Разговор

      Из меленького мутного окошка почти под потолком пробивается неяркая полоса дневного света. Она похожа на размытый серовато-белый столб, растушеванный до совершенной незаметности у самого пола. Обычно зажженная круглые сутки электрическая лампочка, сопровождающая свое основное предназначение мерзким потрескиванием сегодня выключена. От бетонного пола тянет стылой сыростью.       Они сидят друг напротив друга — Лукас прямо на полу, облокотившись спиной о стену, его худые изодранные в кровь руки, свисают с острых колен, Олег на корточках у противоположной стены.       Лукас провел в карцере два с половиной месяца, но самому ему казалось, что прошло не меньше пяти.       Обычно заключение в одиночной камере, применяемое к осуждённому в качестве штрафной санкции, длиться не более пятнадцати суток, но на деле, он может находиться в изоляторе по несколько месяцев. Потому как, во время пребывания в карцере, может произойти все что угодно, от нарушения заключенным правил режима, до плохого настроения воспитывающего персонала. И тогда, выписывается новое постановление на одиночное заключение, тем самым продлевая срок, скажем так, дополнительных лишений …       Обычно одиночке предшествует серия интенсивных допросов с применением различных методов воздействия как физического, так и морального плана.       Для разминки Лукаса поместили на несколько недель в камеру десять квадратов с поголовной численностью контингента в шестнадцать персон. Спали по очереди, потому как улечься разом шестнадцати взрослым мужчинам, так чтобы всем хватило места, никоем образом не получалось. Не хватало около полутора метра. Пятнадцать человек спали впритирку друг к другу валетом, а один, типа дежурный, дремал сидя на параше.       В профилактических целях и, просто чтобы не скучали, местные власти проводили регулярные шмоны, когда сидельцев, выстраивали в две шеренги без ничего и двое ответственных опытных товарища проходились своим цепкими пальцами по всей тушке, с обязательной проверкой всех, предусмотренных природой отверстий, а третий шмонающий переворачивал верх дном барахло. Эта процедура шокировала и нервировала только первых сто раз, потом появилось особое чувство пофигизма и полное безразличие к собственному телу, ну, как у шлюх.       Вот что действительно мучило и с каждым днем все сильнее, так это чувство голода… Постоянное доебывающее чувство голода, когда уже не возможно ни о чем думать и только и слышно — «вроде раздают… сто шестьдесят пятую кормят.., уже близко»… и тут кто-нибудь обязательно заводил свою шарманку о щах, или борще, а желудок, и без того скрученный в рулончик, реагировал немедленной болезненно-тошнотной судорогой. О еде не думали только те, кто были заняты общением со следователем, так сказать — тет-а-тет. Хотя, в эти моменты им было равно не только на еду.       Это было не первое его штрафное мероприятие в одиночке, но в этот раз шло как-то туго. На второй неделе нервишки начали пошаливать, выдавая признаки психоза заключения. Он перестал спать. Просто лежал с открытыми или закрытыми глазами, погружаясь в свои мысли, течение которых постепенно превращалось в самую настоящую реальность, унося его далеко за пределы бетонного мешка. Он видел Лондон, родные места и так тяжело было заставить себя вернуться обратно, ощутить свое измученное тело, запертое в четырех стенах. Хуже всего приходилось ночью, когда наваливалась какая-то особая тишина. Пустота вокруг, вдруг становилась объемной и словно живой. Каждая точка на грязной стене превращалась в насекомое, а сами стены вдруг начинали дрожать, с каждой минутой увеличивая скорость и интенсивность, пока картинка не рассыпалась и изображение не исчезало совсем. Но даже тогда, он кожей ощущал вибрацию всего вокруг. А в голове кувыркалась одна и та же навязчивая идея, многократно повторяясь и обрастая все большим количеством подробностей и он, утопая в них, вконец терял смысл самой идеи, пока мысли не превращались в подобие пинг-понговых шариков почти без звука отскакивающих от резиновой стенки, лишь глухой чпок словно отлеплялась присоска.       