***
По множеству непонятных мне причин считается, что сказки рассказываются исключительно в поучительных целях. «Не будь трусливым», «не будь корыстным», «не будь», не будь, небудьнебудьнебудь. Немногие сказки несут в себе отчаянный, почти болезненный посыл: «будь». Будь, пожалуйста, здоровым. Будь, пожалуйста, живым. В моей жизни была всего одна такая история. Мамина сказка.***
В комнате темно, лишь одинокая свеча трепещущим, неверным светом тускло оттеняет зимнюю черноту ночи, отражаясь в мутном окне. Я медленными шагами захожу в комнату, почти наступая на подол длинной, белой ночной рубахи. Мама, сгорбившись, покачивает грубо сколоченную деревянную люльку-кроватку, хриплым голосом еле слышно напевает любимую нами колыбельную. Мне шесть лет, за окном зверствует глубокая зима, а мой двухлетний младший брат умирает. Я не помню, сколько я просидела на полу, прижавшись лбом к маминому колену, прислушиваясь к глухому напеву и хриплому рваному дыханию из люльки, но когда мама замолкла и после долгой паузы начала рассказывать сказку, ноги успели онеметь до потери чувствительности. Но я сидела и жадно вслушивалась в слова незнакомой истории, боясь пошевелиться.***
Это была сказка о девочке, живущей с пьянчугой-отцом в захолустной глухой деревушке в лесу. Практически сирота, она сама тянула на себе все хозяйство, включая уход за безнадежно больной, почти сошедшей с ума после пропажи дочери бабушкой по маминой линии. Все, что оставил ее отец в доме как напоминание о любимой жене – уже потрепанный теплый красный плащ. Та зима выдалась холодной, оставшаяся одежда уже была неотличима от лохмотьев, денег не было, и девочка, в очередной раз собираясь в привычную дорогу через лес к бабушке в соседнюю деревушку, долго стояла перед открытым сундуком, рассматривая яркую ткань. Огладив кончиками пальцев капюшон, она наконец решилась, глубоко вдохнула и, зажмурившись, потянула вещь из сундука. Так появилась она – бледная девочка в кроваво-красном плаще, изо дня в день тенью уходившая в лесную глубь.***
Мама, роняя слова, невидящим взглядом смотрела на трепещущий огонек свечи. Я, не выдержав, пошевелилась, разминая затекшие ноги. Мама, словно очнувшись, перевела взгляд на меня, и, тяжело улыбнувшись, мягко провела рукой по моим волосам. Почти невыносимо было смотреть на темные тени, залегшие на ее лице, на горе, за последний месяц, пока болел братишка, почти вросшее в ее взгляд. Вздохнув, она продолжила сказку.***
В любой сказке, помимо главного, всегда положительного героя, есть злодей, который в конце, без сомнения, будет повержен. В любой сказке, всегда – но не в эту холодную ночь, под аккомпанемент завывающего в печной трубе ветра. В маминой сказке не было злодея. Были охотники, накануне бурно отметившие рождение сына у одного из них, были трясущиеся наутро с похмелья руки, сжимающие заряженный арбалет. Была хрустнувшая под неосторожным шагом девочки ветка, мелькнувший яркий плащ и дрогнувшие пальцы обернувшегося на резкий звук мужчины, случайно спустившие тетиву. Был ощутимый удар в грудь, перебитый вдох и расширенные детские глаза, с неверием наблюдающие за расползающимся по рубахе пятном. Были подогнувшиеся ноги, была яркая алая кровь на белом снегу, почти незаметная на кроваво-красном плаще. Был чужой испуг и сразу за ним - удаляющийся топот охотничьих сапог. Была девочка, пронзительным пятном разметавшаяся по снегу в глубоком лесу, тяжелый арбалетный болт с едва трепыхающимся оперением, торчащий из хрупкого тела, холод, не позволяющий сделать следующий вдох, и снежинки, медленно кружащиеся на фоне серебристо-серого зимнего неба. Завсегдатаи местной корчмы недолго судачили о пропавшей дочери местного пьянчуги. Еще быстрее забыли и о его теле, найденном на улице замерзшим насмерть и засыпанным снегом, и о дряхлой сумасшедшей старухе из соседней деревушки, умершей прямо у себя в постели. Такое быстро заносится снегом. - Она умерла? – просто, не дрогнувшим голосом спросила я тогда. Мой отец был воином, смерть ходила с ним рядом, и я с детских лет привыкла к ее холодному дыханию на загривке. А мама тоже ответила просто: «Никто не знает». - Рядом с деревушкой протекала река с названием Волчанка, но даже