темнота просыпается и растёт.

В самый ранний час, когда ночное небо только начинает кровоточить восходом от нижней грани, а птицы ещё спят, из хижины на окраине портового городка выходят двое: бесцветная, усталая женщина и её дитя, укрытое под плащом. Хозяйка плечом толкает рассохшуюся дубовую дверь — она со скрипом и скрежетом вваливается на место, закрывается следом за уходящими. — Идём, — женщина осторожно касается рукой спины сгорбившейся девочки. От её матери всегда — обычно — пахнет солью и рыбьей чешуёй, а сегодня сверх этого примешаны тревога и страх. Она идёт чуть позади, и кажется, что её может сдуть ветром. Впереди шагает девочка, от которой — одна тень и капюшон, надвинутый на лицо. Она не поднимает головы, не осматривается, потому что и так знает, куда ведома — через весь город, мимо их дома, между деревьев в роще вьются многие дороги, но в пыль, до борозды в земле, истоптана лишь одна тропа, и она себя выплетает вровень порога церкви. Раньше Мираджейн всегда оставалась дома: смотрела за младшими, пела, низала бисер, ждала, когда вернется мать, от которой будет пахнуть ещё и воском. Сегодня и ей там быть: задыхаться ладаном, петь молебен, себя ломать — ей там бы едва выжить. Но мать говорит: "Там помогут выйти на свет и избавиться от греха. Тебя выучат, как жить". И она не слышит других слов, кроме тех, что сама как безумная повторяет. Любое слово, кроме её и божьего, она говорит, — пустое. Она говорит, что в них правды нет. И она всю дорогу об этом лишь и твердит — ни о чём другом. Мираджейн идёт впереди и старается вовсе её не слышать. Она смотрит на колею дороги через свои ладони: под ногами песок и камни, а руки её — неведомо от чего — дрожат. Когда пыль прекращает разлетаться с её шагов, девочка поднимает голову — перед ней, упрятанная в тени, из дороги встаёт часовня, по-мертвичьи тихое каменное гнездо чужого бога. Мираджейн только смотрит, ещё не касается, не заходит, но под веки ей уже будто льют смолу — она опускает голову, жмурится, трёт глаза. Мать её нагоняет, подходит сзади, тянет за ней подниматься следом, идёт к двери, выбивая поступью гул об несчитанные ступени. Дочь не имеет голоса или силы решать сама — идёт след в след, и от каждого шага ей всё сильнее холодный камень огнём отдает по ступням. Стоя у самой границы двух разных мест, она чувствует, как это белое, никому иному не ведомое пламя затекает струями ей под кожу и жжёт плоть. Её мать уже рвётся войти под свод: стучится, прося впустить их. Мираджейн от каждого удара вздрагивает, словно он — выстрел. К секунде, когда им отворяют двери, у неё в испарине всё лицо и кожа — тальк. А изнутри часовни сочится свет: жёлтый, зелёный, белый, — он всех цветов, какие встречаются в стеклах и витражах под сводом. Блики застревают яркими пятнами в полах плаща, а сама Мираджейн как будто застряла здесь — ни выдохнуть, ни бежать. И стоит, еле движется, как суховей в полях — ждёт минуты, когда обратится в прах под этим светом. Церковные двери всё открываются, и скрипят, и скрежещут, и разгоняют пыль, и всё больше света выливается из-за них. В выбеленном лучами проходе проступает рельефом тёмный силуэт — один из служителей этого храма в угольно-чёрной рясе. Его одежды того же цвета, что и его тень, нависшая над Мираджейн грозовой тучей. Он столь высок, что ни одного витража не увидеть за его спиной, но похож на полуживое тело: мертвенно бледен и будто бы обескровлен. И зрит из-под свода своей святыни стеклянными марионеточными глазами, стоя третьим заслоном меж двух дверей. — Что вы ищете здесь? — спрашивает человек голосом могильной птицы. Мать чуть заслоняет Миру плечом и кладет ладонь ей на макушку, свою голову при этом едва заметно склонив. — Прощения и покоя. Только прощения и покоя… Мираджейн стоит точно так, как сюда и шла, сгорбившись в собственной тени, и знает: её лица не видно. Но она чувствует на себе опаляющий взгляд человека напротив — он, не мигая, смотрит. — Для неё вы их здесь не найдёте. В ней сидит бес, — выговаривает священник, не дожидаясь каких-то ещё слов, не отрывая глаз от девочки. Ей кажется, что кожа под этим взглядом уже краснеет и пузырится, как ужаленная огнём. Это больно. Как камни, которыми кидаются городские дети. Как кнуты и плети всадников конной стражи на площади, которые бьют по спине и ногам наотмашь. Это больно, как всегда. Но Мира уже давно знакома с болью, и она только отрезвляет и злит — слёз давно не выбьешь. И она стоит, как