Рыба

    Справа — задорный смех, искренний, пропитанный звоном церковных колоколов; слева — игривое хихиканье, трепет пухлых губ, прикрытых ладошками; спереди — дурачество, игра, весёлые возгласы и крепкие рукопожатия; а сзади — она — в тишине, лёгкой задумчивости, с давящим комом в горле. Её пальцы — тонкие, белые, словно свежее молоко, взмокшие — дрожат, мнут школьную юбку, оставляя небольшие, едва заметные пятна; с погрызенными ногтями, остриженными под корень, — постоянные стрессы превратились в привычные рефлексы. Она волнуется. Переживает. Надеется, что сегодня, что, быть может, именно в этот день, всё будет по-другому. Впервые за всё время, хотя бы раз, хотя бы один-единственный раз. Пальцы переплетаются и прислоняются к ноющей груди: в голове появляется образ Создателя, который видит её, слышит, чувствует, но пока что не даёт знаков и толчков. С губ, покрытых сухой корочкой, слетает тихая молитва — шёпот и вера в нечто высшее, нечто неземное.     Она смотрит в пол, натыкаясь взглядом на подлокотники инвалидной коляски, которые отливают серебристым блеском. Поправляет школьную юбку и пытается удобнее устроиться в коляске — больно. Шипит, закусывает губы. Любая нагрузка на ноги отдаёт острой болью и животным страхом. Будто одно неправильное движение — и ноги разделят на части тупым ножом.      Девочка старается успокоиться. Вдохнуть и выдохнуть всей грудью, глубоко-глубоко — это всегда помогает. Ей становится легче, по лицу скользит лёгкая улыбка.      В коридоре, рядом со столовой, пахнет тёплым хлебом и листьями апельсинового дерева — она подъезжает к открытому настежь окну и запрокидывает голову вверх, чтобы лучше уловить приятный аромат. Учителя, думает, будут, конечно, ругаться — мол, может простыть, заболеть, а там и до летального исхода недалеко. Глупые они — она считает именно так. Проблемы-то у неё с ногами, а вот свежий воздух ещё никому не навредил.     — Эй, малявка, что ты тут делаешь? Глотку застудишь.     — А? Это ты мне? — удивлённо хлопает ресницами.      — Нет, я у окна спрашиваю, — голос грубый, резкий, слегка хрипящий; его владелец — высокий, с огненно-алыми волосами и недовольным взглядом. Девочка частенько видит его в фойе и столовой, где он, с возложенным на него титулом старосты школы, должен следить за порядком. Кажется — морщит нос — его зовут Закуро. С щетиной, бейджем на груди и вакуумными наушниками, из которых доносятся аккорды тяжёлого рока.      — Окно не может разговаривать, — замечает она, качая указательным пальцем. — Это неодушевлённый предмет: у него нет ни глаз, ни ушей, ни губ. Как же оно тебе ответит?     Закуро фыркает, прислоняется спиной к расположенной неподалёку стене.     — Ты не поверишь: я это и раньше знал.     — Тогда зачем ты обращаешься к окну? — в больших глазах искрится непонимание. Такое наивное, смешанное с чистым-пречистым любопытством, что он не может сдержать ухмылки.      — А такое понятие, как «сарказм», тебе не знакомо?     — Знакомо, — уверенно кивает. — Но разве ты никогда не хотел, чтобы окно заговорило с тобой?     А она милая, эта девчушка. Такая маленькая, хрупкая, с фарфоровыми ладошками. У неё очень красивые волосы: длинные, цианового цвета, наверняка гладко расчёсанные. И на ощупь они как флёр, как эта прозрачная шёлковая ткань, — он в этом абсолютно уверен. Хочется провести по волосам ладонью и потрепать их — будто младшую сестрёнку, гордящуюся, что именно этот человек — её брат.      Закуро подходит к ней и захватывает пальцами несколько прядей — и вправду мягкие. Он улыбается.     — Честно говоря, никогда об этом не думал.     — Но ведь это было бы так здорово! — восклицает она и смеётся. — Ты мог бы пожелать ему доброго утра, дать послушать любимую песню, а ещё — рассказать все свои секреты! И оно не будет молчать, понимаешь? Оно заговорит с тобой!      Оно бы ответило. Оно бы не оставило её совершенно одну — не отстранилось бы, не побрезговало бы общаться с подобными ей — теми, кто лишён многих жизненных привилегий. У которых больше нет возможности насладиться прогулкой по песку, где в ступни приятно впивается галька; кому следует быть серьёзней и забыть о простом ребячестве. Для них нет жизни. Лишь существование в своём маленьком поблёкшем мирке, где не светит солнце уже долгие годы.     Озирается по сторонам — они смотрят на неё, мысленно жалеют и чувствуют себя крайне заботливыми людьми, раз позволяют этой девочке заполнить свои драгоценные, уникальные мысли. Но никто не подойдёт, не возьмёт за худую ручку, не растянет губы в нежной и доброй улыбке. Боятся. Не хотят брать на себя ответственность: быть с тем, кого вскоре может и не стать. А зачем? Лишний повод привязать себя к ненужному, иному существу. Беззащитному, чувствительному, которое совершенно не знает настоящей жизни.     Она их понимает.     Её оставят. Оставляли — будут оставлять. А она рано или поздно отпустит, хотя рука продолжит тянуться к невидимому силуэту друга.      Девочка не плачет — уже привыкла. Только сердце стучит быстрее, стискивая ноющую грудную клетку.      — Хм, забавная теория, — пожимает плечами Закуро. — Тебя как звать-то, рыба?     — Рыба? Я не рыба! — восклицает она, приподнимаясь. Однако тут же садится обратно, чувствуя в ногах колющую боль.      — Рыба, рыба, — смеётся, — мелкая такая, смешная. И почему-то без друзей.      Она вздыхает.     — Я Блюбелл. А ты Закуро?     — О, да ты меня знаешь, — подмигивает. — Правда, я мачо?     Блюбелл хихикает, закрывая лицо ладонями, — оно заливается ярко-розовым румянцем, обжигающим щёки.     — Наверное...     — Класс какой у тебя?                                 — Восьмой, мне только четырнадцать, — он удивлённо вскидывает брови: на вид больше двенадцати девчушке нельзя дать. — А... А тебе?     Закуро кладёт руки на её запястья и отстраняет их от лица — Блюбелл счастливо улыбается. Радостная. Красивая. Есть в ней что-то, в этой рыбе. На её плечах лежат волосы и щекочут шею; напротив неё — так близко, так, чёрт возьми, близко — задумчивые глаза парня. И не понять, какого они цвета: не то серые, не то светло-бурые. Узкие зрачки, тонкие брови и редкие пряди волос, спадающие на бледный лоб. Блюбелл складывает губы трубочкой и дует на них — они колыхаются, заставляя его улыбаться. Снова и снова.     — Одиннадцатый класс, последний год обучения. Скоро поступать в университет, а я всё такой же семнадцатилетний разп... Ну, бездельник, — не хочется при ней материться. Не хочется развращать эту хрупкую девочку преждевременно — она встретит в своей жизни кучу придурков, которые разобьют ей сердце, ещё больше — фальшивых друзей. И проблем.     Если только он сам, Закуро, не вмешается.     — И признаёшь это.     — Грешен, каюсь.     — Зато ты уже большой такой, взрослый! — то сжимает, то разжимает кулаки — робеет, язык заплетается, словно коса из густых длинных волос; она отводит глаза в сторону. С ней говорят. С ней смеются. С ней — первый друг. Блюбелл это чувствует.     — Это не всегда радует, мелкая. Больше обязанностей появляется, и не ребёнок ты уже, по сути. А значит, больше не подурачишься как следует, — Закуро смотрит в её глаза. — И с окном не поговоришь.     — Это печально...     — Ну да, не вкус радужных пирожных.      — А что, у этого периода и вкус есть? — изумляется она.     — Конечно. Горький, правда, очень горький. Но в то же время сладкий... Приторный. Но не как шоколад.     — Может, как грейпфрут?     — Скорее всего. Хм, да, пожалуй, именно грейпфрут.      — Грейпфруты... Они вкусные. Я их очень люблю. А ещё больше я люблю рисовать — пейзажи, натюрморты. У меня пока что не очень хорошо получается, но я стараюсь. И однажды я стану великим художником! И докажу всем-всем-всем, что и я чего-то стою!     Накрывает чем-то тёплым, точно плед с орнаментами арабесок и древних рун. Жёлто-зелёный, с оранжевыми оборками. Под таким пледом Закуро спал, когда был совсем мальчишкой. Зимними вечерами, буквально впитав в себя свежий морозный воздух, он залезал под одеяло, накрывался пледом и слушал сказки Ханса Кристиана Андерсена, которые рассказывал приглушённый голос матери. Теперь он вырос, плед отдал младшему двоюродному брату, но до сих пор обожает сказки — тех же братьев Гримм, в оригинале. И одну из сказок — непорочных, добрых, пронизанных мечтами — он хочет подарить именно Блюбелл.     — Зачем ты подошёл ко мне, а? — жалобно стонет она. Он с изумлением глядит на её вздрагивающие плечи, сжимающие грудь руки и губы, которые вот-вот закусают до крови. Ещё пару секунд назад смеялась, а теперь — чуть ли не плачет. Девчонки такие странные. И Блюбелл... такая странная. — Поиздеваться хочешь, а потом, как все они, уйдёшь и просто забудешь обо мне? Это  несправедливо!     — Но, но, рыба, мы же не актёры мыльной оперы, — он садится рядом с ней на одно колено и берёт её за руку — разминает пальцы, чувствует холодный пот ладоней и нежность запястий. — Мы люди, живые люди. И всем нам нужны друзья. Мне, тебе — всем. Одиночество не самая приятная вещь, не так ли?     Она соглашается.      — Но ведь...     — Что «но ведь»? Лучше не задавай глупых вопросов. На вот, съешь шоколадку: душу подсластишь, — Закуро протягивает ей небольшой батончик в красной упаковке — «Kit Kat», вещь вкусная, но довольно дорогая в их городе. Блюбелл разворачивает обёртку, отламывая неровный четырёхугольник для него — кладёт ему в руки, улыбается и пробует первый кусок. Восхитительно — кажется, лучший шоколад в её жизни. И ничего вкуснее она уже не попробует.     — Другое дело, — произносит он, касаясь её волос, пахнущих морской лилией. Ну, точно рыба! Или другое, более изысканное существо — русалка. Испокон веков о них складываются яркие живописные легенды, а об этой девчонке можно написать и десять томов с мифами и преданиями. Но, в отличие от народного фольклора, все они будут реальными. — Ты же наверняка видела парней из моей компании? Бьякуран, Кикё, Гост, Дейзи, Торикабуто — они... несколько своеобразные, но, думаю, ты с ними подружишься. Я это к чему: мы в субботу, после занятий, собираемся идти в кино. Любишь ужастики?     Блюбелл радостно кивает.     — Чёрт, — театрально вздыхает. — А я-то надеялся, что весь сеанс ты будешь жаться ко мне.     — Сделаю вид, что дрожу от страха. Специально для тебя.     — Так ты идёшь с нами?     — Но как я буду с коляской там орудовать? К тому же, разве твои друзья не против?     — Да я тебя на руках понесу, если хочешь. А насчёт второго... Я, по-моему, уже говорил, рыба, что бы ты не задавала глупых вопросов.      Блюбелл задаст их ещё тысячу, а может, и десятки тысяч. Она ещё сотню раз будет смеяться над ходячими зомби, когда их компания вновь посетит кинотеатр. А затем и вправду испугается и уткнётся носом в его плечо, в мятую футболку, — она будет пахнуть стиральным порошком. Ещё с десяток объятий Блюбелл подарит Закуро просто так, в благодарность и преданность. А точное число их поцелуев не сможет высчитать даже прекрасно разбирающийся в математике Бьякуран.