Чадит свеча, нервно мелькает огонек, провожая метающуюся по углам тень. Он вот-вот погаснет: неизвестно только — от чего. То ли воск закончится, то ли слишком сильный порыв ветра погрузит маленькую комнату в темноту.
Три шага — стена, пять шагов — снова стена. Ему кажется, что с каждым кругом пространство вокруг сжимается, не хватает воздуха, и горло режет сухой болезненный кашель. Дрожащими пальцами мужчина мнет исписанные нотные листы, бросает их на пол, где валяется груда бумажного мусора, но спустя мгновение, как будто одумавшись, осторожно поднимает, разглаживает скомканную бумагу и подбегает к свету. Нервно кусая кончик пера, чуть не опрокидывая на себя полупустую чернильницу, пишет ноты поверх старых, садится за фортепьяно и замирает:
— Не то, не то, не то, — шепчет потрескавшимися губами, водя пальцем по еще невысохшим чернилам, смазывая все в одно сплошное пятно.
Лист летит на пол, дом сотрясается от мощных тяжелых аккордов, в которых как будто рождается дикий крик.
Моцарт кричит. Срывая голос, зажмурив до разноцветных мушек глаза, царапая собственные руки до крови. С силой захлопывает крышку инструмента, как будто желая причинить ему боль. Свеча, мигнув напоследок, гаснет, окончательно оставляя мужчину наедине с собой. Он падает на колени, безжизненно вперив взгляд в грязный дощатый пол. Ему почему-то кажется, что именно сейчас он должен умереть. Именно в этот момент кто-то, ангел, демон ли, придет за его душой.
Но тем не менее вздрагивает всем телом, когда на плечи ложатся чьи-то руки. Совсем не безжизненные, а теплые, человеческие. Амадей медленно поднимает голову и вскрикивает от изумления:
— Сальери?!
Отшатнувшись от стоящего перед ним мужчины, он вскакивает с колен, но ноги отказываются держать, и Моцарт падает прямо в руки Антонио.
— Как… как вы сюда попали? — шепчет он хрипло, непослушными пальцами цепляясь за камзол, чтобы не упасть.
— Простите за мое вторжение, герр, — от звука этого глубокого чувственного голоса Вольфганг начинает дрожать. — Я не хотел вас беспокоить: мне нужно было увидеть вашу жену, но дверь была почему-то открыта. Я зашел и увидел… вас.
Ах, да. Констанция. Кажется, она ушла два дня назад. Или три? Не помнит… Но дверь не закрыла, только хлопнула ей так, что она слетела с петель. Так вот почему ему было так холодно по ночам… К жене? Он хотел прийти к ней? Зачем? Почему так горько становится на душе, почему ему выть хочется от боли?
— Так идите. Она у матери, — глухо произносит он, отталкивая от себя мужчину, но тот не дает этого сделать, прижимая к себе.
— Вы меня не поняли, — мягко отвечает Антонио, — я хотел спросить, не нужна ли вам какая-нибудь помощь.
Даже в темноте Сальери видит, как похудел и осунулся Моцарт. Как мелко трясутся его плечи от холода, а руки, что цепляются за его, обжигающе горячи.
— Помощь?
Вольфганг смеется: громко, весело, запрокинув голову, но тут же скорчивается в руках мужчины от приступа тяжелого каркающего кашля.
— Вы, мой дорогой друг, кажется, сделали все, чтобы я в конечном итоге оказался здесь. Вы считаете это ироничным, что именно из ваших уст звучат эти слова?
И тут же, не дав вставить хоть слово, он приподнимается на цыпочки, чтобы быть почти одного роста с Сальери, держится за его плечи и шепчет, почти касаясь губами губ:
— Вы знаете что-нибудь о Смерти, герр? Не стучится ли она к вам в двери, не подглядывает ли в окна спальни по ночам, думая, не сделать ли ваш сон вечным? Нет? У меня она заказала панихиду. Вы можете, вы должны, и вы наверняка так считаете… Что я сумасшедший. Что вы, вовсе нет, я в здравом уме, поверьте. Я не сошел с ума. Я умираю. Передо мной клубится тьма, которая только и ждет, что моего последнего вздоха. Но я не могу, я не успеваю закончить свой реквием, свою посмертную песнь. И, подумайте, какая ирония, именно вы, вы, — черт вас подери! — приходите ко мне, именно вы предлагаете помочь…
Глаза Моцарта лихорадочно блестят, его всего колотит, но Антонио внимательно слушает, лишь крепче обнимая хрупкое тело, как будто пытаясь защитить.
