Ты - художник

- Ты - художник. Ты - пекарь. Ты любишь спать с открытыми окнами. Никогда не кладешь сахар в чай. И всегда завязываешь шнурки двойным узлом.

"Сойка- пересмешница", С. Коллинз.

Когда скорый поезд мчал меня из Капитолия после победы на Семьдесят четвертых Голодных играх, я был уверен, что все трудности, страхи и потери остались на арене. Я никогда еще так не заблуждался. То, что должно было казаться мне раем, стало стальной клеткой. Да, тогда у меня были деньги, собственный дом, хорошая одежда, еда, слава и независимоть, но я возненавидел все в первую же секунду. Капитолий называл это привилегиями победителя, но по сути они служили напоминанием о выданном кредите, что мне не выплатить никогда. Роскошная обстановка моего нового жилища не спасала от ночных кошмаров, не успокаивала и не защищала - я был чужаком среди мебели и стен. Пища была безвкусной и порой даже вставала поперёк горла: голодные дети, что часто толпились у витрин пекарни, всплывали перед глазами каждый раз. А наряды, подаренные Порцией, душили изнутри. Надевая очередной идеально пошитый повседневный костюм, я не мог отделаться от мысли, что Капитолий завладел мной полностью. Деньги жгли кошелёк, и я готов был истратить все в один момент лишь бы не видеть их. Когда вокруг разруха и бедность, а карманы набиты наградой за двадцать две невинные души, богатство воспринималось как проклятье. Мое имя, теперь известное каждому, говорило само за себя - перед вами не пекарь, не трибут, не победитель - перед вами убийца. И я стал ещё одним отшельником как Хеймитч - без семьи, без друзей, наедине со своей независимостью. Тяжелее всего было свыкнутся со всем этим изобилием благ, осознать, что ничто уже не будет как прежде и найти в себе силы двигаться дальше. Когда разбит не только ты, но и твоё сердце, кажется, что это конец. Однако солнце встало снова и снова, день изо дня, а он так и не приходил. Когда поезд вез меня после революции в разрушенный Двенадцатый, где никто не ждал, прежние страдания были детским лепетом по сравнению с тем, что стало со мной. Пациент, выживший победитель, переродок, оружие - то, от чего настоящий Пит Мелларк был так далёк. Я едва помнил как жить. Я ехал домой вспоминать. Казалось, будто всю мою жизнь стерли ластиком, оставив пустой белый лист, а я водил по оставшимся линиям и отметинам карандашом, восстанавливая рисунок. Только всегда ли я соединял кусочки правильно? Я не знаю. Слишком много было вещей, которые оказались ложью. Бывают моменты, когда я не различаю их совсем. Доктор Аврелий подсказал мне алгоритм: от простого к сложному, и по началу становилось легче. Но со временем Китнисс придумала куда более эффективную игру. Когда я ускользаю, она крепко обнимает меня и повторяет: - Ты художник. Ты пекарь. Ты любишь спать с открытыми окнами. Никогда не кладешь сахар в чай. И всегда завязываешь шнурки двойным узлом. Пять предложений, и я верю, что я все ещё Пит Мелларк. Однако темные дни все равно настигают наши сломанные и выжженные души. Тогда Китнисс не встает с постели целый день, прячась от мира под одеялом: даже сильные порой бывают слабыми. Если не считать приступы, иногда я просто не могу завязать шнурки, забываю положить сахар в чай или закрываю окна на ночь. Но это мелочи. Я теряюсь, когда тесто не поднимается, а хлеб либо подгорает, либо оказывается чересчур соленым. Я расстраиваюсь, когда картина выходит не такой, какой должна быть. Я знаю, что нужно просто переждать, и все пройдёт. Однако, когда вещи возвращались на круги своя, бывало я все еще не мог взять в руки карандаш или кисть. "Художник - тот кто видит прекрасное " часто слышал я и принимал за истину. Но будь то портрет или