Заложник

Тёмная комната, стул, и Шариф, который к нему привязан. Он не знает, сколько он здесь находится. Укол, рывок, мир закружился перед глазами, поплыл, вспыхнул синим. Очнулся на стуле. Прикованный, связанный по рукам и ногам. Сообразил сразу, что за чем. Приготовился ждать. Когда придут его похитители. Запястья, верёвка, запястья, верёвка. Кожа, кожа, кожа. Как же болит кожа. Стул не сдвинуть, чем-то закреплён. Шариф примотан к нему почти бережно. Жёстко, но так, чтобы не отвалились от отсутствия притока крови руки и ноги. Он не может развязать узлы. В темноте ничего, только его дыхание, осознание, что оно слишком громкое и что, возможно, где-нибудь под потолком камера наблюдения. Он сжимает и разжимает пальцы, пытаясь нащупать узел, впиваясь ногтями в тугие волокна. Кожа, кожа, кожа. На выкрученных за спинку стула запястьях. До натёртых язв. Он уверен, что его будут бить. Он уверен, что будут стараться унизить. Будут ломать, запугивать. Извлекать из Дэвида страх. Узлы, пальцы, обломанные ногти. Тишина. Кожа, кожа под путами, до крови уже. Вспыхивает свет. – Что вам?.. Ему заклеивают рот. Быстро, технично. Маски на лицах, тяжёлые движения, прорези для глаз, у одного на ногах армейские берцы, у второго – протезы. Изогнутые плоские пружинистые лезвия вместо ступней. Такие ставят спортсменам. Для хорошего равновесия в беге. Его бьют. В почки, под рёбра, профессионально, аккуратно. Ему проводят ножом по лицу – сильно, рассекая щеку. Неторопливо, чтобы от боли, рывком головой, не выколол случайно себе об острие глаз. Потом один, в берцах, курит, задрав с подбородка на кончик носа маску. Второй смотрит в телефон, листает сайты. Кровь бежит у Дэвида по щеке, на шею, за воротник. От неё липко и горячо. Шариф смотрит на мучителей. Дышит. Ждёт. Когда один закончит перекур, второй – набирать пост. Его бьют. Не под дых – по зубам. Оплеуха за оплеухой, справа, слева, справа, слева, щёлкнуть снизу, чтобы прикусил язык, снова слева, и справа, и… Не говоря ни слова. Влепляя смачно, с оттяжкой. Дэвид давится кровью. И тоже молчит. Они не дают ответов. Не задают вопросов. «Берцы» свинчивает с бутылки воды крышечку. Ставит на стол к целой батарее уже открытых. Второй набирает на телефоне сообщение, протягивает Дэвиду, чтобы читал. «Мы тебя не убьём». Отводит руку, влепляет пощёчину. Набирает новую смс. «У тебя есть выбор». Бьёт, набирает. Быстро. «Хочешь пить?» Шариф молчит, не выдавая страха ни звуком, ни взмахом ресниц. Ловкие пальцы: «Ты никто». Пластырь-кляп сдирают одним движением. Хватают за волосы, больно, резко, загибая голову назад. Сдавливают пальцами челюсти, заставляя открыть рот. И вливают воду – всю, разом, прижав бутылку не к губам, а высоко, наклонив так, что струя хлещет настоящим водопадом. Так кажется Шарифу. Он сипит, пытается увернуться, сомкнуть зубы, отвести голову, но за подбородок держат крепко, и Дэвид кашляет, захлёбывается, пытается глотать, не успевает, вода заполняет горло, трахею, льётся, льётся… Заканчивается. Он едва успевает сделать судорожный вдох – прежде чем новая бутылка на два литра вливается в него так же. Сверху. Раз за разом. Его рвёт. И тогда его отпускают. Забирают бутылки, уходят. Выключают свет. Тёмная комната, стул и Шариф. Он сидит и дышит, жадно глотая воздух. От мокрой одежды озноб. От длинного росчерка на лице – жар. От ударов по телу – боль. Непроизвольно хочется скорчиться. Подтянуть колени к груди, закрыть голову руками. Спрятать себя. Он пришёл в город и начал делать его своим. Он пришёл в индустрию имплантов и начал