— … и знаете, вы можете! Я вам все скажу, Сальери, все! Зачем, скажите, мне молчать, если завтра, а, может, сегодня я умру? Вы можете списать все мои слова на бред сумасшедшего, на агонию умирающего, который не понимает того, что говорит, как вам угодно. Но вы! Вы, Сальери, мое самое ужасное наваждение! Вы не отпускаете меня ни днем, ни ночью, мысли о вас преследуют меня даже во сне, даже на пороге смерти. О, этот недостижимый идеал во всем! Как вы говорите, как вы играете, как вы смотрите! Вы замечали? Вы смотрите все время на меня как на несмышленого мальчишку, который не знает ничего, но каким-то образом оказался наравне с вами. Вы когда-то говорили, что завидуете мне — глупости! Это я завидую вам. Это я завидую всем тем, кого вы впустили в свою жизнь, это я завидую тем, кто занимает ваши мысли, кто любит вас, кого любите вы. Я не могу описать того, что испытываю к вам. Вы, вы, герр, вы стали миром, вы стали недостижимым звездным небом. Куда бедному Моцарту с музыкой, что живет один день, до ваших высот, до вас самих. Разве могу я что-то занять в вашем сердце? Могу ли я посметь сказать, что люблю? Нет. Но я не могу ничего с собой поделать. Простите, Сальери, не мо-гу.
Амадей совершенно по-детски зажмуривает глаза, подается вперед и целует Антонио. Отчаянно, как будто совершая последний поступок в своей жизни, последний шаг. И тем не менее не сдерживает изумленного вздоха, когда мужчина ему отвечает. Осторожно, будто боясь причинить боль, так, словно от любого резкого движения Вольфганг исчезнет, испарится. И Моцарт тонет. Тонет где-то во внимательных карих глазах, в руках, что согревают его даже сквозь бесчисленное количество старой одежды, накинутой в попытках согреться.
Он опоминается только в спальне Констанции, где почему-то гораздо теплее, чем в его мастерской. Но все равно его опять начинает бить крупная дрожь, когда на теле не остается ничего. Он прижимается к Антонио, жмется, как потерянный щенок, давно отвыкший от человеческого тепла. И, желая стать еще ближе, тянется к пуговицам жилета. Но трясущиеся пальцы соскальзывают, не желают подчиняться, и Вольфганг с неожиданной силой, свойственной приступам сумасшедших, вырывает пуговицы с мясом и отбрасывает испорченную деталь гардероба куда-то в сторону. Тянет мужчину на себя, зарывается пальцами в темные мягкие волосы и шепчет, вздрагивая от его прикосновений:
— Вы, наверное, тоже сошли с ума, совершенно точно помутились рассудком. Потом, когда опомнитесь, можете вызвать меня на дуэль, убить, задушить, отравить, в конце концов! Но умоляю, Сальери, не уходите сейчас, не оставляйте меня одного.
— Моцарт, вы сущий идиот, право слово, — Антонио болезненно целует, почти кусает его шею, оставляя отметины на бледной коже, — думаете я бы просто так зашел к вам? Думаете, я бы позволил вам вести себя так, не испытывая ничего схожего с вашими чувствами? Вы что-то говорили про наваждение. Мое — это вы. Яркий, легкий, словно ветер, вы раскрашивали мою жизнь в разные, доселе неизвестные цвета. Ваша улыбка, ваши глаза, в который горел безумный огонь вдохновения, заставлял что-то оживать в моей душе. Чего я боялся, чего я не знал и поэтому ненавидел. Ваша музыка, ваше творчество — это то, чего мне не достигнуть никогда. Я погубил вас. Своей завистью, своей ревностью, своим страхом. Я знаю, что вы не можете простить меня, но поймите, я не желал вам такого конца. И как бы мне хотелось все изменить… Амадей, простите, но я вами одержим, я вами болен. Вы совершенно правы: мы оба совершенно окончательно и безвозвратно сошли с ума, провалились в безумство.
