Клаустрофобия

   Когда идёт Меттатон, то это всегда целая процессия, даже если он идёт один. Каким-то образом ему удаётся заполнять собой всё пространство, вышагивать так величественно, что у всех в пределе видимости склоняются головы на каком-то инстинктивном, почти благоговейно-животном уровне. Каблуки не то стучат, не то полноправно механически лязгают, мантия волочится позади на несколько метров и добавляет внушительности, корона сверкает почти-нимбом, а сбоку, как это часто бывает, топает Санс, шаркая тапочками по совсем не предназначенному для них гладкому, выдраенному до состояния почти водной глади полу. Он лениво скользит взглядом по всем вокруг, и все на всякий случай улыбаются ему в ответ, как бы не зная, имеет ли он над ними какую-то власть или всё-таки нет.    Меттатон вот имеет. Все это быстро поняли, и теперь, заслышав глухое устрашающее клацанье каблуков и шорох тяжелой ткани, вытягиваются по струнке и начинают улыбаться, как потерпевшие. Меттатон не любит, когда кому-то грустно. Он смотрит на таких своим жутким электронным глазом, в котором зрачок так сужается-расширяется, сужается-расширяется, вот-вот прожжет в них аккуратную дырку в форме бублика-радужки, сияющей нездорово-неоновым светом, а потом буднично говорит: "Санс, дорогой, запиши их в список". Никто никогда не видел, чтобы Санс действительно кого-то куда-то записывал, но те, кто оказывались в Список занесены, имели особенность исчезать. Услышавшие подобное о себе могли начинать прощаться с родными и близкими, конечно, тихо и без рыданий, чтобы не подставлять ещё и их.    Меттатон перестал быть своенравно-покрикивающим уже давно, теперь он властно-пугающий, и видя его, элегантную махину на шпильках, хочется замереть, опустить глаза, съёжиться и отвечать только "да, ваше величество", "конечно, ваше величество" пискляво-заискивающим голосом.    Но сейчас он не на пути в какой-нибудь зал, полный замеревших и съёжившихся монстров, он идёт в сад, неся туда люминесцентно-голубые цветы, что может показаться нелогичным, так как сад и так полон цветов, но все, конечно, понимают в чём дело. Мантия у Меттатона чёрная, как будто длинная шелестящая тень, а Санс в кои-то веки застегнул предписанную ему рубашку на все пуговицы и выбрал чёрный пиджак. Сегодня в Подземелье становится немного тише, а слепящие розово-пластмассовые цвета приглушаются вместе с прожекторами, опустившими свои головы в скорби. Меттатон идёт в сад.    Памятник Альфис не величественный, он душевный, она как будто смотрит немного вверх и держит бумаги проектов, в ней надежда и порыв, и металл играет на свету так красиво в окружении торжественно замерших жёлтых цветов. Меттатон аккуратно кладёт рядом голубые, из Вотерфола. Жёлтые кладут на мемориал Андайн.    — Она может быть жива, Санс? — говорит Меттатон, смотря вверх, на монумент, так, что его лица Сансу не видно.    — Мы не нашли её праха, но… ты знаешь. Тела монстров — идеально самоуничтожающиеся улики.    Кому как не Меттатону это знать, но сейчас не об этом, сейчас ему грустно, а значит, он вдруг кажется ни в чём не виновным.    — Значит, нет? — его голос и так громкий, а тут ещё и эхо, так что звучит впечатляюще, но Санс привык.    — Нет.    Меттатон опускается на колени, не сводя глаз с памятника. Его колени металлически громко лязгают о мрамор. Памятник, улыбаясь, смотрит вверх, на прорехи в своде, через которые поступает неискусственный свет.    — Я хочу, чтоб она была жива.    Санс как-то неловко дёргает плечами и молчит. Что тут скажешь? Хотеть не вредно? Боже.    — Оставь меня, пожалуйста.    Его голос немного сбивается характерным компьютерным дребезжанием, и Санс его оставляет. Он потом долго ковыряется, ища телефон, и садится на кровать в комнате Меттатона/своей, одном из немногих мест, где нет прослушки. Он звонит в никуда, просто так, за неимением ничего лучшего, никакого выбора, никаких вариантов, только надеться, что на том конце вдруг поднимут трубку.    