Пойдем поболтаем

— Слышь, Сухой, он, походу, реально того… Слишком много музыки, слишком громкой музыки, и мне приходится наклониться прямо к твоему лицу, чтобы услышать. Твои губы застывают, по обыкновению, в капризном изгибе, и я понимаю, что ты снова чем-то недоволен. Вокруг летают чьи-то волосы, смоченные резкими духами, проносятся пестрые лоскуты одежды, локти, ладони. От этой цветасто-звуковой мешанины голова идет кругом, и я немного пьянею. — Соболь, говорю, опять на телефоне висел, милостями обменивался. Выдавливаю из себя достаточно громкий смешок, но музыка тут же съедает его. — Попадос! — кричу в твое ухо и отдаляюсь. Как же громко… — Мне противно. С ненавистью выдаешь и глядишь куда-то сквозь меня, вероятно пытаясь прожечь взглядом несчастного Соболя. Противно, говоришь? Хватаю тебя за рукав выглаженного кителя, протискиваясь между телами, тяну за собой. — Пойдем поболтаем, — бросаю тебе в лицо, когда мы оказываемся в коридоре. Послушно идешь за мной, ни о чем не спрашивая, но удивляешься, когда я останавливаюсь возле каптерки и достаю из кармана маленький ключ. — Ты его у Философа спер, что ли? — непонимающе хмуришься, пока я заталкиваю тебя в темную каптерку и закрываюсь изнутри. Глаза потихоньку привыкают к темноте, и я вижу, как ты облокачиваешься на письменный стол и скрещиваешь руки на груди. Пару секунд не двигаюсь с места, никто из нас не решается нарушить тишину, и я слышу, как секундная стрелка царапает циферблат прапорских часов. Ты устало выдыхаешь и недовольным тоном спрашиваешь меня, что за цирк я устроил и к чему нам такая конспирация. Сейчас ты сам все поймешь. Осторожно приближаюсь к тебе, боясь уронить что-нибудь в темноте, и вскоре рукой обхватываю твою шею. Ты заметно напрягаешься, пытаясь от меня отвернуться и руками упираясь в плечи. — Сухой, ты чего? — вертишься, пока не стремясь применить силу, но все же стараясь вырваться, а я приближаюсь к твоему лицу. — Противно, говоришь? А ничего не забыл? — ты замираешь, вслушиваясь — не забыл, каким послушным мальчиком был неделю назад в увале? Или один раз не пидорас? Со всей своей злости врезаешься головой в мой лоб, и опрокидываешь на спину, очки летят в другую сторону, предварительно расцарапав мне лицо. Покрываюсь холодным потом, зажмуриваюсь, когда кровь затекает в глаза и в лицо прилетает очередной удар. А ты продолжаешь свирепствовать, оседлав мои бедра и воспользовавшись замешательством. Немного времени уходит на то, чтобы закрыть руками голову и опомниться; отталкиваю тебя, обезумевшего, и вскакиваю на ноги; широко раскрыв глаза, пытаюсь хоть что-то разобрать в темноте. Слышу, как ты копошишься где-то справа, видимо, пытаясь подняться, и наугад машу руками — бью в челюсть и, кажется, в живот. Мы падаем в кучу чего-то мягкого, но колючего, в этой куче я узнаю зимние шинели, сорванные с вешалок весом наших тел. Ты сбивчиво дышишь и материшь меня на чем свет стоит. Я сука, я урод. Наощупь нахожу твой капризный рот и целую горячо, порывисто, захватываю кровоточащую мякоть губ зубами. В ушах звенит, кожу лица стягивает запекшаяся кровавая корка, и я пытаюсь ловить воздух ртом, отрываясь от твоих разбитых губ. Ты дергаешься еще пару раз, а вскоре впиваешься ногтями мне в шею, целуешь в подбородок и скулы, обдавая мое лицо шумным горячим дыханием. Срываю с твоего кителя пару пуговиц, пока пытаюсь расстегнуть его; целую самый низ шеи и мысленно проклинаю все пуговицы на свете. Твоя кожа горчит потом и одеколоном, она горячая и чертовски нежная, слишком нежная для таких страстных поцелуев, и я знаю, что непременно оставлю следы, следы того, о чем тебе даже думать противно. Прогибаешься в спине и глухо стонешь, сжимая зубы, пока я мучаюсь с твоими брюками и целую живот. — Какая же ты сука, — с ненавистью, на выдохе. Ты возбужден и вязкая смазка тянется от головки за языком, когда я начинаю вылизывать твой член. Прохожусь по набухшим венкам, спускаюсь к самому основанию, снова поднимаюсь вверх, после чего заглатываю его так глубоко, как могу, и, сжимая в руке твою мошонку, оттягиваю ее вниз. Ты пытаешься сдержать стон, но он вырывается из твоей груди хриплым рычанием; вцепляешься в мои волосы и тянешь вверх, высвобождая мокрый член из моего рта. —Не выпендривайся, — с опозданием выпаливаю,— я же вижу, как тащишься. Пытаюсь отдышаться, но ты тянешь меня вниз за волосы, и я снова вбираю в рот твой член. Толкаешься мне в рот, и я почти давлюсь, отстраняюсь и мну в руках мошонку, зная, как тебе это нравится. — Это потому что я не вижу твоей мерзкой рожи. — ты ускоряешься и почти беспорядочно имеешь меня в рот, ногтями раздираешь шею за воротником. Отстраняюсь и крепко сжимаю ствол рукой, хочу, чтобы ты кончил так. — Старшина, вы там? — раздается за дверью, и я кладу ладонь на твой приоткрытый рот, не останавливаясь, продолжаю дрочить тебе. Знаю, что твои глаза сейчас широко распахнуты, и очень жаль, что я практически ничего не могу рассмотреть, однако ты тихо стонешь во влажную от слюны ладонь и кончаешь, несколько раз содрогнувшись всем телом. Шаги за дверью стихают, и я наваливаюсь на тебя сверху. — Илья, слезь. — совсем тихо, в самое ухо. По имени. — Подожди, только отдышусь и сразу рванем. Только бы не засекли. В темноте шарим по полу в поисках пуговиц и разбитых очков, вытираемся носовым платком и поднимаем воротнички. Мы просто вышли поболтать.