***
Ханбин во сне хмурится отчего-то, морщит лоб – словно сквозь закрытые веки ощущает его присутствие. Осуждает заслуженно, стискивает пальцы на краю подушки в немой обиде за то, что в который раз вынужден был засыпать в одиночестве. Дживон чувствует себя виноватым за все прошлые разы, когда оставлял его вот так, и наперёд за все разы, когда не вернётся. В подсознании ворчливое Ханбиново «ты мудак, Кимбаб» и забавно надутые губы. Лучшие друзья. Дживон никогда не возьмёт его с собой на очередной ночной заезд уличных гонок без правил – не заставит волноваться понапрасну. Как бы он не возмущался – у Дживона обязан быть свой мирок, куда Ким Ханбину путь заказан. Как бы ни сложились обстоятельства – они навсегда должны остаться самыми лучшими и близкими друзьями. И ни шагу в сторону. – Давно вернулся? Донхёк показался в проходе, опёрся о косяк, то ли намеренно, то ли машинально прогнувшись, перенеся вес на одно бедро. – Нет, только что. – Пошли, покурим. На кухне прохладно – форточка была открыта всю ночь. На липкой поверхности стола завалы грязной посуды – Донхёк отодвигает её в сторону, присаживается на край. У него потрёпанный, но довольный вид, воротник плохо скрывает следы засосов. Дживон не интересуется – ему претит лезть не в своё дело. Если бы Донхёк хотел – рассказал бы сам. Они курят молча – у них такое случается часто. В глазах бегущей строкой сотни невысказанных предложений. Кошачье свободолюбие Донхёка не любит привязок словами, вместо них предпочитая язык тела, которым владеет почти в совершенстве. – Тебе не кажется, что мы стали слишком мало разговаривать? – всё же озвучивает свои мысли Дживон, туша окурок о пустую консервную банку. – Мы все. Донхёк хмурится недовольно. – Я не могу отвечать за всех. А за себя не хочу. Тяжелый выдох куда-то в обсыпающийся штукатуркой потолок. – Донхёк… – продолжение фразы теряется между горьких от табака губ, вплетается в затяжной поцелуй без предрассудков и сожалений. Через стенку невинно посапывает Ханбин, слюнявит подушку. Немного слишком даже для них. – Хочешь поговорить? – шепчут-шипят в шею. К груди жмётся распалившееся тело, руки блуждают где-то внизу, вычерчивая пентаграммы безумного абстракциониста, пальцы цепляют за шлейки ремня. – Как сегодняшний заезд? Кто на первом месте? – Угадай. – Дживон с трудом узнаёт собственный голос – низкий, рычащий. Не то, чтобы он пытался воспротивиться навязчивому напору – просто бездействовал, с каждой секундой понимая, что энтузиазма Донхёка с лихвой хватит на двоих. – Высокие ставки? – в бедро ощутимо упирается чужая твёрдость, собственная затягивается тугим узлом внизу живота, размывает контур и без того расплывчатых установок. – Бывало и краше… – Донхёк опускается на колени, напористо гладит область ширинки, подрагивающими в предвкушении пальцами тянется к пуговице. Дживону надоело стоять истуканом, выполняя роль игрушки в когтистых лапах наглого кота. – Не здесь. – Кратко и безапелляционно. Донхёку остаётся лишь послушно подняться на ноги, чтобы через полминуты томительных странствований по лабиринту коридоров быть зажатым в ближайшей тесной коморке пристроившимся сзади Дживоном. Обычно у них всё происходит именно так – спонтанно, жарко и, как правило, с подачи Бобби. Не часто, но стабильно, независимо от состояния – его берут жестко и с чувством, вот только чувство немного не то. Отчаянье, испепеляющий огонь, неуемная жажда. Дживон сжигает его заживо, а он каждый раз восстаёт из пепла, чтобы добровольно быть сожжённым вновь. Донхёку кажется, что в эти секунды он счастлив. Впитывает каждую каплю пота с чужой кожи, записывает на невидимую ленту каждый учащенный удар сердца, каждый горячий выдох, чтобы потом прокручивать в мыслях, возвращаться в полуразваленную комнатушку с покосившимися дверями и раздробленной кафельной плиткой на полу. Для Дживона это просто секс. Возможно, чуть больше, чем «просто» – они давно знакомы и, наверное, приравнивать их связь к перепиху на одну ночь было бы слишком грубым. И всё же это был именно он, пусть ночь прошла и не одна. Донхёк тот, кто всем своим видом, каждым движением призывает не относиться