Я не

Очень малой степени надежды достаточно, чтобы вызвать к жизни любовь. Через два-три дня надежда может исчезнуть; тем не менее, любовь уже родилась. А. Стендаль

      – Прости, Шин-чан. Прости меня.       Такао смеялся, и его смех отдавался гулкими, тяжелыми и болезненными ударами сердца в груди. Мидорима пытался вслушаться в разговоры одноклассников, в скрип и скрежет лопастей старого кондиционера, в звуки шагов и в собственное дыхание, но слышал только его смех, его слова, его шаги, его вдохи и выдохи. Неосознанно пытался найти – и находил его среди всего прочего шума, досадовал, злился, ненавидел себя, старался потерять – и находил вновь. Снова и снова. Раз за разом. Точно против своей воли смотрел на него и видел, будто в замедленной съемке, кадр за кадром: загорелыми пальцами коснулся шеи; откинул голову назад; засмеялся, щуря ярко-голубые глаза; пробежал взглядом по кабинету, задерживаясь дольше, чем на секунду, только на нем, Шинтаро, – впрочем, он не мог быть уверен в том, что не принимает желаемое за действительное.        «Не желаемое, – одернул себя Мидорима торопливо, – и, уж тем более, не действительное. Я не хочу этого. Я не такой, это все заблуждение, оно пройдет. Подростковые глупости».       Сердце доводы разума не слушало.       Оно бешено колотилось о клетку ребер и запретов каждый раз, когда Такао прикасался к Мидориме. Каждый чертов раз, когда их пальцы случайно соприкасались, сердце пыталось вырваться, протиснуться сквозь прутья-кости наружу, почувствовать хмель безрассудно-смелой свободы. Каждый раз Шинтаро глотал, прятал внутри себя искренние, сбивчивые, страстные или нежные слова, пытался хоронить свои чувства и мечты, погребал их настолько глубоко, насколько мог, и упрямо твердил: «все в прошлом», «я смогу», «забуду», «я не такой», «я не скажу», «я ненавижу». «Ненавижу этот день». «Ненавижу эту ситуацию». «Ненавижу этих людей». «Ненавижу человеческую глупость». «Ненавижу его». «Ненавижу себя»       Мидорима увяз в этой ненависти, как мушка в золотистой полупрозрачной смоле. Погружался все глубже и глубже, но любил только сильнее, отчаяннее, продолжая сопротивляться своей любви. Изо дня в день, от часа к часу его чувство крепло, словно растение, пустившее корни. Оно представлялось Шинтаро омерзительным монстром с огромными клыками и склизкой липкой кожей; болезнью, от которой он никак не мог отыскать лекарство; ядом, отравившим все его существование.       Неистово, горько и мучительно он ненавидел свою любовь, но, в то же время, она была единственным лучом света для него. Пламенем, согревающим сквозь толщи льда. Светом маяка в беспросветном мраке ночи. Сияющей нитью, связывающей его с реальностью, позволяющей выбраться из лабиринтов кошмаров. И иногда – Мидорима никогда не признался бы в этом даже самому себе – одной только улыбки Такао хватало, чтобы страхи отступили прочь. Все мысли, все опасения, все сомнения растворялись в тепле и дружеском участии, исчезали, не выдерживая внимательного взгляда, но Шинтаро упрямо вспоминал, заставлял себя сомневаться, бояться и ненавидеть.       Он не мог позволить себе полюбить Такао… или признаться, что полюбил. Просто не имел права на это.       – Ты принимал все мои странности, Такао, ты всегда принимал меня. Неужели не сможешь принять сейчас? Мидорима просто не мог принять такого себя. Он все отрицал, отрицал действительность, отрекался от своих чувств и своей сущности, пытался побороть их – и был не в силах. Постоянное напряжение, глубокий внутренний конфликт источил его. Ему казалось, он расколот на части, а его душа-базальт покрылась замысловатым узором из трещин, расширяющихся после каждого спора с самим собой. Сомнения разъедали ее; семена надежды то и дело пытались прорасти сквозь толщу камня, но он старался душить их на корню, пресекать все попытки окрепнуть и подняться.       Все было бы куда проще, не будь этой чертовой надежды непонятно на что. Каждое утро Шинтаро просыпался в ожидании чего-то, в странном нетерпении, и каждый вечер испытывал горечь разочарования.       Чудес не случалось.        «Не может быть надежды! Не может!» – задыхаясь от ярости, бессильно кричал он самому себе, но монстр в сердце упорно не желал сдохнуть от тоски и неизбежности. В сознании то и дело возникали картины-воспоминания, мягкий и вкрадчивый голос в глубине души уверял, что не все потеряно, что шансы есть, что Такао, вероятно, тоже чувствует что-то, просто не осознает этого или не принимает. Подтасовывал факты, доказывая, что их тянет друг к другу, точно противоположно заряженные частицы; что интерес взаимен; что не стоит бояться своих чувств.       Мидорима боялся поверить.       Боялся обжечься, оказаться непринятым им, ненужным ему, противным ему.       Боялся лишиться подобия спокойствия и стабильности, доспеха из хрупкого и тонкого колкого льда равнодушия, и поэтому пытался оспаривать, искал контраргументы или просто гнал от себя лелеющие надежду мысли прочь.        «Это все пройдет, – упрямо повторял он, точно заклинание, – все пройдет. Переходный возраст, гормоны, так бывает у всех».       Время тянулось слишком медленно, мчалось слишком быстро. Любовь не желала проходить, превращая будние дни в испытание терпения, выдержки и стойкости. Разлука с выпуском неумолимо приближалась, только подстегивая чувства.        «Я не люблю его, – твердо говорил себе Шинтаро, краем глаза видя беспечно разговаривающего со своими приятелями Такао. – Я не нуждаюсь в его внимании и заботе. Я не…»       Мысль оборвалась – Казунари посмотрел на него, улыбаясь одними солнечно-голубыми глазами – и оставила на своем месте зияющую, блаженную пустоту. У Мидоримы перехватило дыхание, углекислый газ жег легкие, а сердце стучало стремительно-сильно, отдаваясь биением пульса на шее и в висках.       Он смотрел на Такао, не в силах отвести взгляд первым.       Ему было глубоко безразлично, был ли Такао красив.       Наверное, был. Шинтаро замечал не его красоту, а что-то неуловимое, делавшее его особенным. Видел это в повседневных ситуациях, жестах, привычках. Что-то мучительно раздражало его, а что-то очаровывало и привлекало, и почти всегда это было неотделимо, неразличимо. Он помнил форму кисти, запечатленной в памяти во время движения; помнил веселый взгляд светлых глаз и лукавый изгиб губ; голос и прикосновения, всегда ожигавшие кожу мучительным чужим теплом.       Мидорима помнил тысячу мелочей, Мидорима сходил с ума, Мидорима обращался к Такао в своих мыслях, одергивал себя, боролся с собой, спорил – и любил.       Не мог не любить.       Это было выше его сил, сверх его возможностей. Такао словно был ключом ко всем его дверям, ключом к счастью, к свету и теплу, связью с внешним миром, и Мидорима отказывался от него добровольно. Обрывал красную нить, соединявшую их судьбы, и делал это с мучительной, сладкой горечью самоотречения и презрением к себе, своей слабости и трусости.       – Дурак… Это же прекрасно вписывается в твой образ цундере, и мне следовало ожидать… О черт.       Сегодня Шинтаро был готов рвать и метать, сегодня в его сердце крепла решимость сделать хоть что-то.       Мидорима был рядом, когда Такао бережно вскрывал конвертик с просьбой о встрече.       Мидорима знал, что Такао интересна девчонка с параллели, написавшее письмо. Он знал, что Такао относится к ней с легкой, почти дружеской симпатией.       Мидорима не мог ничего не предпринять. Он ревновал, ревность осколками стекол ранила его изнутри, прижигала углями сердце, терзала клыками дикого зверя, и боль душевная медленно перерастала в физическую, фантомную, невыносимую.       Мидорима не мог уступить Такао той, у кого прав на него ничуть не больше, чем у него самого.       Шинтаро поднялся с места и коротко бросил:       – Пойдем, Такао.       – Крыша – самое место для признаний, да, Шин-чан? – засмеялся Такао. Мидорима вздрогнул. Поднял голову. Оглядел его ледяным взглядом, когда как в сердце все сжалось, съежилось. Казунари успокаивающе замахал руками. – Ну, в мангах всяких всегда так, либо признания, либо драки. Надеюсь, ты не собираешься меня бить? Я вроде пока ни в чем не провинился, – он снова засмеялся – звонко, легкомысленно, громко – в то время как глаза его смотрели испытывающе, остро и напряженно. Шинтаро отвернулся. Вполне возможно, что ему показалось. Такао всегда смотрел так, как будто видит всю его душу, а на самом деле не замечал даже самых простых и в то же время главных вещей. Особенно в том, что касалось его, Мидоримы.       Шинтаро сглотнул. Вдохнул холодный осенний воздух. На языке и нёбе перекатывались несказанные пока слова – неуклюжие, неискренние, ненастоящие.       