пейзаж, я видел в них только боль, страх и смерть. Я рисовал Луговину, а видел кладбище заросшее цветами, на месте новых красивых домов - руины и тела, в глазах жителей Двенадцатого -скорбь и облегчение. Инструменты сами падали из моих рук; приговор прост: я не художник, раз воскрешаю то, что все стараются забыть. Тогда моя мастерская запиралась на ключ, и все свободные вечера я ходил кругами вокруг нее, не решаясь войти и попробовать снова. Когда такое случилось в первый раз, Китнисс испугалась. Мы только - только подпустили друг друга поближе, окончательно избавившись от статуса "соседи". Мой дом гостеприимно распахнул двери, приветствуя новую хозяйку, которая наконец-то улыбалась, засыпая в моих объятиях. Казалось, что жизнь наладилась и заиграла красками, но стоило мне взять в руки кисть, как в горле встал ком. Вместо солнца светила луна, ясное и чистое небо заволакивало темными грозовые тучами, а свежая зеленая трава превращалась в пепел. Пол был усеян смятыми в комок листами бумаги, руки испачкались в краске, но ничего не получалось. Снова и снова. Я замыкался в себе, удаляясь от реальности. А потом меня резко отпускало, и я жизнь снова шла своим чередом. Китнисс вскоре привыкла к таким периодам, в шутку называя их творческим кризисом, и в эти дни старалась быть нежной и внимательной, крепко обнимая и предлагая тихим шепотом вдохновить меня в спальне. Однако музу это не возвращало, зато эффективно помогало отвлечься от самой проблемы. Любя ее под покровом ночи, я каждый раз наслаждался новой симфонией ее голоса, а потом, вознесенный до небес, забывался в сладком сне. Но сегодняшним вечером это лекарство не помогает. Летний ветерок слабо играет с легким тюлем через открытое окно, а за его пределами звезды водят безмолвный хоровод вокруг луны. Я лежу на своей половине кровати, мучаясь от бессонницы, а рядом сопит Китнисс, утомленная моими ласками. Ее голова покоится на моей груди, темные волосы разметались на соседней подушке, на губах - тень улыбки. В надежде заснуть я просто наблюдаю за ней. Мои взгляд скользит с ее умиротворенного лица на оголенное плечо и лопатки, отмечая, что в темноте шрамов совсем не видно. Одна ее рука крепко прижимает одеяло к груди, отчего я широко улыбаюсь. Несмотря на то, что летние ночи очень тёплые, а порой даже невыносимо душные, Китнисс неосознанно прячет свое нагое тело под плотной тканью. Маленький участок спины и шеи - все, чем мне позволено любоваться. И тут я понимаю, что не так с моими картинами. Наконец-то, спустя много месяцев терзаний, с сотой попытки я нахожу правильный ответ на свою же загадку. Осторожно, стараясь не потревожить спящую девушку, я выскальзываю из кровати, надеваю пижамные штаны и открываю мастерскую. Белый холст быстро заполняют уверенные линии карандаша. Я рисую Китнисс, прижимающую к груди одеяло. Не Огненную девушку, не Сойку - пересмешницу, не солдата, не искалеченную войной и горем судьбу. Я рисую ту, в которую влюбился в пятилетнем возрасте, ту, которая нашла меня у реки и стирала мои грязные вещи, залившись густым румянцем, ту, которая обиделась, когда я назвал ее "слишком чистой". Я переношу на бумагу то, что всегда восхищает и делает ее идеальной. Нет, настоящей. Я слишком долго зацикливался на страхе и не отпускал то, что давно пора было оставить в прошлом, что сам загнал себя в угол. Прекрасное -это не дорогие воспоминания, не светлое будущее, а настоящее, которое многие не замечают и не ценят. И с этого момента кризисы больше не беспокоят меня, и в плохие дни я сам повторяю слова Китнисс: - Я - художник. Я -пекарь. Я люблю спать с открытыми окнами. Никогда не кладу сахар в чай. И всегда завязываю шнурки двойным узлом.