till death do us part

- Тебе разве не положено в это время бессовестно прослушивать полицейские каналы и светить своим обтягивающим костюмчиком ради свежего фото для первой полосы? – интересуется Уэйд между делом, потому что в это солнечное воскресное утро Питер беззастенчиво валяется на диване с книгой, закинув длинную ногу на спинку, и читает, почти не меняя своего положения. Словно действительно не может оторваться. Питер мотает головой, не глядя на него. Уйэд мимоходом бросает взгляд на обложку и хмурится. Лучше бы они ели заказанную на дом еду и не вылезали из постели в такой редкий свободный выходной - в мире по воскресеньям особенно часто находились идиоты, нуждавшиеся в Питере Паркере. - Что за атлас? - спрашивает он. - Про цепочку реинкарнаций одного человека, - бормочет Питер, не поднимая глаз. – Ну, знаешь, все вот это с перерождениями и связью всего со всем в мире. Идея вечного возвращения. - Херня это, - пожимает плечами Уэйд, - даже ты со своим идеализмом должен понимать, что более идиотской идеи, чем перерождение, человечество еще не придумывало. И вообще, вспомни, как неодобрительно к этому относится Будда. Ты же не хочешь расстроить этого славного парня? - Человечество еще как придумывало. Селфи, - парирует Питер, - и употребление ядовитой рыбы фугу. Детские развивающие мультфильмы про паровозы с этими ужасными лицами. Мне продолжать? Уэйд поднимает руки в акте демонстративной капитуляции и идет звонить в пиццерию. Питер удовлетворенно вздыхает и принимает еще более расслабленную позу. Уэйда почти физически жжет присутствие этой книжонки в их жизни, от которой Питера хочется немедленно отвлечь. Говорят, жизнь меняет человека, говорят, человека меняет время – но всё это херня, думает Уэйд. Ничто не меняет человека так, как меняет его смерть, и не только потому что заключает его в стальные объятия трупного окоченения. И даже не за счет бонусных пары миллиметров волос и ногтей, отрастающих после остановки сердца – хотя этот факт и относится у Уэйда к разряду любимых. Иметь любимые факты о смерти – не добрый ли знак для человека, откидывающегося каждую ночь, умирающего нелепо, неотвратимо, каждый раз по-настоящему окунаясь в ватную анестезию смерти? В коллекцию любимых фактов не входит только тот, что на самом деле, никакого коридора там, в посмертии, за гранью нет, и нет ничего, кроме безграничного, леденящего угасающее сознание понимания: всё. Никаких ангелов с начищенными трубами, говорящих звонкими, чистыми, мощными небесными голосами: «ну и пиздюк же ты, Уэйд Уилсон, ступай в свой котел». Никого, ничего, и времени – тоже. Уэйд может поперхнуться водой из-под крана, у него может случиться легочная эмболия или инфаркт, у него может развиться гипертрофированная аллергическая реакция, на него может в буквальном смысле этого слова обрушиться потолок, или простыня ненароком обернется вокруг шеи. С ним может случиться все что угодно – кроме одной-единственной вещи: он не может чудом остаться жив до рассвета нового дня. Поэтому Уэйд Уилсон не позволяет произойти еще одной вещи: чтобы они с Питером остались ночевать вместе. Потому что каким бы супергероем ни был Питер, какого бы дерьма не пережил на собственной шкуре, сколько смертей своих близких ни оплакал – к такому тот точно не готов и готов не будет. Уэйд, если честно, не знает, как позволил себе вляпаться в отношения длиннее, чем на одну ночь – день – и почему до сих пор их не рвет. Наверное, потому что таким образом уберечь Паучка от себя – дохуя геройский поступок, и Уэйд на такое не подписывался. Впрочем, он и на долгие отношения не собирался подписываться, когда обхамил случайного долговязого парня на кассе в супермаркете, слишком долго искавшего мелочь по карманам. (Тот тогда ответил не менее едко, изящно обхамив в ответ, и закончили они уже на улице взаимными оскорблениями, постепенно скатившимися в какой-то безумный сюрреализм на грани фола – баланс между флиртом и смертельными оскорблениями. - Да ты клеишь меня, как чертов Джек Харкнесс, - изумленно сказал ему тогда этот непропорционально тощий и высокий парень, словно не веря, что кто-то может быть настолько самоуверенным и наглым. Уэйд вздрогнул и захотел встряхнуть его за ворот толстовки, потому что худшего сравнения, чем с бессмертным героем сай-фая было не найти. И именно поэтому тогда Уэйд не позволил ему уйти просто так.) Уэйд никогда не остается ночевать – и не позволяет