Моцарт не ответил ничего. Лишь улыбнулся уголками губ и потянулся навстречу Сальери.
***
Он пришел к нему на следующий день, приведя с собой лучшего медика во всей Вене. Ему потребовалась гора аргументов и еще больше денег, чтобы заставить того пойти с ним. Видите ли, лечение всеми презираемого композитора могло навредить его репутации.
Но он не успел. Моцарт лежал на полу с своей мастерской, хотя уходя, Сальери взял с него слово не вставать с постели и не покидать натопленную им самим с утра комнату. Лицо превратилось в восковую маску, а на губах застыла мечтательная полуулыбка. Можно было бы подумать, что он просто спит, если бы не широко раскрытые ничего не видящие глаза, в которых, Антонио видит это точно, погасла жизнь.
Не веря, не желая верить своим глазам, мужчина падает на колени рядом с ним, совершенно не заботясь ни о чистоте брюк, ни о том, что где-то за ним стоит приглашенный врач.
— Моцарт… Вольфганг…пожалуйста…
Он никогда не думал, что может рыдать так: надрывно, с хрипом. Он вообще не думал, что может испытывать такие чувства.
— Вы, вы не можете, слышите, не можете так поступить со мной! — он наклоняется к его груди, желая услышать стук сердца, цепляясь за глупую надежду, что юноша просто без сознания, и есть еще шанс.
— Не можете… — шепчет Сальери, с мольбой глядя на безжизненное тело, — вы не можете уйти просто так, я же вас знаю! Вы, даже уйдя, улыбаетесь, словно совершили какую-то великолепную шутку! Ответьте мне, не бросайте, умоляю, не бросайте меня вот так!
И тут же, словно в ответ на его слова, он замечает клочок смятой бумаги в ладони Моцарта. Дрожащими пальцами Антонио берет его в руки, осторожно разворачивает и читает. Жадно скользя глазами по строчкам, стараясь не пропустить ни одной буквы. Переворачивает письмо на оборотную сторону и замирает, сам весь сгробливается, как будто из него вытащили стержень. Кладет холодную ладонь Вольфганга в свою и крепко сжимает:
— Мой любезный друг, какой же вы все-таки идиот.
«Дорогой Сальери… я ни в коем случае не хотел расстраивать вас. Не хотел делать вам больно и ранить вас. Чего бы я желал? Я желал бы остаться с вами на всю мою оставшуюся жизнь. Но вот в чем ирония, мне жить осталось совсем немного. Я чувствую, как немеют мои ноги, как становится тяжелой голова, мысли постепенно превращаются в кисель, и я уже не могу понять, где земля, где небо, где я. В какой-то миг я даже забыл, кто я сам. Понимаете?
Не вините себя, не надо. Вы все сделали правильно. Но я, я должен был дописать свой реквием. Мне стало понятно, чего не хватало в нем. Вас. Вы стали частью меня, моей музыки и жизни, и именно вам я оставляю свое творение. Вы, наверное, сейчас назовете меня идиотом. Не спрашивайте, как я догадался — считайте, что я просто чувствую.
Мы оба сошли с ума. Нас обоих поглотила музыка, забрав часть души с собой, оставив слоняться по свету в вечном поиске недостающей детали. Но мы с вами встретились — механизм снова завелся, заскрежетали шестеренки, вновь начали ходить часы. Ненадолго, правда, но я рад и этому. И вы радуйтесь, Сальери. Вас ждет замечательная жизнь, полная славы и побед. А любовь… такая любовь бывает раз в жизни. И если вы, в отличие от меня, ее не почувствовали, значит, поздравляю, мой друг — она вам еще встретится. И я искренне вам этого желаю.
Непостижимо в вас влюбленный, Вольфганг Амадей Моцарт»