в ней прорастать. Не боялся угроз, лавировал, не уступал. Везучий сукин сын. Многим перешёл дорогу. Даже странно, что его не хотят убивать. То ли чтобы не марать руки, то ли… «Ты никто». Кожа, кожа, жжёт огнём. Примотан к стулу, как жердь. Надо его раскачать. Развязать узлы. Почему не наручники? Почему не пластиковые полоски, не менее прочные? Кожа, опухшие суставы на пальцах, ногти. Его скоро найдут. Он пропал, его ищут. За его жизнь и здоровье потребуют хороший выкуп. Его ищут. Найдут. Он Дэвид Шариф, а не мошка, у него компания, на него не действуют угрозы, он заложник только для них, не для себя… Вспыхнул свет. «Тебе дали шанс». Ему снова заклеивают рот. Чтобы не спрашивал, не говорил, не нарушал тишины. Не пробовал раскачать этих людей. «Ты никто». Его бьют, крепко держат за волосы, льют воду. «Кивни». Он нужен им живым. Сломанным. Покорным. Запуганным. «Ты никто». Но – живым. Комната. Стол, который он не видит, но знает, что он перед ним. И стул, к которому привязан Дэвид Шариф. Привязан крепко, намертво. И, одновременно – почти заботливо. Сколько он здесь? Он ведь не может находиться тут вечность? Ни одного окна или щели, чтобы хоть проблеск света. Только дверь. В которую его мучители вышли. И в которую войдут. Снова. И снова. И. Дэвид вслушивается в темноту. Ничего, кроме его дыхания, почти оглушающего. Его найдут. Кожа, кожа, кожа… Узлы, трение, упорное движение онемевшими скрученными запястьями. Уже не ссадины, раны. Ничего. Верёвка начала... Вспыхнул свет. Кусок остывающего омлета на пластиковой одноразовой вилке. «Ешь». Он отказывается. Получает по зубам. Дают попить. После пытки галлонами воды это – издевательство. Он отказывается. Стискивает зубы и успевает прижать язык к нёбу, прежде чем – в наказание, – удар. Вспыхнул свет. Вспыхнул свет. Снова – свет. Он сидит и дрожит в темноте. «Ты никто». Скальпелем по глазам – свет. Ему не дают спать. Но пытаются покормить. Не водят в туалет: «Гадь под себя». Но не дают мучиться от жажды. Сколько он здесь? Два дня, три? Не может быть, чтобы неделю, и точно не месяц. Его должны найти. Он пытается считать секунды. Сбивается. Начинает заново. Шестьдесят – это минута. Три шестьсот – это час. Девять тысяч восемьсот – это… Он почти не реагирует, когда они входят. Замирает и ждёт. Нужно просто считать. Это закончится. Это закончится. Это обязательно когда-нибудь закончится. Ему отрубают руку. Невысоко, только кисть. Чуть выше запястья. Внезапно развязанный узел, плохо слушающуюся, онемевшую руку – на стол, топорик, блеск лезвия, глухой удар. Сквозь кость – в столешницу. Он сидит и бредит в темноте. На правой руке жгут. На этот раз никто не стал её приматывать обратно к спинке стула. Незачем. «Ты никто». Спёкшиеся губы, жар. Рана на щеке схватившейся коркой. И… ру… Не страшно. Больно. Вспыхивает свет. Он дёргается, как затравленный зверь. Ему что-то колют. Проверяют жгут. Он нужен им живым. Покорным, изрубленным. И живым. Кожа, кожа… С одним запястьем проще. Поддаются верёвки. Петля не настолько жёстко. Они считают его слабым. Считают, что он – их. Кожа, кожа, нет уже кожи. Он не помнит, кто он. В этот раз ему не заклеили рот. «Ты никто». Ни капли воды. Ничего больше. Ни еды, ни воды, ни пыток. «Ты никто». Экран телефона к глазам: «Повтори». Он молчит. Сто двадцать девять тысяч секунд. Тридцать шесть часов. К нему наклоняются. Хватают за руку. Обрубок. И он втыкает пальцы в прорези маски. Левой. Целой. Перетерев, наконец, распутав стягивающие, удерживающие узлы. Впервые слышит голоса похитителей. Крик. «Лыжник» с