Белокрылая бабочка

Как-то, демон на землю повадился ходить. Ступит лукавый, топнет копытцем золотым, перевернется через голову, оземь ударится и человеком станет. Красавцем что надо, только лишь в глазах огонек плутовской, ну и рожки маленькие, неприметные среди огненных кудрей. Превратился, пошел в поля-леса бегать, воле радоваться, солнцу песни петь. Не видывал демон солнца многими веками, не валялся на траве-мураве, птичьи трели не слышал... Бегает лукавый, смеется, улыбается. Совсем горести и невзгоды своего мира забыл, от страданий избавился, вот и счастлив. А деревья шумят, птицы щебечут, солнышко светит, ласковыми лучами травы луговые грея, цветы полевые раскрываться заставляя. Жарко, полдень уже, а демон все носится, цветов набрал, все на красоту налюбоваться не может, на солнце никак не нагреется. Улегся на лугу, ноги-руки раскинул, на облака белые смотрит, как на чудо величайшее. Не падает из них раскаленная лава, не льется щелочь едкая. Спокойно плывут себе облачка по небу, ветром-проказником подгоняемые. И ласточки-касатки высоко-высоко летают, до мошек охочие. Бабочка белая летит над цветами – ни один ей не приглянулся, она покружила-покружила, на щеку демону села, крылья распластала, лучам солнечным подставляя. А тот только улыбнулся сквозь дрему, глаз не открывая. А над ним стоял юноша, тоже улыбался такому чудаку, на лугу разлегшемуся. Неподалеку царская охота шумит: псы лисицу загоняют, а царевичу не по нраву забавы такие. Вот он коня своего пришпорил, к лугу выехал, переждать решил, пока отец навеселится, дичи наловит. Коня своего к деревцу на опушке привязал – пусть траву пощиплет, отдохнет, а то ишь как бока взмылены. А на лугу бабочки летают, вот царевич и пошел за одной – та то подлетала близко-близко, так что шелест крылышек расслышать можно, то почти до верхушек пушистых елей взлетала, играя, дразнясь да красуясь перед ним, будто зная, что глаза зеленые за ней пристально следят, не отрываясь. А потом она и полетела к демону, мимо цветов медоносных, с ароматом сладким, мимо колосьев диких. Царевич стоит, смотрит, глаз отвести не может, словно приворожили. А тут и демон с ленцой потягивается, глаза серые открывает, с хитрым прищуром смотрит, ничего не пугаясь. А потом, все так же в глаза царевичу смотря, садится, улыбается. А бабочка к нему на плечо пересела, крыльями покачивает белыми. - Ты кто? – отчего это спросил, юноша и сам толком не ведал. Просто захотелось так - и все тут. А демон сощурился от яркого солнца и голову склонил на бок, царевича рассматривая. - Судьба твоя? – и кудрями огненными тряхнул, от чего они пожаром запылали, на плечи белые локонами завитыми спускаясь. Царевич в ответ только рассмеялся звонко, глаза закрыв и голову вверх подняв. Насмешил его тот чудак, судьбой назвавшись. Как же так, его, царевича, судьба, в тереме сидит да приданное гладью вышивает, песни тихие поет. Куда уж тут этому простаку до его судьбы? Ведь скоро свадьба, женит его отец на девице красной. Только луна полная с неба исчезнет, и свадьбе быть, а тут... - Насмешил ты меня, мальчишка. От души над твоими словами посмеялся, и на том спасибо... - Зря ты, царевич, хохотал так, – демон в один миг уже рядом с ним стоял – глаза в глаза, губы в губы. И говорил тихо, вкрадчиво, словно каждым словом лаская. – Может, украду сердце твое, не до смеха будет. Хороша природа, солнце жаркое мило демону, но красота этого человека даже его затмевает. Как тут не возжелать сердца смелого, как тут не залюбоваться на губы тонкие? Да царевич и сам стоит не шелохнувшись. Смотрит в глаза демону, что ответить не знает. Чует, что покой свой потерял отныне. Но гордость, гордость-то его где? Что он слушает всяких разных? Глупости все это, не украсть его сердца никому. Отшатнулся царевич от демона, фыркнул только на его слова да, развернувшись, с луга ушел, коня отвязывать да отца нагонять. А демон так и стоял, вслед смотря ему, и улыбался, прядь огненную