The hardest part of this is leaving you

Кристиан смотрит мне в глаза, с трудом вдыхая воздух, пахнущий печеньем, и я не выдерживаю этого. Первая отвожу взгляд, стирая слезу с уголка глаза, и как-то нервно усмехаюсь. Прошло столько времени, а мне всё еще больно, больно как и в начале. — Он… что? — Он умер от лейкемии, Кристиан. Рак крови. — Я знаю, что это, Ана. Взгляд сам собой падает на детский стульчик, стоящий рядом с обеденным столом, и следы от пальчиковых красок на нём. Надо же, а утром я их не заметила, когда убиралась. Дочь опять всё перепачкала, а я и не заметила. Не заметила. — Я не заметила. — Что? — Я просто не заметила… — чашка с грохотом разбивается о плитку, чай обжигает мне ноги, и грохот вызывает взрыв во мне. — Мне так больно, Кристиан… Мне так больно! — Всё. Тихо. Тихо, — громко рыдаю, оказавшись в руках Кристиана, крепко вжимаюсь в чужого для меня мужчину, и разделяю с ним свою боль. Он должен понять, это же Кристиан… Он просто должен. — Кристиан… Это моя вина. — Нет, нет! Так бывает. Всё будет хорошо… — Я ненавижу эту фразу, — смех сквозь слезы, через спазм, вызывающий горечь и тошноту. — Ничего и никогда больше не будет хорошо для меня, Кристиан. Два года всё плохо, Кристиан, всё стабильно плохо. И ты, еще и ты… — Я не знал. Я не хотел делать тебе больно. Прости меня, прости, прости! Господи, как же хорошо в его руках… Грей собственной персоной стоит на крыльце моего дома, нервно ероша свои волосы, и третий раз тянется к звонку, когда я отрываюсь от глазка и открываю дверь. — Кристиан? — Я хотел бы увидеться с сыном, — глубоко вдыхаю, но всё же впускаю его в дом, делая жест, чтобы он следовал за мной на кухню. Только не в гостиную. Кристиан усаживается у стойки для завтрака, как у него дома, и молча наблюдает за мной и моими неловкими движениями, пока я ставлю чайник и достаю две чашки. Аккуратная для кофе и большая бульонница для моего чая. — Когда я смогу его увидеть? — Теодор умер от лейкемии, когда ему было три, Кристиан, — наливаю Кристиану чёрный кофе, к которому он вряд ли притронется, ведь растворимое дерьмо он пить ни за что не станет, а себе — любимый чай, добавив в него немного мяты. — Полтора года назад. Знаешь, просто «сгорел», за полгода... — Обычно, у детей бывает острый лейкоз, а у него был хронический. Процесс протекал без видимых симптомов, слишком поздно заметили. Когда заметили — лечение отсрочило исход на пару месяцев, он прожил немногим больше полгода с лечением, без лечение прожил бы месяца три. Он заболел, сильно, были кровотечения, и в больнице мне сказали… — выбрасываю остатки от любимой кружки в ведро и бросаю пару кухонных полотенец на лужу из чая. Потом помою пол. — Мне очень жаль, Анастейша. Мне жаль, что я вообще пришел, прости, — Кристиан до сих пор с трудом выражает свои эмоции. Медленно протягивает свою руку и крепко сжимает мою ладонь, и в этом его неловком жесте столько поддержки, что я снова не могу сдержать слёз и снова крепко обнимаю его, вдыхая давно забытый аромат моего первого мужчины. — Он был чудесным сладким мальчиком. С медными волосами и грустными серыми глазами. И он был таким ответственным, Кристиан… Я осторожно обнимаю его хрупкое, исхудавшее тельце, любуюсь острыми чертами и поглаживаю лысенький затылок, а он со всех сил сжимает меня в ответ и произносит ужасную вещь: «прости, что я заболел, мамочка». Я рыдала в голос, прямо при сыне, бесконечно признаваясь ему в любви. — Мне очень жаль, что меня не было рядом, Анастейша. Прости… — Я давно простила тебя, Кристиан. Я давно простила тебя, — смотря в глаза своему первому и единственному мужчине, я подхожу к нему и совсем мягко целую в губы, желая подтвердить свои слова, и предлагая Кристиану взять инициативу в свои руки, что он и делает. Я простила его в тот момент, как он появился в моей палате, когда я кормила новорожденного Тедди. Этого мне было достаточно. — Мамуля! — О, мне надо отойти. Извини, — быстро вытираю слезы, слезы от счастья, что хоть на мгновение, но Кристиан со мной, и прохожу в гостиную, где моя куколка уснула после обеда. — Что такое, солнышко? — Я хочу кушать. — Пойдём кушать, — сделав милое-милое личико, малышка вытягивает ручки ко мне, и я поддаюсь ей. Беру на руки 16 килограмм моего счастья и захожу с нею на кухню, где Грей сканирует нас с головы до пят и немного хмурится, ничего не понимая. — Это Фиби. Фиби, это Кристиан, мой друг. — Привет, м-малышка… — Привет, — девочка смущается и смотрит на меня, ища поддержки. — Я хочу рисовать. — Порисуй с Кристианом, пока я разогрею твой супчик, хорошо, крошка? — Угу. У Грея загораются глаза, когда Фиби подходит к нему и берет за руку, подводя к своему стульчику. Кристиан любит детей, на самом деле... — Я уже взрослая, но нам с мамой удобно на нем рисовать. Подсади меня? — Конечно… — Фиби и сама прекрасно забирается на него, но уж очень ей нравится быть на руках. Наверное, это моя вина, она чувствовала себя очень одинокой, когда заболел Тедди, и ему доставалось больше внимания… — Фиби… — внимательные голубые глазки блестят, ожидая вопроса от Кристиана, но он не решается продолжить. Не решается спросить, его ли это дочь. — Я должен уехать. — Ты хочешь уехать, а не должен, Кристиан. Но мы всегда будем рады снова увидеть тебя, — подаю дочери фломастеры и альбом, мимолетно целуя Кристиана в щеку, и он испуганно смотрит на меня. — Только приезжай, Кристиан. — Пока, Фиби. До встречи, Анастейша… — Прощай, Кристиан. И, к моему большому сожалению, я оказываюсь права: Кристиана мы больше не видели, а сумма в чеке, что он присылал каждый месяц, выросла в три раза. Будто это заменит Фиби отца, а мне мужа. Будто замнет для дочери того факта, что он не хочет её признавать, лишь потому что не задержался и не увидел, как я кормлю девочку - сестренку-двойняшку Теодора. Будто эти жалкие бумажки вернут мне сына. Единственного мужчину и настоящего мужчину, который искренне любил меня. Которого я до сих пор очень сильно люблю. Трусливый же ты идиот, Кристиан.