Трубку не поднимают.    — Тебе это ничего не стоит, — говорит он в послегудковую пустоту, — Исправь всё.    Что ж, он сделал всё, что мог.    А завтра Меттатон снимет чёрную мантию и наденет на Санса петлю яркого галстука, аккуратненько его завязав и спросив, не туго ли ему. "Нет," — ответит ему Санс и пообещает себе сегодня не вешаться, потому что Меттатон, кажется, замечает, что с шеей что-то не так. Меттатон улыбнётся шире прежнего, на пределах своих искусственных лицевых мышц, и чмокнет Санса в лоб, оставляя похожий на синяк тёмный след от помады. "Ну, пойдём," — скажет он, и каблуки снова загремят, и все снова выстроятся в так же отчаянно улыбающийся строй, и несуществующий Список снова будет пополняться неизвестно ещё сколькими именами, со временем коллективно забывающимися, оставшимися так никем и не записанными.    Меттатон лежит на кровати в своей откровенной розовой кружевной ночнушке. Какие, собственно, откровения она должна была поведать Сансу, непонятно. Непонятно также, лежит ли он себе просто так, или на что-то надеется. Меттатон приглашающе похлопывает по месту рядом с собой.    — Это и моя кровать тоже. Ты можешь меня не приглашать.    Санс ложится, закутывается в одеяло и включает ночник, чтобы почитать перед сном.    — Не хочешь съездить в Сноудин? — говорит Меттатон. Санс знает, к чему он это говорит, и отказывается, открывая книгу.    — Но твой дом…    "Сносят," — мысленно продолжает Санс. Новая застройка. Курс на преодоление жилищного кризиса. Меттатон (вернее, его правительство в лице Санса) ещё планирует взломать дверь в Руины, ведь за ней тоже жилищное пространство, которое так нужно подземным жителям, но пока останавливается только на масштабном строительстве на окраинах.    — Да, но я ведь живу здесь, так? — обводит взглядом комнату в доказательство Санс. Помпезно-пустая спальня имела признаки частого присутствия в ней Санса в виде картинно лежащих на полу носков, которые попросту не успевали подбирать.    — Я просто подумал…    — Тебе вредно, ты перегреваешься.    Меттатон молчит, потому что устал за день. Санс умиротворённо листает страницы. Он понимает, что начинает плохо видеть буквы и подумывает об очках для чтения.    — Что ты читаешь? — кладёт голову ему на плечо Меттатон и обнимает вместе с одеялом.    — Да так, набираюсь вдохновения. Не знаю, кто такой Штирлиц, но эти шутки гениальны.    — Расскажи мне одну.    И Санс рассказывает, и не одну, а две, и три, и много, Меттатон смеётся, и его смех наполняет звоном монолитные стены, он просит ещё, тогда Санс предлагает ему прочитать самому, но Меттатон отказывается, говоря, что смешно, только если рассказывает сам Санс. Тот отвечает, что хорошего понемножку, и выключает ночник. Меттатон напоминает ему, что завтра у них плановая проверка его систем, и выключается, так и не убрав руки с Санса. Он уже привык спать в металлической ловушке объятий застывшего робота, и поэтому, устроившись поудобнее и аккуратно отведя ото рта идеально-жёсткие волосы Меттатона, засыпает. Почему-то в пограничном бреду отхода в сон ему приходит в голову мысль, что проверку работы систем ему проводить совсем не хочется.    На следующий день Санс вдруг меняет своё решение и «уезжает», оставив Меттатону лаконично нацарапанную записку "В Сноудине. Вернусь". Меттатон чувствует, что что-то не так, и решает поменьше двигаться, чтобы не тратить батарею.    На следующий день Санс не возвращается. И на следующий. И на день после того. Меттатону сначала скучно, потом одиноко, он срывается на слугах и потом долго извиняется, а потом снова срывается, в эти разы уже без извинений.    Один раз он проснулся, ещё непривычно один, без что-то бурчащего себе под нос и собирающего с пола свою одежду скелета, и обнаружил, что его динамик играл пищащую мелодию. Он подумал, что это некий сбой, но после ряда точно таких же инцидентов и проверок, он понял, что Санс использовал его как будильник. Вот же маленькая сволочь. Меттатон выскажет ему всё, когда тот вернётся.    