не выросла

Меня касаясь жгуче, танцуешь на ребрах моих чечетку. У нас с тобой есть future, но оно такое нечеткое Ульяна любила целовать Гарика – коротко, в щеку – и куда-нибудь убегать, как только начинала путаться. Она не понимала, что с ними будет дальше, и будет ли вообще что-то – но, признаться, ничего не делала толком для того, чтоб как-то в этом разобраться. Она знала, что так может стать только сложнее – и сознательно этого избегала. И так сейчас было не слишком легко. Перебирай меня, перебирай меня словно четки ты мне шлешь по строчке в день у тебя анорексия от тебя у меня мигрень, Ты в Канаде – я в России У Гарика от всего этого физически постоянно гудела и болела голова – когда Ульяна в очередной раз выкидывала что-то непонятное и убегала, оставляя его разбираться в этом. Потому что сама она даже не собиралась этого делать. Она как-то подчеркивала свою свободу, они же даже не женаты - а, значит, она спокойно может убегать, исчезать и не разбираться ни в чем. Иногда это перерождалось в Улин упрек Гарику, от которого его каждый раз передергивало, ведь к чему такие формальности, зачем даже периодически вспоминать и напоминать о том, что они все еще не соблюдены? Гарик каждый раз смотрел на ее тонкий-тонкий силуэт – когда она стояла на кухне у окна, на фоне светящихся точек домов где-то там, снаружи – и ему иногда казалось, что она будто нарисована одной линией. Невозможно быть такой тонкой – и он помнил, какой она кажется невесомой, когда ее подхватываешь и поднимаешь, и кажется, что твои руки сейчас ее сломают – кости больно впиваются в пальцы, словно она состоит из одного скелета, на который натянута кожа. У твоих инициалов эхо тысячи вокзалов тех, что я оставил навсегда Ульяна любила уезжать. Со временем люди обычно, наоборот, все больше привязываются к местам, оседают – на Пылаеву эти законы жизни не действовали. С каждым годом она все больше любила дорогу, все легче и все чаще срывалась с места и, закинув быстро в рюкзак несколько попавшихся под руку вещей – налегке уезжать легче, да и она всегда может купить остальное на месте, – уезжала, никого не предупредив. И с каждым годом Ульяна все больше ненавидела какие-то ограничения, ведь почему она иногда не может уехать как только ей захотелось? Для начала Гарик злился, вызванивал ее, ждал домой – потом привык и стал просто жить как всегда, разве что держа где-то в голове мысль о существовании Ульяны. Он просто со временем устал и понял, что иначе все равно бесполезно. Надо просто выстроить свою жизнь без нее, но с учетом ее возможного возвращения в любой момент. Без предупреждения, без стука, с легкой улыбкой и тысячей фотографий – все, как любит Уля. Только раньше они вдвоем так приезжали к своим друзьям после поездок (ведь они никогда не говорили дат возвращения) – а теперь Гарик стал словно одним из этих друзей. Он иногда узнавал где она – понимая по какому-то знакомому месту на фотографии в инстаграме, но лишь иногда – Ульяна принципиально перестала ставить геопозицию и хоть как-то нормально подписывать фотографии с тех пор, как стала убегать. Каждый раз, когда он проходил мимо вокзалов, Гарик хмурился, опускал глаза, но все равно каждый раз с надеждой бросал взгляд на вход – вдруг, чисто случайно, именно сейчас она вернется именно на этот вокзал, снова какая-то другая, но все равно его, все еще, что бы не происходило. Когда ему самому надо было уезжать, он забегал на вокзал уже опаздывая к времени отбытия, быстро влетал в поезд и, наконец переведя дыхание, падал на свое место. Пытаясь успокоить себя тем, что слишком невелик шанс того, что она решит вернуться именно сейчас. У твоих постов эхо аэропортов тех городов, в которых я уже не буду никогда Гарик перестал любить путешествия – это было что-то их общее, а сейчас лишь напоминало о его вольной Ульяне, о дате последнего визита которой он даже вспомнить не мог – каждый раз уже через неделю начинало казаться, что ее нет так давно. Не то чтобы Гарик перестал как-то нормально жить, или впал в какое-то состояние уныния, или что там еще обычно в таких ситуациях делают? Он просто вычеркнул из списка своих привычек несколько старых и добавил несколько новых – например, по утрам пить две чашки кофе, потому что переучиться и начать варить одну было слишком сложно. У твоих инициалов горечь тысячи вокзалов тех, что я оставил навсегда Ульяна возвращалась всегда все с таким же полупустым рюкзаком – у нее уже по всему миру по домам разных новых знакомых были раскиданы вещи, так проще, так ничего не связывает, когда уезжаешь снова, – тысячей фотографий, молчанием и легкой улыбкой – и сразу пыталась сделать вид, что все как было, словно бы не было ее отсутствия, которое длилось почти два месяца, словно не было у Гарика здесь вечного ожидания и постоянной мысли, что он сейчас здесь, а она, его Ульяна, может, вернулась именно сейчас и сидит на кухне. Но Гарик каждый раз подыгрывал – снова делал вид, что все понятно, что он будто не знает, что как только все пойдет не так, Ульяна опять возьмет рюкзак, закинет на плечи и уедет. Гарик про себя думал, что Уля просто еще слишком ребенок – хотя ей уже больше тридцати – тот самый ребенок, которого он так давно встретил и полюбил всем сердцем, что он все еще любит этого ребенка – потому что перед ним он и стоит. Улыбается каждый раз еле уловимо, возникая впервые за два месяца на пороге, смотрит неуверенно, закусив губу, на него, склонив голову набок, и знает, что он не сможет не пустить – сбежавших детей всегда пускают домой, особенно когда этим детям уже больше тридцати, и ты их так невозможно любишь. Уля, летя в самолете назад, или смотря в окно поезда, везущего его в Москву, каждый раз раскусывала себе губы до крови – так, что потом еще полдня вся еда оказывалась с привкусом железа и соли. Она так боялась, что в этот раз Гарик закроет перед ней дверь, не пустит назад – но каждый раз, уезжая, не могла этого перебороть, остановиться и разобраться во всем – ей проще было уехать, и без того не слишком легко. Она знала, что так и не выросла – и была уверена, что этим все разрушит или даже уже разрушила. Но каждый раз дверь перед ней открывалась – ни разу она не возвращалась так, чтобы Гарика не было дома – и она видела его, стоящего в какой-нибудь нелепой домашней футболке, с хвостиком на голове, надежда в глазах которого каждый раз разливалась в такое тепло – и Уля видела это, и от этого всегда начинали подкашиваться ноги и в горле вставал ком, поэтому она могла только дать Гарику обнять себя, крепко-крепко, и прошептать хриплое «так и не выросла» - надеясь, что в следующий раз оно превратится в «кажется, выросла», но зная, что этого никогда не произойдет. Гарик в ответ шептал «знаю, малыш» и целовал ее в макушку, а сердце на мгновение падало куда-то на уровень земли, к пяткам – сразу, впрочем, возвращаясь назад, когда Уля, его Уля, поднимала свою голову и робко целовала его в щеку, вопросительно смотря в глаза Гарику, находя там все то тепло, что тот копил в себе неделями. Теперь уже этим поцелуем она не прощалась, а очень даже наоборот – спрашивала разрешения на возвращение. Правда, надолго ли?