Та девчонка с параллели наверняка нашла бы красивые и правильные фразы.       Он закрыл глаза, злясь на собственное бессилие и беспомощность, на трусость и глупость.        «Я люблю его, – с горечью признал Мидорима. – Это не ошибка и не заблуждение. Эти чувства – часть меня, я имею право его любить, и на это не могут распространяться никакие запреты». Мысли облекались в слова, те становились их продолжением и находили, наконец, адресата – того, кому было посвящено все это с самого начала; того, кто должен был это услышать.       – Я влюблен в тебя, – произнес Шинтаро сухо и ровно, на доли секунды взглянув на расстилающееся впереди мутное токийское небо, а затем разворачиваясь к Казунари. – Довольно давно. Думаю, это пройдет со временем, но посчитал, что ты должен знать.       Своими жесткими, резкими словами он старался прикончить надежду, чтобы не испытать разочарования после. Убить ее самому не так мучительно больно, нежели стать свидетелем ее падения, краха.       Он не хотел верить в невозможное.       Он хотел принять решение судьбы, решение Такао и никак не мог на него повлиять. Ему оставалось только ждать.       Он был готов – но в его сердце все равно что-то оборвалось, когда Казунари, вымученно, жалко улыбаясь, сделал маленький, почти незаметный шаг назад.       – Шин-чан…, – Такао вскинул на него беспомощный, растерянный, умоляющий взгляд и замер, хватая холодный воздух ртом, глотая его, – скажи, что пошутил, пожалуйста…        «Что это всего лишь твой очередной каприз, причуда, следование каким-нибудь дурацким гороскопам. Хоть что-нибудь!» – безошибочно понял Мидорима так и не сказанное и горько усмехнулся.        «Не рушь мою привычную жизнь».        «Позволь оставить все так, как было прежде».        «Дай мне забыть про это, не воспринять всерьез».       Кончиками пальцев Такао хватался за свой разрушающийся мир, вмиг расколовшийся на части, треснувший по швам.       Он, Шинтаро, еще мог спасти его, спасти внутреннее равновесие Казунари, его покой. Солгать что-нибудь, получить в ответ нервный смешок и принужденную улыбку, вернуть Такао, попрощавшись с глупыми, ненужными, некогда такими живучими надеждами.       Но они оба знают правду. Осталось в нее только поверить.       – Ты не догадывался? – хрипло спросил Мидорима. Такао облизал губы, покачал головой. Спрятал лицо – Шинтаро безуспешно пытался встретиться с ним глазами.       – Это… было трудно понять, Шин-чан. С этими твоими закидонами и всем прочим… Подумаешь, никогда не болтал о девчонках – да из тебя вообще слова клещами вытягивать приходится. Девушки у тебя не было – и что с того, ты всегда казался моралистом, ну, из разряда тех, кто «влюбился и в храм». Никому и в голову не приходило, что ты не просто фрик, грубиян и зануда, но и…, – голос Казунари, до этого торопливый, сбивчивый, дрогнул и затих.       – Гей.       Он сглотнул и поднял лицо. Мидорима, не отрываясь, наблюдал, как Такао прокусывает нижнюю губу, вспыхнувшую воспаленным алым, как лихорадочно блестят яркие, безумно яркие голубые глаза, и хотел подойти, сжать его в крепких объятиях, кусать губы, впиться в них поцелуем, чувствуя соль и дурманящую пряность запретов на языке. Не отпускать никогда.       Как вообще возможно отказаться от счастья? Каким глупцом надо быть, когда оно так близко?       Шинтаро остался на месте. С глухой, отчаянной нежностью он смотрел, как борется с самим собой Казунари, со своими сомнениями и страхами, со своим нежеланием принимать происходящую действительность.       Может быть, правдой было то, что давало пищу надеждам. Может быть, Такао все это время чувствовал то же самое, просто старательно закрывал глаза, игнорировал происходящее, не придавал ему значение. Может быть…       Мидорима грубо и резко оборвал это «может быть».       – Дурак…, – Казунари запустил пальцы в волосы и зажмурился. – Это же прекрасно вписывается в твой образ цундере, и мне следовало ожидать… О черт, – он сделал еще пару шагов назад к двери. Шинтаро почувствовал, как болезненно екнуло сердце. Нерожденные мечты были убиты в своей утробе. Призрачное счастье ускользало, и он не мог удержать его.       Мидорима крикнул:       – Ты принимал все мои странности, Такао, ты всегда принимал меня. Неужели не сможешь принять сейчас?       Такао судорожно вздохнул.       – Прости, Шин-чан. Прости меня.