Пару дней назад ему в голову на каких-то несколько минут пришла совершено отчетливая мысль, что его уже давно нет, что он умер, и вот так выглядит загробный мир. А как еще он может выглядеть — серый ящик, который с каждым мгновением сжимается все сильнее, пока не превратит в ничто, то малое, что еще осталось от него. Всего несколько минут, но какой ужас он пережил за это время — время которое растянулось на целую вечность небытия. Ему было нужно хоть что-то, чтобы почувствовать себя живым… что-нибудь для физической разрядки, пусть даже боль, причиненная самому себе… Как известно случаи членовредительства и самоубийства чаще происходят в одиночках, чем в других камерах…       Как сказала американская писательница, Джойс Кэрол. «Одиночество — опасная вещь. Если оно не ведет тебя к Богу, оно ведет к дьяволу. Оно ведет тебя к самому себе».       Как он вошел Лукас не видел и не слышал, Даршавин просто оказался перед ним. Вот он сидит напротив, Лукас рассматривает его лицо, такое знакомое лицо, можно даже сказать родное. А почему бы и нет, ведь этот человек — это все что он сейчас имеет.       Даршавин выглядит неважно, осунулся, даже похудел, под глазами тени, злой, а это плохо. Норт выучил наизусть каждый его жест и вздох, а сегодня товарища следователя натянули — «Дескать, где великие дела? Что это ваш подопечный, по вашим словам весь теплый и готовый, никак не склонится к правильным действиям». Вот он и пришел работать, показывать «великие дела», а значит, будет бить…       «Странно, совершенно не к месту… вспомнился обычный день, … тогда все дни были обычными. Это сейчас они воспринимаются, как нечто прекрасное… А тогда, вполне себе, ничем не выделяющийся из череды таких же, день, с как всегда серым, пасмурным небом, сырым промозглым ветром и обязательно косым дождем… Нет, это была такая изморозь, когда ты ощущаешь воду на лице. Мост… Помню мост через реку и чувство, что все уже случилось со мной. Я был тогда по легенде женат на Лизе. Она мне верила… Я ведь не плохой человек… Вернее нет, я не злее других… Я просто честно признаюсь, что меня мало интересует повседневная жизненная суета… Мне нравятся игры, нравится играть другими… Переставлять фигуры, анализировать, строить планы… И почему я решил что эта жизнь безнаказанна….».       Лукас медленно сжимает и разжимает ладонь, рассматривает тонкие пальцы, его взгляд скользит вниз по стене, по полу, упирается в ботинки Даршавина, эти черные тяжелые военные ботинки, верх по его коленям, рукам, лицу… черные глаза, сегодня уставшие…       «Ты думаешь — ты лучше меня… служишь своему делу… ИХ делу. Караешь врагов… Чьих врагов? … Врагов государства… Я такой же как ты — боец. Нас много, мы все солдатики… Вот нравится мне эта множественность, освобождающая от ответственности, это вечное «МЫ». Оно придает смелости: «мы решили», «мы выяснили», «мы работаем хорошо», «мы наказали», «мы спасаем невинных»…. Меня тоже это всегда успокаивало, я воин-невидимка, оберегаю права и свободы «невинного населения»… В чем оно невинно? По сути, это обычные уродливые твари с маленькими мерзкими мыслишками, завистью и жадностью… Ты смотришь на меня… Ну смотри, смотри… Сейчас это торкает больше чем самая грязная порнуха…» Лукас ведет плечами. «О чем я? … А да — мост,.. мост через реку… Почему-то всегда этот мост… Подхожу к ограждению, облокачиваюсь о него и смотрю на воду. Она серо-зеленая, в ней отражается небо… Волны шлепают о каменный берег, прибивая к нему мусор. Вот она моя жизнь, — я копошусь в этом мусоре… меня нет, есть тысячи других с моим лицом, они граждане других государств, у них свои жизни… семьи… Какое у тебя уставшее лицо… ты наверное не спал несколько суток, тебе бы на солнышко выйти…. Солнце, оно еще там? Лето наступило и прошло… А я не помню как это — лето. Век ненависти короток, это слишком сильное чувство, а у меня сейчас нет сил на эмоции, мне теперь все равно… Меня нет здесь… Все это снится, разбуди меня когда начнется осень, хочу увидеть ее, почувствовать на своих губах — это мое любимое время года…. Вся моя жизнь превратилась в многоточие, почти восемь лет