к нему серьёзно. Он был таким столько, сколько они знакомы – неприручаемый и ненасытный, Ким-возьми-и-уходи-Донхёк. Дживон не знал, что уже давно приручил неприручаемое. Запах пыли и сырости – ими будет пронизано это воспоминание в копилке памяти Хёка. Он подметает свесившейся чёлкой мелкий мусор с выступа в стене и никак не может избавиться от преследующего чувства, что таки-пропитался чёртовой ванилью. А ещё никак не удаётся привыкнуть к звону разбивающихся о скалы реальности надежд, что в этот раз, закончив, Дживон всё же потянется к нему в благодарном порыве, невесомо поцелует в макушку. Ханбина он всегда так целует перед сном, когда не мчит на очередной заезд без гарантии вернуться. За секс не благодарят – за него либо платят, либо платят им, а все прочие понятия Донхёк отсекает за ненадобностью. – Джинхван дома? – интересуется Дживон, отдышавшись, поправляет чуть влажную от произошедшего действа одежду. Не придавать их связи значения, никогда не обсуждать – негласное правило, и оно, как ни странно, помогает создавать хотя бы видимость стабильности всего остального. – Ушёл с Юнхёном, помогать по работе. Какие-то отчеты бухгалтерии, я особо не въезжал. Они не спеша возвращаются на кухню. Донхёк с полминуты смотрит на гору посуды ненавидящим взглядом, словно надеясь на её скорую капитуляцию, но всё же с нескрываемым отвращением принимается за работу – свою очередь он и так перекладывал на Юнхёна несметное количество раз. – А Джунэ? – Надо же, ты запомнил его имя… – Да ладно тебе, он клёвый. Хёк хмыкнул. – А как же. Только ест за двоих и отжал мою любимую чёрную рубашку. – Я же говорю – клёвый. – Дживон уселся на табуретку в углу, закинув ноги на стол, закурил. – Так где он, не в курсе? Тактичное покашливание в проходе – на пороге Джунэ, немного заспанный и с пустой чашкой в руке. – Я здесь. Чай найдётся? – Найдётся. В магазине. – Огрызается Донхёк, остервенело сдирая засохший жир с тарелок. – Не обращай внимания, – кидает Дживон, протягивая открытую пачку сигарет, – он всегда такой, когда подходит его очередь убираться. Будешь? Джунэ достаёт одну, подкуривает от предложенной Дживоном зажигалки. – Нихуя подобного. Просто кто-то слишком дофига ест. – Берегу твою фигуру, чтобы и дальше носить эту рубашку. С табуретки тихо хихикают – Джунэ и впрямь по размеру вещица подходит больше, не висит на плечах. Просыпается Ханбин, умиляя всклокоченным видом только что вылупившегося птенца, заваривает на всех остатки кофе, а затем, по доброте душевной, принимается помогать Донхёку с посудой. Начинается новый день и начинается не так уж плохо – Дживону нравится думать, что именно это запомнится после.2
14 октября 2017 г. в 23:01
На стёклах синей «Ауди» тонировка – Донхёк всматривается в отражающую поверхность, поправляет чёлку набок, облизывает губы. На часах пять минут девятого – рабочий день только что закончился. Ему предстояла немного иная смена.
Заправка пустует в это время – очень удобно для всех, включая его самого. Отсутствие необходимости поиска значительно упрощает задачу, экономит время и силы. Всё, что нужно – засветиться пару раз, произвести впечатление, чтобы пошёл слух. Сейчас работа уже стабильно сама его находит.
Стекло плавно опускается. Из салона оценивающе смотрит пара цепких глаз, невесомо прощупывает каждый доступный взгляду изгиб. На Донхёке узкие серые джинсы, клетчатая рубаха расстегнута на верхние пуговицы, оголяя ямку между ключиц.
В ленивой кошачьей грации – вызов, во взгляде – тягучее искушение. Он умеет улыбаться так, что мозги отшибает напрочь – врождённый талант пополам с приобретённым опытом. Порой достаточно просто жарко хотеть отдаться, чтобы другие приняли это за собственное желание взять.
– Сколько? – голос грубоватый, сухой.
– Пятьдесят.
Щелкает дверной замок, приглашая.
– Только быстро, я спешу.
«Конечно, спешишь», – ухмыляется про себя Хёк, краем глаза заметив букет и коробку конфет на заднем сидении, пока усаживается рядом с водителем. Юркий взгляд мажет по широким ладоням на руле, находит поблескивающее в полутьме салона кольцо. «Семьянин, ну да. Мы все не с теми, кого хотим трахать».
