Ахах.
Но Шин, качая головой и с трудом прогоняя жуткие мысли, только уверенно проводит лезвием по мягкой плоти – внимательно смотрит, как расходится когда-то розовая кожа от его касаний. Под ней всё то же любимое тело ребёнка. А за распахнутым окном [дальше – ледяная бездна] брошенной больницы звучит чей-то истеричный смех, заставляющий Юнчоля слабо вздрогнуть, – скальпель проходит чуть ниже намеченного чёрным маркером разреза и проступают очередные алые капли крови. Это не манит, но заставляет задуматься, потому что от одной ошибки зависит судьба [та самая сука, да], наверное, единственного важного человека. Интересно, трупы отправляются сразу в ад? [Просто дайте нам надежду на рай.] – Хм... Как подкрашенная вода, – откладывая в сторону скальпель, непонимающе бурчит высокий парень и касается указательным пальцем до разреза. Привычная густая кровь чуть солоноватая на вкус, и ей, наверное, можно украсить эти гниющие [как трупы] стены, чтобы хоть как-то оживить проклятое место. Но Юнчоль и без ярких красок крови – свежих ран на теле – способен различать цвета, тогда как единственный, кто его понимает без слов, слеп для жизни мира.То есть.
Этой давящей на и без того тяжело вздымающуюся грудь черноты слишком много, а белый цвет существует лишь в трёх одиноких созданиях. Солнце способно светить лишь серым днём, наивно отражаясь в неприглядных вещах, – на равнодушные лица людей не попадает и жалкий лучик этой веры. Лживые твари говорят, что это всего лишь блядская болезнь, которая вылечит великая 'наука'. Бред. Хах. Юнчоль снисходительно качает головой, тогда как юноша вновь бредит о красках. Ведь только для них двоих существуют далёкие звёзды [из распахнутого окна видна самая любимая – северная], которые отдают восхищенной белизной. Маленькие осколки потерянных душ освещают тьму в самые жуткие моменты, а Юнчоль вновь проводит аккуратными пальцами по бледной коже, шепча тихое «как ты?». Потому что единственно вечный белый оттенок в его странных словах и этих мягких касаниях, несмотря на алые разводы и вновь прозвучавший на улице резкий крик, – мазутные вороны ждут своего часа, чтобы вкусить свою давнюю добычу. Но. – Мне больно, хён, – еле слышно шепчет до этого молчавший юноша. И словно он без надежды погружён под толщу морской [она такая же чёрная и густая – как тьма] воды с камнем на шее. Или, кажется, это просто боль. Горькая соль без сожаления забивается в разодранное горло, заставляя содрогаться от немого кашля. А всё та же лживая наука уверенно говорит, что сложную операцию надо провести вроде как быстро, – Юнчоль берёт в руки былой тонкий скальпель. На его пухлых губах слабая, еле заметная во тьме улыбка. В голосе столь необходимая им вера. – Потерпи ещё немного, Сангюн-а. И он, всматриваясь в тлеющуюся надежду на двоих, вновь делает порез – уже над левым раскрытым глазом. По линии, что когда-то делал он же, звонко смеясь с юношей и пугая хищных воронов за окном. Тогда ещё не было [её] костлявых шагов. Сейчас же в серых белках младшего вместо полопанных капилляров целый кровавый космос со своими солнечно-белыми галактиками – и если бы вправду можно было сбежать в иной мир, где есть только они. Тогда бы Юнчоль научил своего глупого Сангюна различать звёзды на небе. Например, показал бы, что самая яркая – это северная звезда. И у неё есть небольшой голубоватый оттенок – иногда возможно заметить странную красную искру. Нет. Она без этого ужасного алого цвета крови.Просто.