старожилы не могли припомнить, чтобы окрестные леса баловали обилием хищников. Напротив, вокруг всегда был мирно, а редкие звери, забредавшие на открытую местность, с давних времен не нападали на жителей. Словно что-то охраняло эту деревню. Или кто-то охранял. Мама вздохнула. - И ходили легенды о волке, что мог оборачиваться человеком, живущем в этих лесах. То бишь легенды об оборотне. И мама, покачивая тихо поскрипывающую кроватку, рассказывала предания о волке, оберегающем деревушку, а перед моими глазами, словно видения, одна за другой сменялись картинки зимнего леса: … легкий скрип снега под подушечками звериных лап, развевающаяся под порывами легкого ветерка черная, угольная шерсть… … зверь наклоняет голову, обнюхивая разметавшуюся по земле девочку, а из груди вырывается рычание… … и вот уже мужчина с темными глазами зверя поднимает на руки безвольно обвисшее тело, прислушиваясь к замедляющемуся сердцу… …укладывает девочку на стол в деревянной избе, пропахшей травами, ножом вспарывая насквозь пропитанную кровью рубаху… … не зажигая огня, в промозглой зимней темноте сидит рядом с умирающей, прислушиваясь к беспокойному дыханию, наблюдая за перевязанной, едва вздымающейся грудью… … над горизонтом начинает брезжить рассвет, а человек приподнимает мертвенно бледную девочку, аккуратно откидывает назад пряди спутанных волос, и, всматриваясь в тонкие черты почти еще детского лица, из последних сил пытается оттянуть все более неизбежное с каждой минутой промедления решение. Укус – это дар. Беспощадный, но, в свою очередь, дарующий спасение. На пол тихо падают тяжелые алые капли, и волк точно знает, что через несколько часов она откроет отливающие золотом звериные глаза, с запоздалым удивлением ощупывая грудь и ощущая под пальцами мерно бьющееся сердце. Он знает, что у волчицы будет красивая, под стать глазам, шерсть цвета заката. Когда спустя несколько дней старый лесник натыкается на кровавое пятно, почти засыпанное снегом, и, встревоженный, поворачивает в сторону деревни, он не замечает ни следов огромного волка, ни качнувшейся ветки, из-за которой за ним спокойным взглядом янтарных глаз наблюдает молодая рыжеватая волчица. Говорят, что и спустя столетья жива эта сказка, только обычным был уже тот волк, только что не гнушался кушать людей целиком и живьем. И поразительной доблестью обладали охотники, да и девочка носила уже не плащ, а всего лишь алую, как кровь, шапку.***
Когда отголоски маминого голоса полностью потонули в сумраке комнаты, стало слишком тихо. И я с ужасом, холодной липкой волной метнувшимся вдоль позвоночника, осознала – в этой комнате уже несколько минут дышали только двое: мама и я.***
Через две недели после того, как мы вдвоем похоронили моего братишку, вернулся отец. Привычно пахнущий лесом, сталью и немного – кровью. Живой. Спустя год у меня опять появился брат. Тогда, стоя у деревянной колыбели, я поклялась себе защитить его даже ценой собственной жизни. Я стояла и смотрела на сжимающийся и разжимающийся кулачок, когда сзади подошел отец и потрепал меня по отросшим русым волосам. Я обернулась, подняла голову и с недетской твердостью произнесла слова, навсегда изменившие мое будущее. «Ты научишь меня сражаться?» - спросила я. Отец долго вглядывался в мое лицо, в упрямо сжатые губы, стальные серые глаза, и, наконец, что-то для себя решив, спокойно кивнул.***
По множеству причин считается, что сказки рассказываются только детям, которые еще слишком малы, чтобы принимать жизнь со всей присущей ей жесткостью. Считается, что взрослым не нужна глупая надежда на счастливый конец. Считается, что взрослые смогут принять то, что Спящая Красавица так никогда и не проснулась, не дождавшись принца, сгинувшего в болотах, что Золушка на балу приглянулась вовсе не королевскому отпрыску, и наутро приползла домой, придерживая дрожащими руками разорванную окровавленную юбку. Но почему-то надежда – то, во что ты так хочешь верить, когда, казалось бы, все уже безнадежно. Когда бушует затяжная война, а очередной король спокойным мановением руки отправляет сотни упрямо сжимающих мечи солдат на убой. Когда почти весь твой отряд перебит, когда темная пещера, откуда веет могильным холодом и гарью - единственный шанс. Когда твой брат почти тащит на себе вашего безнадежно раненного товарища, а ты идешь впереди, ощупывая руками стены, пытаясь найти укромный уголок. Когда ты слышишь нарастающий гул и грохот камней за спиной, чувствуешь вибрацию под ногами и понимаешь, что вражеским воинам совсем не нужно лезть внутрь, чтобы добить. Можно просто обрушить вход. Когда ты оборачиваешься и, зажмурившись, орешь: «Берегись!» И понимаешь, что выхода больше нет. И вы идете, почти ползете вслепую, надеясь – по-детски надеясь найти выход, потому что больше нет ничего, ни воды, ни сил, ничего, кроме бьющегося в голове раненой птицей желания жить. И ваш друг умирает у вас на руках. Мне двадцать восемь, брату – двадцать один, а снаружи расцветает ранняя весна. Обессилевшие, мы молча сидели на мокрых камнях, привалившись к пронизывающему холоду стен, раскрытыми глазами глядя в темноту и не видя ничего, кроме этой темноты. Мой брат, мой младший братишка, еще в детстве насмотревшись на старшую сестру, ожесточенно размахивающую мечом, даже и думать не мог об ином – конечно, он будет драться. Он вырос прекрасным воином, но я до сих пор не могу простить себе, что позволила ему попасть в бой. «Мама этого не переживет», - отстраненно подумала я, на ощупь находя его руку и сжимая чуть теплые пальцы. Тогда, в холодной, промозглой темноте пещеры мой брат рассказал мне сказку.***
Это была история о девушке с именем цветка и с невероятно длинными золотыми волосами. Я уже слышала эту сказку – от старушки-травницы, с тихим мелодичным голосом и узловатыми ловкими пальцами, скручивающими в пучок какую-то пахучую целебную траву. Мне было одиннадцать, брату четыре, он увлеченно играл с глиняной фигуркой, словно не обращая внимания на рассказчицу. Я никогда не думала, что он мог запомнить. Та же была эта сказка. В ней были и цветы, и высокая башня, и ведьма-мачеха, и принц, очень даже мужественный и честный помыслами. Только быстро погиб тот принц от рук ведьмы, и меч выпал из ослабевших пальцев, с металлическим звоном коснувшись пола. И кричала девушка от отчаяния, падая на колени рядом с ним, не обращая внимания на боль от содранной об камень кожи. Почти та же была эта сказка, только и боль от лезвий ножниц, зацепивших тонкую девичью руку, когда ведьма, прижимая юную падчерицу к полу, в приступе ярости пыталась отрезать ей косу, и кровь из рассеченной брови, каплями падающая на каменный пол, и первый испуг, когда дрожащие руки после тяжелой борьбы вытолкнули ненавистную мачеху из окна – все было настоящим. И стояла девушка на краю окна, и развевалось драное платье, холодом обдавая ноги, и по щекам ее катились слезы – теплые, солью отдающие на губах. И не было выхода из башни. И не было у нее больше ничего, и длинные волосы, изрезанные острыми лезвиями, лежали на полу неряшливой грудой. А на холодном полу, остекленевшим взором глядя на каменные своды потолка, лежал прекрасный принц. Она смотрела вдаль, и слезы высыхали на щеках, стягивая кожу, а под ее ногами, далеко внизу, под порывами ветра колыхалась трава, и путались в этой траве черные пряди тяжелых волос ведьмы, изломанной куклой лежавшей на земле. И немели пальцы, отчаянно сжимающие каменные края высокого, в два человеческих роста, оконного проема.***
- И она умерла? – просто, не дрогнувшим голосом спросила я тогда. И брат ответил тоже просто: «Никто не знает».***
По множеству каких-то странных причин считается, что сказки рассказываются исключительно поздним вечером, сидящей у печи и закутанной в шаль по уши дряхлой старушкой, повидавшей жизнь и, видимо, не увидевшей в ней ничего хорошего, если все, что она может рассказать сбившимся в кучку внукам с горящими от нетерпения глазами – это старая, как мир, история о драконе, прекрасной принцессе и не менее прекрасном принце. А еще считается, что в сказке на последней странице всегда найдется и темноглазый оборотень, и другой храбрый принц, случайно проходивший мимо и, возможно, спасший отчаявшуюся девушку из башни. По крайней мере, в наших силах сидеть и изо всех сил надеяться на их спасение. Так вот я к чему. Негоже так грубо рушить сказочные законы. Быть может, и на эту пещеру найдется свой дракон. Никто не знает.