протезами орёт, закрывая ладонью глаза. «Берцы» хватает его за плечо, отставленный локоть, спрашивает, испугавшись, что не так, цел ли он, дай посмотреть, стой, не визжи, погоди!.. Он выдирает руку из пут, пытается сдвинуть стул. Чёртов стул. Ноги примотаны крепко. Плевать. Тянется пальцами к столу, к топорику, опрометчиво брошенному на край. Он должен успеть. Должен – выжить. … закрыв руками голову от побоев. … обняв колени, свернувшись калачиком. … спрятав себя. Его бьют. Не технично и расчётливо, а так, чтобы убить. Он рычит, умудряется перехватить удар. Ему плевать, как его зовут. Кто он. Как оказался здесь. И как его хотят доломать. Он должен – выжить. Любой ценой. Кожа, кожа, кожа. Чужая солёная толстая кожа. Впивается в неё зубами, в мышцы – клыками. Не человек. Зверь. Его роняют. Вместе со стулом. Вывернув ножки из дырок-пазов. Его хватают. За шкуру. Тащат к столу. Он рычит. Упирается. Ступни едут по полу. Его тащат. Бранясь, крича на него. Он не понимает слов. Ничего не понимает. Только видит на столе топор. Сопротивляется бешено, дико. Ножки стула визжат, стопорясь, прокатываясь по плите. В ушах стучит кровь. Кровь на губах, на зубах. Чужая и своя. Тусклое лезвие. Полоской. Железом. Он знает, как трещит под ним кость. На мгновение – слепота. От удара по лицу, с размаха. «Берцы» дотаскивает, привязывает наспех. Не церемонясь, осознав, насколько он опасен. Хватает за обрубок, дёргает на себя. Прижав культю к столешнице, уже выше наложенного крепкого жгута. Он кричит не тогда, когда опускается лезвие. Белое и чистое. А прежде. Когда оно поднимается. «Лыжник» на полу сидит и мычит всё это время, спрятав лицо в ладонях. Свои пострадавшие, незрячие глаза. Его поднимает «берцы». Закидывает руку через плечо, тащит за собой. Как убогого, раненного. Как друга, у которого ещё должен быть шанс. В другой руке – пакет. С отходами. С тем, что отсёк топор. Гаснет свет. Отсчёт заново. Отсчёт заново. Пошёл. Ничего. Ничего. Жгут теперь – у локтя. Жар. Температура. Рассудок почти без сознания. Когда его убьёт заражение крови? Или гангрена?.. Это чужие, незнакомые слова. Его палачи придут снова. Когда? Шестьдесят, семьдесят, восемьдесят один… Здесь никого нет. Здесь нет – его самого. Он считает. Дышит. Забиться в нору, укрыться, спрятать себя… Он никто. Удар по выключателю – и вспыхивает свет. Маски, шлемы, оружие в руках. Белые буквы на униформе. Спецназ. – Все хорошо, мистер Шариф, всё будет хорошо. Кто такой Шариф? Кто такой он? Когда к нему прикасаются, пытаясь аккуратно развязать, он кричит. И плачет. – Мистер Шариф… боже. Позовите врача!.. И снова: – Всё будет хорошо, – парень стаскивает шлем, снимает хлопковую под ним маску. Автомат в сторону, руки навстречу, чёрные шершавые перчатки. – Вас никто не тронет, мистер Шариф. «Ты никто». – Дэвид, – шепчет он. – Меня зовут, меня… Хохочет: – Я… И теряет сознание. Вас держали в заложниках пять дней, – узнает он потом. Вас хватились через три часа, – узнает он потом. – Когда вы пропали и не доехали до конференции. При штурме террористы оказывали вооружённое сопротивление. Никто не выжил. Идёт расследование. Он читает отчёт снова и снова. Пытаясь преодолеть страх и выползти из-под одеяла. Хотя бы в туалет. «Гадь под себя». Буквы на экране телефона. Буквы – в память. Его пытали, не требуя выкуп. Его пытали – просто так. Его… Что с вами произошло тогда? Он догадывается, кому перешёл дорогу. И кто захотел на нём – Дэвиде, – сплясать. Он никому не расскажет – всё. Не знаю. Не помню. Не хочу вспоминать. И не станет. Никогда.