«Ауди» проезжает всего пару поворотов – заезжает за угол, мотор затихает. Донхёк поворачивает голову, смотрит томно, но сквозь – запоминать лица он не любит, не желает всматриваться в черты. Тяжелая ладонь опускается на колено, греет едва-ощутимо, ласкает бедро сквозь ткань джинс. Ему, кажется, говорили что-то про «быстро»?
В салоне пахнет табаком и слегка – женскими духами. Ванильными, приторными до тошноты. Донхёк тянется к чужой ширинке, наклоняется, сровнявшись с панелью приборов, а в волосы уже грубо вцепились жесткие пальцы – давят на затылок, вынуждают поторапливаться.
Терпкий мужской запах забивает треклятую ваниль, ударяет в нос. Горло продирает от резкого толчка, но вскоре удаётся подстроиться под темп, чуть сбавить пыл клиента при помощи шустрого умелого языка. Вязкая слюна наполняет рот, и каждое плавное движение сопровождают причмокивающие звуки, разносятся эхом по тишине салона, резонируют где-то под покрывшейся мурашками кожей. Донхёк искренне надеется, что минетом всё не ограничится – жажда секса уже разлилась горячим сиропом по его венам.
«Ну же, давай, захоти взять меня», – шепчет он на языке тела, извиваясь настолько, насколько позволяет узкое пространство, оттопыривает аппетитный зад и гортанно стонет-мычит, опустив чуть подкрашенные ресницы. Срабатывает мгновенное – его за волосы отрывают от члена и тянут на себя, заставляют сесть сверху. Шершавые на ощупь ладони ныряют под ткань рубашки, исследуют напряженный живот, сжимают ягодицы и требовательно дергают джинсы вниз.
Раздеваться в таком положении не очень удобно, но Донхёк способный, а ещё слишком хочет трахаться, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Стянуть одну штанину вместе с бельём, пока шею жадно терзают чужие зубы, впиться пальцами в широкие плечи. Клиент опустил сидение, откинулся назад, – ладони сжали бледные узкие бедра, развели ягодицы в стороны. Наспех облизнуть пару пальцев и протолкнуть сразу оба, не тратя времени на долгую подготовку. Будет немного больно, но это он как-нибудь переживёт, сейчас другое важно.
Сдерживаемый рык куда-то в район хёковых ключиц, стиснутые на мгновение зубы и долгожданное чувство наполненности. Он двигается, в нём двигаются – беспорядочные рывки глубже, сильнее, быстрее. Тело дрожит, напоминая об усталости за день, а шею вылизывает влажный язык, оставляя холодящие кожу дорожки.
Клиент на грани, пальцы на бёдрах словно проткнувшие плоть пики – кожа под ними ноет, грозясь к утру окраситься сизыми разводами синяков. Донхёк пытается сфокусировать взгляд и натыкается им на чёртову коробку конфет. Молочных, кажется, с миндалем. Ему самому конфеты дарили лишь раз, в старшей школе – тогда он не придавал этому особого значения. Уверил себя, что и сейчас бы не предал, но глаза предпочёл закрыть.
Если не видеть и не прислушиваться к шлейфу никуда не девшейся ванили – можно было мысленно перенестись туда, где хотелось бы оказаться. С кем хотелось бы. И эти пальцы и язык могли бы принадлежать кому-то другому. Донхёк знал, как должно быть, имел с чем сравнивать, но всё же, если очень постараться, то можно вообразить, что кто-то другой двигается в нём так жестко, резко… отчаянно.
«Дживон …» – беззвучное, на выдохе, пока судорога сводит мышцы. Он кончает, едва успев сориентироваться и не запачкать клиента. Внутри разлилось вязкое тепло, парой капель стекло по внутренней стороне бедра.
– Давай резче, выметайся, – кидают сухо, сквозь отдышку. Пальцы тянутся к бумажнику.
Заканчивать одеваться всё равно приходится на улице – ему суют сложенную пополам купюру и открывают двери, намекая сваливать как есть. Разогретая кожа тут же покрывается мурашками от вечерней свежести.
Яркой вспышкой включаются фары – «Ауди» здесь уже делать нечего, – их свет исчезает за поворотом. В темноте остаётся только Донхёк, застегивающий пряжку ремня.
И нет никакой внутренней опустошенности, чувства отвращения к себе, – всё это просто-напросто к нему не цепляется, остаётся где-то там, растворяется среди конфет и приторной ванили. Есть люди, которых неподъёмным грузом тянут на дно сожаления о прошлом. А есть те, кто намеренно держатся дна, страшась быть в лепёшку раздавленным грядущим.