теребя. Правда серые глаза с грустью глядели теперь и на солнце, и на цветы, и на белую бабочку, летающую неподалеку. *** Каждую ночь царевича тревожили. И не понять кто: не видать проходимца, что в опочивальню забирается, да ворожит-колдует там, покуда сын царский спит. Только юноша глаза свои откроет, как шутника и след простыл. Только колеблется пламя над огарком свечи, да простыни белоснежные смяты, скручены-перекручены. И царевич раскрасневшийся, как девица, сидит на кровати своей да улыбается задумчиво. Уж и целители, и маги были – все никак понять не могут: кто сон юноши тревожить вздумал, кто колдует, мысли сплетает. А ночи летние теплы да терпки: цикады во дворе поют, звезды алмазами негранёными с неба поблескивают, а Луна убывающая месяцем рогатым улыбается, словно ей все-все известно. Не спит царевич уже которую ночь - и все тут. Все глаза серые видятся, волосы огненные, на бледные плечи спадающие. И слова те: «Судьба твоя...» Может и судьба. Может и сердце украдено... А отец уже к свадьбе готовится, все невестку свою будущую нахваливает, мол, рукодельница, хозяюшка, красива и умна - настоящая царица! Прямо как мать его покойная, вот та... Только сыну эти россказни как нож в сердце. И невесте своей он в глаза смотреть не может, все не ее взгляд чудится. Укор немой и грусть затаенная. А ночью опять мучитель в опочивальню пробирается. И все заново: простыни скрученные, стыд да сердце ноющее. День до свадьбы остался, лунный месяц истаял почти – только рога и видны. А царевич ночь не спит, все просит прийти суженого своего. И знает ведь, что тот услышит, но все равно боязно, вдруг не придет, вдруг осерчал за то, что посмеялся юноша над его словами? Но нет никого, а распахнутое окошко только ветер ночную прохладу гонит да запах пряных трав луговых. Вдруг бабочка белая в окошко залетела, как та, что на лугу летала. Царевич руку протянул, она на нее и села, крылышками повела, опять взлетела - и в окошко. Только белые крылышки мелькнули и все. Царевич недолго сомневался: тихо в конюшню спустился, коня своего из стойла вывел и, даже не оседлав его, умчался, только земля из-под копыт подкованных летит. Звезды видны еще, но небо светлеет, розовея, по краю золотясь. Успеть бы... Успел. Еще только роса легла покрывалом знобким, а царевич уже до того самого луга домчался, с коня спрыгнул, по боку того шлепнул, отпуская. Демон появился прямо за его спиной, тут же обняв царевича за вздрогнувшие плечи. А тот забился, высвободиться пытается. Разжал лукавый объятья, смотрит с интересом на юношу смущенного. Ждет, что скажут ему. Только тот ничего не сказал. Поцеловал легонько в уголок губ, еще сильнее краснея, и взгляд отвел. - Что же не смеешься, царевич? – демон и сам улыбался сейчас, даже не пряча взгляд озорной. - Не до смеха мне, судьба моя. Пошли со мной?.. - Пойти с тобой? Вот значит как... А ежели я не хочу? Мне и тут, в лесу, неплохо... - Прошу тебя, пошли со мной... - Ради чего? На жену твою любоваться? Во дворце слуг очами гневными пугать?.. - Молю тебя, пошли со мной! - Почему с собой меня зовешь, царевич? - Люб ты мне. Хоть и вижу, что не человек ты, люб все равно. - Ах вот значит как... - Да, так... Демон только улыбнулся, белыми клычками сверкнув и поцеловал царевича сердечно, ласково... И в траву повалил, на цветы медоносные, на траву-мураву зеленую... Лицо юноши в ладонях своих держа, все целовал и целовал, до сладкой истомы, а тот объятьями жаркими, крепкими отвечал, локоны огненные перебирая в тонких пальцах своих. А потом они во дворец пришли, перед царем предстали. Только тот долго не сокрушался, лишь головой покачал да вздохнул тяжело. Что уж тут поделаешь, раз сердце так велит? Да и свадьбу так и не отменили: люба ему была невеста сыновья, красавица, искусница да мастерица. А уж какие песни пела голосом своим нежным, тягучим... А дева что? Всплакнула, как водится, над судьбинушкой своей, но под венец пошла – тоже люб ей царь был...