный апрель в этом году! Рим раскален, как чрево фаларидова быка. В такой вот душный апрельский день папа Юлий ІІ собрал людей, которым особо доверял, в комнатах, которые теперь занимал. В молчании обвел он взглядом собравшихся, затем встал и так же молча двинулся к двери, жестом пригласив собравшихся последовать за ним. Недоумевая, трое кардиналов и их сопровождающие спустились по лестнице к двери, которая по распоряжению понтифика была заперта вот уже почти четыре года. Вход в апартаменты, которые некогда занимал Александр VI. Родриго Борджиа. - О Борджиа пристало говорить в апартаментах Борджиа, - с тонкой улыбкой сказал Юлий, когда они вошли, когда были зажжены свечи в большом семисвечном канделябре черненой бронзы, который все присутствующие хорошо помнили. Трещали свечи - они единственные освещали сейчас эти мрачные покои, потому что окна по распоряжению Юлия были закрыты ставнями. Словно папа не желал, чтобы и само солнце светило в покои Борджиа. - Борджиа вышли из игры, - отважился подать голос кардинал Риарио Сансони. Папа устремил на него пронзительный взгляд черных глаз, под которым кардинал смешался. - Лукреция, которая замужем за Д'Эсте - единственная, кто остался из... детей Родриго, - пропыхтел толстый неаполитанец Карафа. У него едва не сорвалось с языка "ублюдков" - но таинственное мерцание свечей на фресках, взгляды сивилл из полуарок под теряющимся в темноте потолком нагоняли на него безотчетную робость. Словно сам дух неистового каталана витал незримо где-то под этими сводами. Остальные, осмелев, заговорили о боковых отпрысках ненавистного рода, которые теперь притихли и старались быть как можно более незаметными. Папа слушал их с непроницаемым видом, но в глубине его темных глаз мерцал острый огонек. - Теперь, когда Эль Валентино мертв... - Мертв ли? - быстро прервал Юлий говорившего. И собравшимся сразу стало понятно, что созвал он их именно ради этого вопроса. - Мертв ли он в действительности или скрывается, инсценировав свою смерть - уже неважно... - начал Карафа. - Гадюка, даже лишенная ядовитых зубов, остается гадюкой, - сквозь стиснутые зубы произнес Юлий. Сансони, внимательно наблюдавшего за кузеном, вдруг осенило: вот чего не предвидел Чезаре Борджиа! Будучи до мозга костей рационалистом и политиком, он не учел того, что личную ненависть Юлий способен поставить выше политического интереса.