Питеру. - По ночам я превращаюсь в инфернального свиноеба, - страшным голосом говорит Уэйд, когда тот в очередной раз пытается выяснить, почему. В конце концов, если вы трахаетесь, и человек знает, что ты летаешь по городу в облегающем трико, но при этом категорически не хочет жить вместе – что-то в этих отношениях пошло не так, полагает Питер и верит, что имеет право знать. - Можно подумать, я чего-то не видел, - пожимает плечами он. – Можно подумать, что днем ты – ангел во плоти. - По крайней мере, я точно потяну на топорщащуюся ангельскую плоть. Питер качает головой и смеется, обнажая свои мелкие блестящие зубы, как обычно, чуть откидывает голову, но потом все же обеспокоенно вглядывается в чужое лицо, словно пытаясь найти ответ. Словно чувствуя, что он есть, что этот ответ стоит найти. Уэйд неуловимо закрывается, его улыбка становится шире, и он принимается насвистывать. Он сдохнет, прежде чем позволит Питеру увидеть себя мертвым – и нет ли охуительной иронии в таком положении дел? Однажды Уэйд заболевает, и мечется в самой настоящей горячке, в которой ему чудятся дикие образы – и во всех них ему скалится смерть. Питер, накачивающий его жаропонижающим, случайно засыпает на кровати рядом, прижавшись к нездорово горячему боку, а Уэйд сам спит так глухо и тяжело, что не чувствует, как к городу подкрадывается безглазая черная ночь и заглядывает в его окно. Когда утром Уэйд выходит, пошатываясь, на кухню, Питер вздрагивает и почти роняет стакан из своей руки – разве что рефлекторно хватает его в сантиметре от пола. - Утро, - бурчит Уэйд. Питер молчит. Питер смотрит на него огромными, непроглядно-темными остановившимися глазами, и синяки под глазами у него чудовищные. Питер говорит: - Ты умер. Тишину нарушает только тихий стук отставленного в мойку стакана. Уйэду хочется громко выматериться – так, как его научил бывший сослуживец с русскими корнями. Но он только ухмыляется, пожимая плечами: - Да что ты, умер? Ты с ума сошел, Паучок? Тоже мне, ученый. Не в состоянии определить жив ли человек, - он смеется, будто услышал лучшую шутку в мире, и впервые жалеет, что Питер умен. Питер натянуто улыбается в ответ, но в глазах его кроется такая тревожная, неуверенная пустота, что становится ясно: он-то как раз в состоянии определить такие вещи. Остаток дня он смотрит словно сквозь него, бледный и задумчивый. И велит померить температуру. Уэйд на всякий случай даже не возражает. Слава богу, Питер оставляет его в покое и следующие дни спит у себя, слишком занятый обрушившимися на него по его официальной работе проблемами. Слава богу, думает Уэйд – пока в один из дней не просыпается из своего посмертия, чтобы увидеть, как Питер сидит на его подоконнике, не двигаясь, словно отлитая из темноты фигура сраженного горем человека. В руках он держит банку с арахисом – именно им сегодня Уэйд и подавился. - Блядь, - наконец, с чувством говорит Уэйд. - Хочешь поговорить? – спрашивает тот. - Ну я же жив. - Ты жив каждое утро, - тихо отвечает Питер. - Я проверял. - Каждую ночь купаюсь в ебучей Лете, - пожимает плечами он. – Иногда Харон настолько заебывается моей компанией, что пиздит меня веслом. Ну, по настроению. - Ага, - только и кивает Питер. И не спрашивает, что там на самом деле, там, за гранью, потому что по выражению лица понимает: ничего хорошего. Он только надеется, что когда-нибудь тот перестанет уже, наконец, издеваться над собой и своими проблемами - как делает это всегда. - Я не смогу на тебе жениться, - однажды трагично говорит Уэйд, просыпаясь на рассвете. Питер не спит, чутко ловит ладонью движения его грудной клетки - он всегда дожидается первого вздоха нового дня; словно без его контроля этого может не случиться. - Потому что Till death do us part? – спрашивает Питер мрачно – он не любит шутки про смерть. Даже действительно удачные каламбуры. - Теперь точно не смогу: ты запорол мне такую реплику. Ладно, решает Уэйд, когда понимает, что Питер не намерен никуда уходить, и даже смерть, даже его ужасные шутки про смерть в данном случае не разделяют их. Со временем, значит, Паркер привыкнет, решает он – привык же он сам, а самому умирать, заглядывая в чернильную бездну без конца и начала, куда неприятнее. Хотя, конечно, он не пробовал просыпаться в постели с трупом. Он обнимает Питера и старается не думать о том, что часть ночи тот будет лежать в холодных застывших руках. Это пиздец эгоистично, но он не может перестать.