Если он вернётся, конечно. Меттатон начинает в этом сомневаться и нервно думает, доставать ли ему своё прошлое, более надёжное, тело. Ему не хочется к нему возвращаться, но если Санс не появится…    Под его давлением он всё же увеличил автономность Меттатона, и он может жить лишь с простыми подзарядками месяцами, но всё равно нуждается в постоянном ремонте. Меттатон чувствует, что его левая рука плохо его слушается, и что подзатыльники получаются не те, что раньше.    Санс нехотя объявлен в розыск. Признать, что он всё-таки сбежал, было сложно во всех отношениях, но сбои в голосе поджимают. До-до-дорогие сограждане. Ужасно. Все это слышали. Сложно было скрыть.    Меттатон никому не доверяет. Любые техники, досье на которых он просматривает, кажутся ему ненадёжными. Уж лучше опять быть калькулятором.    К стуку каблуков теперь прибавляется ещё одна нота — стук трости. Одна нога начинает барахлить. Вроде ничего серьёзного, но заметно. Зато теперь Меттатон может стучать по полу, когда ему что-то не нравится, а не нравится ему почти всё. Тяжёлая, под стать ему самому, трость грозит проломить плитку.    — Нет-нет-нет! Я сказал — цвета фуксии, а это что?    Кто-то дрожит, съёживается и потеет, пока Меттатон с мерным грохотом приближается и становится всё больше и больше, пока не приобретает колоссальные размеры по сравнению с маленьким монстром.    — Это маджента, — говорит Меттатон, понижая голос.    — Простите, — пищат ему в ответ.    — А ну быстро всё переделать! — на слове "быстро" он снова ударяет о пол тростью и, кажется, под ней слышен треск.    Все потихоньку начинают молить о возвращении Санса. Им кажется, что при нём Меттатон был добрее, может, потому что вымещал на него всю злобу, бурлившую где-то в его механических недрах, может, потому что ему просто было не так одиноко, в любом случае, Санс ему был нужен, и все это понимают. Меньшинство шепчет, что если Санса нет, так и Меттатон может сломаться и даже (а вот это нужно говорить очень тихо) умереть, на что им отвечают, мол, у Меттатона-то наверняка есть запасные тела, и ходят слухи, что это его третье, поэтому надеяться на подобный поворот событий наивно и опасно. Есть те, кто говорят, что видели Санса и что даже с ним разговаривали, но стоило отвернуться, как он исчезал, не давая ни доложить о себе, ни как-то помочь скрыться.    Меттатон живёт так почти полгода, готовится вернуться в своё старое тело и придумывает этому оправдания для общественности, пока ради хоть какого-то развлечения таскает за шкирку того котообразного слугу. Он решает, что Санс либо умер, либо каким-то образом пробрался в руины. В любом случае, нужно учиться жить без него. То есть, вообще без никого.    Меттатон поливает слепяще-жёлтые цветы, которые всегда были ярче любого его прожектора, аккуратно ставит лейку на землю и подходит к памятнику. Памятник не меняется. Альфис всё так же полна надежды и новых идей и всё так же безжизненно переливается отблесками недостижимого солнца. Он в обессиленной злобе бьёт по металлу, со всей силы, не отключая на руке рецепторы, вскрикивает от боли, вертится на месте, топча цветы и сжимая свои волосы в кулак, люди плачут в таких ситуациях, но он не может, он просто не может, это тело было построено не для такого, жизнь в нём должна была быть раем, в котором нет места грусти и отчаянию, из-за которого трудно дышать, хотя он и не дышит вовсе. Впервые Меттатон чувствует себя запертым в самом себе. Он ложится на землю и чувствует себя бесполезным мусором. Безразлично застывшие цветы вокруг даже не покачнулись.    Меттатон идёт куда-то, в одиночестве, без окружения, трость одиноко стучит в бессмысленно огромном и удушающе-пустом зале. Из-за одной из колонн, как ни в чём ни бывало, появляется Санс.    — Доброе утро-сть, ваше величество.    Меттатон останавливается. Санс шаркает к нему, и это единственный звук на всю округу, как будто во всём мире не осталось больше звуков, кроме как этого неуклюжего, но целеустремлённого шарканья. Застывший Меттатон ждёт, когда Санс подойдёт к нему.    — Где ты был? — звенит его голос от всего, что не поместилось в три слова.    — Я же написал — в Сноудине. Ну, заскочил ещё в другие места…    Меттатон с размаху отвешивает пощёчину, и Сансу заметно больно, да что там, это чуть не сбивает его с ног, ведь рука у Меттатона тяжелая во всех смыслах. Санс отступает на пару шагов.    — Ну, это я наверно заслужил.    — Ты заслужил куда большего, чем это! Ты подверг мою жизнь опасности и… и… — Меттатону так много чего сказать, что он не знает, с чего начать. — Я искал тебя по всему Подземелью.    — Так уж прямо и искал. Не думаю, что ты на своих троих доковылял хотя бы до Вотерфола.    Меттатон бездумно заносит над ним трость, из-за чего Санс даже инстинктивно дёргается, но он её быстро опускает, грустно стукнув по полу последний раз.    Он молчит. Санс молчит тоже. Они оба осмысливают то, что стоят здесь и сейчас.    — Я не могу тебя удержать, — начинает Меттатон тихо, — и поймать не могу. Ты мог бы просто сказать, что хочешь уйти.    — Эй, я же не ушёл. Вот он, я. Стою здесь.    — Зачем? Если ты меня так ненавидишь.    — Не нашлось мне единомышленников, Метта. Все тебя любят. И зачем мне идти против толпы? Зачем стараться, спорить, м? Все от тебя в восторге. Почему и мне не быть?    Санс сдался, кажется. Меттатону нужно осознать это, а пока он вроде как рад.    — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — говорит Санс.    — Бедро, кажется…    — Да, я вижу. Починим. Будешь как новенький.    Меттатон тянет руку, чтобы положить ему на щёку, но она вдруг дёргается против его воли.    — И рука…    — И руку починим, — говорит Санс, аккуратно беря его ладонь и целуя её. — Всё починим.    — Ты не уйдёшь? — неуверенно бормочет Меттатон.    — Ну, куда я денусь с подводной лодки. Ты, чёрт подери, везде, — Санс говорит вроде в шутку, но Меттатону не смешно, его зрачок так сужается-расширяется, сужается-расширяется, и Санс это чувствует, сжимая его ладонь сильнее.    Меттатон отдёргивает трясущуюся руку. — Тебе это не нравится?    — Я это обожаю, — уверяет Санс, — Ну, пойдём.    Меттатон остаётся на месте. Он сжимает ладонь в кулак. Из-за густой тишины слышно, как болезненно-надрывно теперь звучат его работающие механизмы, как заметно шумят и как нездорово клокочут. — Если ты решишь уйти ещё раз, то лучше не возвращайся.    — А ты учишься. Это похвально. Я вот тоже учусь, как видишь.    Меттатон всё-таки двигается с места, и они идут, кажется, в королевскую мастерскую, шаги снова гремят, шарниры снова работают, Санс занимает своё законное место по правую руку, чтоб удобнее было гладить по головке, и Меттатон думает, что готов с ролью будильника смириться ради вот этого чувства полноты и разделённого заключения.    — Не купишь мне очки? У меня, кажется, развивается дальнозоркость. — Меттатон в ответ не смеётся, но правдиво улыбается. — Нет, серьёзно, мне очень нужны очки.    Меттатон с видимым трудом наклоняется, чтобы поцеловать Санса. Он становится на цыпочки, чтобы облегчить ему задачу.    — Ты скучал по мне? — спрашивает Меттатон, не разгибаясь.    — Каждый день, — утверждает Санс, похлопывая его по щеке.    — Лжец.    — Я? Да ты что, ваше величество!    Они продолжают идти, и, кажется, виден кто-то впереди, уже, преисполненный радости, склоняющий голову. Меттатону, несмотря на всё ещё не починенное бедро, походка начинает даваться всё легче и легче.    — Я буду изгнан на диван, я так полагаю?    — Не дождёшься, — смеётся Меттатон. Санс усмехается в ответ. Хорошо иметь хоть какую-то определённость в жизни.