пролетели, как один день. Я уже не помню начала всего этого.. Раз, и все - вот я свободен, а вот я здесь. Мгновенное явление, такое же как мой отец, который пришел чтобы уйти… Закрываю глаза, галлюцинация так реально, я чувствую как идет дождь, капли падают мне на лицо со звездного неба и смешиваются с моей болью… Моя память засыпает, как страшно забыть мою прежнюю жизнь — ведь это все что мне осталось — воспоминания… Подожди не уходи, побудь со мной еще немного… Когда ты здесь мне даже кажется, что я не сошел с ума… Сделай так чтобы я снова чувствовал себя живым, один глоток свежего воздуха, почему мы больше не гуляем, я ведь паинька… Кажется я слышал как ты громко плакал, тебя было слышно через весь город… Ты плакал обо мне … или мне это просто приснилось… Не, теперь я совсем не вижу снов… Наверно потому, что я вовсе перестал спать… Только лязг засовов — вот мой мир сегодня. А когда-то я был единственным в своем роде, выходил на охоту. А теперь я сижу на цепи или вишу на дыбе, или просто брожу в закоулках своей памяти, кружусь на заднем дворе как собака за своим хвостом, а ты сидишь тут и жалеешь себя, вытри слезы… Почему ты так долго не приходил… Я сидел здесь в одиночестве, царапая свои руки, чтобы ощутить что жив и думал — может я увижу тебя этой ночью, а может ты увидишь что-то во сне и вспомнишь обо мне… А порой кажется, что меня больше никто не увидит, я почти смиряюсь с этой мыслью и вдруг сука-надежда теребит мое сердце и я жду, что ты или кто-то даст мне шанс переступить этот порог… Знаешь, … я вот все думаю… за что в этой жизни стоит сражаться, а когда умирать за это уже не стоит… Во время наших с тобой «бесед»… Видишь, я политкоректен, называю эти зверства беседами… Так вот, когда мне уже трудно дышать и чувствую что задыхаюсь, твержу как мантру, что вытерплю, моя гордость сильнее боли, хотя порой так хочется спрятаться и с каждым разом это желание заполняет собой все пространство… Эй, але… Тебе что, кто-то разбил сердце, твоя жизнь в руинах… Ха-ха, посмотри на меня — вот перед тобой сидит неудачник… Может уже пора сдаваться? Давай я тебе, а ты мне… Я все чаще думаю, что здесь закончится моя жизнь, что я в конце своего пути и уже не в силах изменить что-то… Все что я делал или думал обернулось против меня… Все во что я верил не правильно… То что люди называют судьбой, по большей части просто их собственные глупые выходки… А за что собственно я сражаюсь…. до сих пор… Не проще, легче сдаться? … Продаться по дороже… Ведь и смерть уже не важна… Это просто с ума сводит … Теперь вряд ли что-то вернешь… В голове туман, даже днем. Я уже и не понимаю сплю я или нет… А раскаяние отвечает улыбкой… у меня паранойя… Шопенгауэр сказал — Есть одна для всех врожденная ошибка — это убеждение, будто мы рождены для счастья». Лукас переводит свой взгляд куда-то в сторону и в себя он еле заметно покачивается в такт своим мыслям и бесшумно шевелит губами.       Даршавин совсем загнался — в разработке три кандидата в делегаты от местных органов, один из них Лукас Норт. Крепкий орешек, играет не по правилам краплеными картами, но и к нему у товарища следователя нашлись ключи, да только раз сунувшись за эту дверку назад пути нет. Закрыл он свою кралю под замок в одиночке, да замотался. Потом в Москву вызвали, отполоскали так, что хорошо еще как звать не забыл, туда-сюда, дела-дела-дела и третий месяц почти на исходе. Он, конечно, осведомлялся как там он, не заскучал. «Да жив, жив… Руки изодрал, о стену помолотился да притих, теперь, как праведник, то на коечке лежит, то по камере слоняется». Московский Большой Дядька велел больше не сюсюкать, а подготовить Норта к конкретному разговору, другими словами — забираем мы твою игрушку, теперь сами играть станем. Так что выпил Олежик для бодрости и поплелся выполнять долг.       Он облокотился о стену и, медленно спустившись по ней, сел на корточки, напротив худой бледный Лукас, с почти мертвыми глазами, печальный — ангел.       «Ну что, поговорим? Даже головы не повернет, сидит и смотрит в стену, своим стеклянным взглядом, кукла проклятая… Какая-то каша в голове, наверное потому, что у меня проблемы со сном. Каждую ночь лежу и считаю овец, но это не помогает. Иногда действительно начинаешь верить, что время это такая дикая уловка и на самом деле его не существует… В моей голове, перекрикивая друг друга, воют два голоса… Куда я иду, чего я хочу… Почему ты не смотришь на меня… Посмотри на меня… Посмотри сволочь… Хочется сжать твое лицо в руках, может быть тогда ты почувствуешь меня, увидишь, поймешь… Что ты такое? Ты не выходишь у меня из головы, как нерешенная головоломка… Кто кого сломал, я тебя — или ты меня… Я подпустил тебя слишком близко. Ты забрался мне под кожу и что мне теперь с этим делать? … Я слоняюсь по этой дурацкой улице без начала и конца, без понятия — куда мне, черт возьми, идти…»       Он сжимает кулаки, смотрит так, словно хочет убить этого бледного худого человека на другом конце камеры. «Сейчас разбегусь и долбанусь со всей дури о стену… Эй Лукас, чувствуешь как течет время? … Слышишь тиканье часов? … Ничего ты не слышишь… О если бы ты знал, какой жаркий огонь пылает в моих венах… Они заставляют меня это делать… Сегодня снова… Вот сейчас я буду ломать твои хрупкие кости… С тех пор, как я узнал тебя я живу в аду… Божешь ты мой, и за этой горькой таблеткой такая кровавая охота. Что нравится тебе теперь, ты этого хотел? Почему не оставить все как есть, ты здесь, я здесь, а все остальное там и к нам не имеет никакого отношения… Ты отравляешь меня своим непонятным ядом. Бля, посмотри же на меня! Что ты там бормочешь? Я ничего не слышу, только губы шевелятся… Не понимаю не слова… У тебя очень хорошо получается играть в сумасшедшего… Что они с тобой сделали? … Все эта сучка…»       Олег всматривается в лицо напротив, «а как ты вообще спишь-то по ночам? … Нормально? О чем думаешь? Вряд ли там есть мысли обо мне… Или есть? … Сколько чувств ты способен еще украсть? … Должно быть это часть твоего плана… или ты об этом не думал и во всем виновата, эта странная твоя притягательность. Иногда мне кажется, что вижу тебя насквозь, читаю как книгу, ты становишься неубедительным… потому что чувствуешь — тебя бросили! Пора, пора торговаться… Есть на что променять свою жизнь, кроме твоего тела… Вокруг нас одни обманщики, мы с тобой игрушки в их руках. Как ты все еще это не понял, ты ведь такой умный и хитрый…       Скажи ты скучал по мне? … Хочешь я ударю тебя! Садану, так чтобы очнулся от своего кататонического сна. Может быть тогда ты посмотришь на меня… Моя жизнь — липкое говно, я увяз в этом говне по уши, а ты сидишь тут и смотришь как я копошусь в этой слизи… Думаешь мне нравится такая вот работа? … Ты думаешь я палач? … Они так думают… Что они со мной сделали? Со мной — боевым офицером… Кто я теперь, … да я хуже цепного пса… Слышишь, ты тварь… Бля, бросить бы все на хер… снова напьюсь…» Олег откидывает голову назад и несколько раз легонько ударяется затылком о холодную стену, «закрою глаза и опять брожу кругами в этом липком тумане… Я совсем ничего о тебе не знаю… Боже мой, неужели это такая любовь, которую можно понять только пройдя через ненависть… Ты словно тараном дробишь мое сердце, я был совсем другим парнем пока не встретил тебя… Но порой мне кажется, если ты исчезнешь, мне уже нечего будет терять…       Ладно, бросай свои пьяные истерики, Во всем есть смысл и даже в этом, потому что если это не так, тогда совсем все хуево и жизнь отстой…», он рывком отталкивается от стены и поднимается на ноги во весь свой рост.       — Ну что, Лука,.. пора работать.. День будет длинный… может какие пожелания перед тем как начнем?       Лукас медленно поднимает голову и долго задумчиво смотрит на Олега, не в глаза или в переносицу, а на всего него, опускает руку, упирается ладонью в пол и поднимается, проехав спиной по стене. Теперь они стоят совсем близко, Лукас хоть и босиком на несколько сантиметров выше и смотрит как бы чуть сверху.       — Полежи на мне…       — Охуел?       Лукас делает шаг, его лицо теперь в нескольких сантиметрах, его дыхание касается кожи, тепло его тела проникает через ткань рубашки.       — Полежи на мне… Хочу почувствовать твою тяжесть…