Прыжок.

Как же трудно вдохнуть этот жгучий воздух дырявыми мешками лёгких. Трудно выдавить из горла хоть какие-нибудь полуживые звуки, что не погибли в недавнем вопле. И как же, чёрт возьми, тяжело открыть эти сраные глаза! Дезмонду плохо. Каждую ночь ему снятся кошмары, вырывающие из его горла сиплые крики сорванного голоса. Каждую ночь он бессознательно бормочет какие-то непонятные слова. Каждую ночь его выворачивает от боли наизнанку и обратно, сжигая все органы в ледяном пожаре. И каждую чёртову ночь Шон видит страдания парня, и что-то глубоко внутри него сжимается от вида такого Майлса: беспомощного, уязвимого и кричащего в очередном приступе боли. Гастингс не любил этого заносчивого американца, который сейчас лежал на мокрой постели в очередном вопле ужаса. Но Дезмонду плохо. Плохо, больно и страшно. Страх… Утром Майлс проснётся и вновь начнёт плеваться сарказмом в сторону британца, заметив его замученный вид и синяки под глазами. «Что, опять воображал, в каких позах жаришь своих исторический тёлок?» - язвительно бросит Дезмонд Шону и вновь уйдёт в свою комнату, удивлённо восклицая о болях в спине. Неужели не помнит?.. Дезмонду вновь плохо. Он кричит неизвестное Гастингсу имя и просит этого человека о прощении. Дезмонд плачет. Первый раз Шон видит слёзы этого засранца, и они повергают его в шок. Пожалуй, он отметит этот день красным маркером в календаре. Но всё после. Сейчас ему нужно успокоить этого парня, пока он не разбудил всех соседей своими воплями. Как-то раз, в одну из таких ночей, когда Дезмонду было плохо, историк обнял парня. Крепко, до тихого хруста пылающих в теле костей. И, о Боги(!), Майлс, на счастье Гастингса, успокоился, крепкими руками хватаясь мёртвой хваткой за футболку рыжего. Утром Шон опоздал на работу. С каждым днём историк начал замечать, что у Дезмонда появляется лёгкий акцент. Арабский, вроде бы. Он немного удивился, когда шатен на его вопрос об акценте лишь непонимающе вскинул бровь и отмахнулся, говоря, что Гастингсу следует уже отдохнуть от своей работы. Может он был прав. Шон уже и не помнит, когда последний раз отдыхал. Историк сорвался. Случайно. В последнее время у него начали сдавать нервы, ведь не спал он уже где-то третий день. А может и спал, но забыл. А может и не третий, кто его знает… Эти ночные вопли шатена уже, порядком, надоели его соседу, полностью выматывая его. Шон продолжает отчитывать своего друга за такие вольности, как съеденный Дезмондом бутерброд, с каждым своим словом всё больше напрягаясь. Глаза. Глаза Майлса золотые. Из своих мыслей его выводит лишь усталый голос самого обладателя этих золотых глаз. «Чёрт, Малик, не начинай. Я же принёс тебе перо, задание выполнено, чего тебе ещё надо?». Это имя… За всё время, что он проводит с Дезмондом ночью, Гастингс слышит это имя настолько часто, что его уже тошнит. От этого имени, от Дезмонда и его воплей, от бессонных ночей и надоевшей работы. И от самого себя. Сегодня он ведёт шатена в больницу. Ему надоело непонятное поведение парня, хотя сам виновник бессонницы Шона лишь зло ругается и прыскает на парня ядовитым сарказмом. Дезмонд не хочет к врачу, он боится, но старательно не показывает этого. Он идёт и ругается на итальянском, прежде никогда его не знавший и даже не пытавшийся учить. И глаза у него карие. Дезмонда забрали. Его забрали, потому что ему вновь плохо. Плохо не только по ночам, но теперь и в реальности. Несёт какой-то бред про войну тамплиеров и ассасинов, про грядущий апокалипсис и какое-то «Абстерго Индастриз». Кричит на арабском, итальянском, французском, английском. Откуда, чёрт