[– Помни, Гюн-а, что рядом с ней всегда будут наши души, – Юнчоль переводит взгляд от ночного небосвода и обнимает младшего за отчего-то похудевшие плечи, крепко прижимая к себе. – Там, наверное, будет нечто вроде нашего рая, да? Всё ещё рыжие волосы Сангюна приятно щекочат лицо парня, невольно заставляя улыбнуться и хотя бы чуть-чуть разогнать темноту. Младший смеётся и говорит, что улыбка у хёна, наверное, с цветом ещё более прекрасная. И живая. – Ага, – кивком соглашается старший, что сам не уверен. Говорят ли они сейчас о чувствах или долгожданном приюте в их личном, хоть и кровавом космосе. – Наш новый северный дом. – Но если это север, то там будет холодно, хён, – Сангюн забавно хмурится, задумчиво поджимая нижнюю губу. Всё ещё такой ребёнок. – Обещаешь, что будешь греть меня по ночам? – Поцелуями. И младший счастливо смеётся, потому что губы Ючноля вправду мягкие даже без этих никому не нужных цветов. Всё, что на самом деле необходимо Гюну, – это его хён. И. – А ещё мы с тобой заведём пингвина, раз это север! – Сангюн смеётся звонко прямо в губы и щурит пугающе серые глаза, в которых загораются микрозвёзды. – Я назову его 'Накта' и буду обнимать его, когда тебя не будет рядом. Сразу же согласившись на странную идею, Юнчоль вдруг, подумав несколько заветных секунд, громко возмущается – он никогда не бросит его. Ни на миг. По крайне мере живым.] Шин продолжает чертить острым лезвием чёртовы указы 'науки', от которой внутри всё почему-то стынет. Это не страх перед смертью, но алого всё больше и больше. А всё такой глупый и любимый Сангюн научил бы старшего по-настоящему смеяться там, в их родном и мягком приюте возле северной звезды. [– Хён, так смеются только больные на всю голову люди, – тихо хихикает младший и прижимает к груди чёрного пингвинёнка. Накте всего три месяца, четыре дня и восемь часов, но он уже смотрит на мир ясными глазами и знает, что в объятиях младшего много тепла. – А как смеяться по-другому? – искренне не понимает старший и бросает удивлённый взгляд на животное в детских руках. Два его малыша. – Как чем? – в ответ дивится Сангюн и яростно взмахивает ладонью так, что чуть не задевает пингвинёнка. – Сердцем. – Это говоришь мне ты? – Ну, да, – лишь на секунду смущается Ким и тут же вновь приободряется, чувствуя свою новую идею. Она, правда, гениальная. Как и он сам, немного другой человек. – А давай, как с цветами, хён? Смейся так, будто я не слышу, но очень мечтаю заметить именно твой звонкий смех! И затем Сангюн корчит нелепую рожицу, не отпуская из объятий своего северного пингвинёнка, который, словно поняв всё-всё умными чёрными глазками, забавно бурчит что-то. Пытается помочь из всех своих маленьких сил. Поэтому Юнчоль, не выдержав напора глупых детишек, наконец смеётся будто по-настоящему живой. В их личном, пускай и северном мире. Уже на троих.] Но единственные слышимые звуки, что сейчас раздаются в сгущающейся реальности, – это тихие шаги старой [Смерти]. Она подзывает воронов всё ближе и ближе к распахнутому окну, хитро заглядывая и шепча неразборчивые речи, где можно разобрать только пугающий призыв. Эй, отзовитесь. Не бойтесь. Хаха. – Я скучаю, – неожиданно проговаривает Сангюн, смотря куда-то в пустоту равнодушным взглядом. А на его макушке больше нет богатых рыжих волос – вместо них короткие чёрные пряди, как чёртов символ отчаяния. И не то, чтобы он сдался, просто былого мальчишки, того, что мечтал о далёком северном приюте и мягком пингвине по имени 'Накта' тоже вроде как нет. Вместо него еле дышащий труп. И Юнчоль, кажется, тоже уже давно мёртв. Мир рушится на мелкие осколки боли – лезвие скальпеля больше не режет плоть. Но эта лживая 'наука' продолжает твердить, что дефект младшего можно исправить хирургическим методом, – Юнчоль же всего на первом курсе медицинского, но уже держал в руках медицинский нож и делал операции. Правда, не на живом человеке. Сангюн же всего лишь в выпускном классе старшей школы на окраине города. С младшей сестрой, которая почему-то замечает в жизни всё кроме брата, – у мальчишки разбитая [как их блядский мир] душа после осознания своей отсталости. Шину всем застывшим сердцем хочется спасти своего ребёнка с окровавленными щеками и мечтами о личном рае где-то возле северной звезды. Чтобы они были вдвоём плюс милый Накта. Чтобы Сангюн вновь звонко смеялся и увлечённо рассказывал, как правильно надо двигаться, исполняя тот забавный женский танец. Ведь у них целая свободная вечность, и каждый уважаемый человек должен хоть раз в жизни сделать глупость – у Кима дуростей целый вагон и тележка в придачу.Малыш.