стояла, слушает и даже не шевелится. Только вычерняет взглядом пятна гари на досках пола под его ногами, но не поднимает глаз. Про себя добавляет: "И не один." Но всё же пока молчит. Её мать своим жалким лепетом вымаливает то ли помощи, то ли пощады — не разобрать. Главное: просит, просит отчаянно, искренне, едва ли не на коленях. Просит так, как никогда за все годы, что молится здесь о своих грехах, не просила. Просит. Просит. Но боги к ней остаются глухи, как и всегда. Как и служители этих богов. — Уходите, — говорит один из них. — Идите прочь. И забирайте своё бесовское отродье, пока целы. Убирайтесь! И гул от захлопнувшихся дверей — вот и весь ответ. Вот и всё, что могут эти хвалёные боги. Мире становится до тошноты смешно, из горла рвётся клокочущий сиплый хохот. Гром её голоса льётся так, что под церковным потолком святые лики на витражах лопаются от звона. В воздухе кружит цветная стеклянная пыль. От такого звона разрывается и её собственная кожа: знакомыми тропами проступает чёрная трещина поперёк глазницы. Этой надтреснутой оболочкой девочка смотрит на мир, когда ветер срывает с неё капюшон. На лицо ей спадают локоны, и каждый волос её как будто вытянут из горячего серебра. Она аккуратно поправляет их рукой, так, чтобы ненароком не оставить царапин — шрамов на лице уже достаточно. У неё расшиты тёмною чешуей и ладонь, и локоть, и каждый из пальцев, увенчанных точёным свинцовым когтем. Мираджейн пока не научилась подчинять себе ни это тело, ни эту силу, поэтому со всем управляется, как с иглой — тихо и осторожно. Её же мать не научилась даже смирять свой нрав. Сидит под порогом этой злосчастной церквушки, рыдает, прижавшись к двери, и впивается ногтями в древесину, сдирая краску, тонкие щепки и кожу с пальцев. Скребётся, как перепуганное зверьё по углам. От неё за милю несёт страхом. И то, что такой теперь нагоняет ужас, в этот мир она принесла сама. Те самые тяжкие из её грехов, претворённых в плоть. И дитя перед ней — порождение преисподней — кровь от её крови. Этой женщине собственные дети, как она ни старалась их полюбить, кажутся сущим ужасом. Дети, которые до рождения ею звались «червивый плод», и отца которых, как не ищи, не найдешь посреди людей. Раз она из них сразу каждого не придала огню, значит, в чём-то они нужны. Мираджейн не в праве судить и карать этот трепет в её глазах, ей и самой случается пугаться собственных отражений. Но такова игра: раз посеял семя, ступай на жатву. В этот год урожаем случился страх. Мираджейн раньше тоже боялась — сама себя. Ей каждый не забывал напомнить и об уродстве, и о грехах, но страшнее была собственная ярость в ответ на чужой упрёк. Под её ладонь такая стекалась сила, что темнело порой в глазах, а когда темнота отступала, себя она находила среди руин. Это и было страшно. Больше того она пряталась только от зеркал. И её загоняло подальше от света не своё до трещин развороченное лицо или демон, засевший в её кости, а пустые глаза матери и дети — младшие брат с сестрой, — поседевшие напрочь в один год. Она просто боялась увидеть, что видно им, и насовсем провалиться в густую темень. Только, когда пришла пора, все эти ужасы и потёмки стали ручным зверьём: вот, лежат в ногах, протяни ладонь и пальцами прочеши загривок. Мираджейн вдруг открылось, что собственные волосы уже тоже белее пепла, а по жилам не кровь, но кипучий яд. Оглянувшись к своим младшим, она видит, что в каждом сидит по зверю. Что они — едва ли не то же, что есть она. И тогда всё встаёт на свои места: тот страх, на шее затянутый, как петля, был не в ней рожден, и не в этих детях. Это то, что таскает с собой годами их мать. Присмотревшись однажды к ней, Мира почти наяву увидела тугие плети, оплетавшие эту женщину тесным коконом. Кошмары, молитвы, плач и дурной, пронизывающий запах безумия. Этого если не учуять, то должно видеть в стеклянных провалах глаз. И от такого хотелось бежать прочь. Ей почти удалось. Оставался последний шаг — и он только что был сделан. Перед лицами мёртвых богов и живых людей она показала лицо своё. Чтобы та, кто их родила на свет, посмотрела, чем её был откуплен грех. Узнала цену своим мольбам. Поняла хоть что-то. И уж точно не встала на их следы, когда опустеет дом. Под бой своей поступи о каменные ступени Мираджейн покидает это место, и этот город, и эту жизнь. К вечеру этой земле о проклятых детях не останется ни намёка, ни шороха. Только нитка звериных следов, отпечатанная в песке. К утру заметет и их.