возьми, этот сучёныш их мог знать?! Гастингс готов был дать голову на отсечение, что Дезмонд их раньше не знал! И, мать твою, его глаза! Каждый раз они меняли свой цвет. Шон уже и забыл, каков их цвет на самом деле. Забыл и не мог вспомнить. Всё поменялось как-то слишком резко, слишком неожиданно для обоих. Никто из них не был к такому готов. Его пускали к нему редко. Каждую встречу рыжий видит всё меньше ясности в глазах друга, что меняли свой цвет. И каждый раз слышит в свой адрес множество имён, известные лишь Майлсу. Множество, но не его собственное. Может, забыл? Как-то раз у них вышло пообщаться. Шон надеялся, что шатен идёт на поправку, но ошибся. «Ты знаешь, Абстерго умеет дурачить людям головы. Более того, я чуть сам не повёлся!» - шатен весело смеётся и хлопает историка по плечу, словно всё как раньше, словно они дома, сидят и смотрят какую-нибудь дешёвую порнушку, которую притащил Майлс, а теперь заставляет Гастингса обсуждать сиськи той зачётной тёлочки, что так хорошо работала бёдрами. Но они не дома, не обсуждают сиськи тёлочки и не стебут друг друга на тему секса. И они больше не кусают друг другу губы, пытаясь каждый перехватить инициативу, Дезмонд больше не рычит под ним, а сам рыжий больше не вжимается в него изо всех сил. Шон отчаянно смотрит в эти незнакомые глаза родного человека и пытается найти там хоть крупицу того прежнего Дезмонда, но… «Хаха, сегодня Клэй сказал, что мне пора бы уже совершить Прыжок веры, если я хочу быть настоящим ассасином, но я послал этого жмурика далеко и надолго, ты представляешь?!». В тот день Дезмонд говорил много, а Шон лишь сидел, смотрел на белый кафель комнаты встреч и понимал, что как прежде уже никогда не будет. Дезмонду хуже. Он вопит днём и ночью, во сне и наяву, его лихорадит, а глаза… глаза стали мутными, будто все цвета, что были прежде, смешались в одно целое, как и то, что было в голове. Люди, даты, имена, события – всё это кружилось в бешеном танце безумия перед глазами Майлса, заставляя его срывать свой голос в ужасных криках. Ему нужна помощь. Он один. И он кричит его имя, в надежде, что Шон придёт. В тот вечер Гастингс задержался на работе. Когда историк придёт к нему завтра, Дезмонд больше не встретит его своей наглой ухмылкой и разговорами про «тупое Абстерго». Он больше не будет называть его множеством имён, так и не назвав его собственного. И Шон больше не сможет почувствовать его крепкой хватки рук на своей футболке, как тогда, когда Майлс жался к нему по ночам. Ему скажут, что он сделал это сам, в душевой, стащив нож из столовой. Скажут, что в агонии он звал его по имени. Ему скажут, что он просил обнять его, и чтобы обнял именно он. Но его не было. И всё как-то резко потеряет цвет, вкус, запах. Всё утратит былую ценность, хоть Гастингс и не любил этого засранца. Чёрт, ну не любил же! Тогда почему хочется выблевать собственное сердце от этой адской боли в груди?.. Теперь от его Дезмонда осталась лишь кровавая надпись на стене душевой и воспоминания. «Я совершил свой Прыжок. Теперь твоя очередь». Сонное и ещё не до конца проснувшееся солнце медленно поднималось над ещё не спавшим Лондоном, озаряя верхушки небоскрёбов своим мягким светом. Дезмонду нравились восходы, и Шон это помнит. И сейчас, стоя на крыше одной из высоток, Гастингс смотрит на это тусклое солнце и понимает, что он ненавидит восходы. Ненавидит это мёртвое солнце и себя. Определённо, себя он ненавидит больше. Шаг к краю, взгляд в небо. Что ж, теперь моя очередь. Личный апокалипсис Гастингса уже случился. Война проиграна. Абстерго победило.