Но нынешний Сангюн может лишь слабо улыбнуться и поймать на себе обеспокоенный старшего. Что-то меняется. Кажется. – Хён, твои пальцы – на них новый цвет, – он бормочет сухими губами и не способен описать то, что видит. Это почти как любимый белый в непроглядной тьме, но чуть-чуть другой. – Это кровь, Гюн-а.Твоя.
– Правда? – удивляется младший и вспоминает давно сказанные слова Юнчоля о восхитительном красном цвете. Или алом. Ещё иногда бывает бордовый. – Она красивая. Очень. Но не прекраснее улыбки старшего, что то ли щурится, то ли хмурится, – перед глазами начинает всё постепенно плыть. Чёрт. Откуда-то берётся невыносимая усталость во всём слабом теле, и Сангюн из последних сил медленно поднимает дрожащие ладони, чтобы затем зачем-то прикрыть уши. Тишина. Такая... Умиротворённая. Потому что есть новый [теперь он понимает, что такое 'красный'] цвет обычной реальности. Вопреки чужим словам лживого народа. – Хён, а ты можешь засмеяться? – Как? – искренне не понимает старший, словно они вновь в своём личном доме. Но только вот вокруг серые стены заброшенной больницы-призрака. И как-то до жути холодно. Страшно – Как? – в ответ слабо дивится Сангюн, но больше не взмахивает ладонью. Просто прикрывает глаза цвета, наверное, 'красный' без былого оттенка 'белый'. – Сердцем. – Это говоришь мне ты? – Ну, да, – лишь на секунду смущается Ким и вновь забавно улыбается. На несколько секунд [они, кажется, последние] он чувствует удивительное тепло в застывшей груди. И в этот раз ему не приходится ничего объяснять. – Последний. – Почему последний? – искренне не понимает Юнчоль и склоняется чуть ниже, чтобы нежно коснуться пальцами до мягких щёк младшего. – А как же наши звёзды? Дом? Пингвин? И все те горькие мечты на двоих. Но Сангюн уже не может что-либо сказать – все слова предательски застревают в его разодранном от хриплого кашля горле, где слышно лишь немое «тогда встретимся дома, хён». И так больно... Поэтому Юнчоль только отчего-то счастливо [они смогли вернуть младшему хотя бы один яркий цвет] улыбается и целует в постепенно бледнеющие губы младшего. Сангюн не то чтобы умер, но уже не слышит всё-таки мёртвого смеха своего любимого и единственного хёна. А затем замирает всё – в заброшенной больнице раздаются гулкие шаги, что принадлежат костлявой [Смерти]. Она так долго ждала этих двух лежащих в обнимку тел – касается почему-то до боли нежно. Словно давно забытая мать. Просто пора. Ведь. [Рая не существует, мои любимые дети.]Как и тех надежд. О доме. О любви. И даже пингвина, Гюн-а. Его тоже нет Прости.