Прости меня, Северус...

Он приходит почти каждый день, как по часам – ровно в три. Снимает пальто, вешает на резную хлипкую вешалку в коридоре и молча проходит вдоль коридора на кухоньку: маленькую клетушку, в которую едва втиснуты плита, холодильник и тумбочка. И еще крошечный столик в углу и два табурета. Он садится за этот самый стол и смотрит на меня выжидательно, а потом, когда я ставлю перед ним чашку, пьёт мой кофе. Из моей любимой чашки, между прочим, сам не знаю, зачем я ему ее даю каждый раз. Пьет он молча. Всегда молча. Это бесит меня невероятно. Просто не может не бесить. ОН бесит меня – весь такой правильный идеальный, интеллигентный в моей неправильной и нездоровой странной жизни. Иногда я думаю, что весь смысл моей жизни в том, чтобы сидеть вот так напротив него за столом и тупо беситься от того, как он пьёт мой кофе и молчит. Беситься из-за тишины. Как глупо, однако… Но если он такой тонкий ценитель – зачем пьет мой поганый растворимый кофе за моим столом на моей пошарпанной кухне? Я смотрю на него внимательным, даже немного пытливым взглядом, словно надеясь прочесть его мысли и чувства. Интересно, какой он? О чем думает в эти моменты молчания? Я так мало знаю его. Чем он живёт? Для кого? Что для него вообще жизнь? Он замечает мой взгляд, вскидывает свою левую идеально черную бровь, словно бросая мне в лицо немой вопрос. Я морщусь от этой мимики, но она раздражает меня лишь по той причине, что сам я так сделать не могу. Не выходит, хотя пытался много раз. В голове возникает вопрос: почему в его черных тяжелых волосах, слегка касающихся плеч, нет ни нитки серебра? Он не меняется совершенно с того дня, как я окончил школу, как будто его возраст замер и больше не идет. Я часто всматривался в его волосы, отыскивая эти ниточки серебра – безмолвное доказательство того, что он стар – по крайней мере, для меня. Но их нет. Его волосы всегда одного черного тона, а лице, кажется не появилось ни единой лишней морщинки за долгое время. Я наклоняю голову к плечу, в очередной раз увязнув взглядом в жирном блеске тяжелых прядей, и только спустя несколько минут ловлю его очередной безмолвный вопрос. Качаю головой и думаю. Думаю, что случится, если однажды он не придёт, не сядет вот так по-хозяйски за мой стол и кивнет головой, намекая на кофе. Что тогда будет? Рухнет вселенная, осыпая мириады звезд? Исчезнет мир и мы все перестанем существовать? Нет. Конечно, нет. Ничего не случится, я отчетливо это понимаю. И небо не расколется на две неровных голубовато-белых половины, и не похоронит нас под осколками. Будет просто одиночество. Мое или еще чье-то. Хотя нет, только мое. Будут те же четыре стены обычной маггловской однушки и я – убеждающий себя, что мне хорошо, ну, по крайней мере, нормально. Всё как всегда. Как и каждый раз, когда он исчезает до следующего дня, а я будто застываю душой и сердцем, оставляя двигаться только глупое порочное тело, требующие удовлетворения простых и не очень потребностей. Он ставит пустую чашку на салфетку, но руку не убирает. Гладит, ласкает тонкими чуткими пальцами белый гладкий ободок, скользит подушечками по ручке. Это уже почти ритуал, каждодневный. Его личный ритуал. Я заворожено наблюдаю за этой игрой каждый раз. У меня никогда не хватает сил, чтобы не смотреть, отвернуться в окно. Эти ласкающие движения кажутся мне совершенством… Он медленно встаёт, и я тоже поднимаюсь вслед за ним. Он сейчас уйдет. Опять оставит меня здесь сходить с ума от одиночества и чувства, что никому не нужен. Мгновение я колеблюсь. - Северус… Он вскидывает голову, прямо смотрит мне в глаза, пронзая привычным взглядом агатовых черных глаз. - Завтра придёшь? Едва дрогнули уголки губ, лёгкая полуулыбка окрылила взгляд, чуть-чуть приподнялся уголок губ – тоже левый. Это он так улыбается. Я привык уже, так каждый раз, но это все равно больше, чем я мог надеяться, учитывая наши непростые отношения в школе. Но сегодня мне мало, я понимаю, что не могу больше вот так – одними взглядами, полуулыбками, неясными намеками. Ну же, скажи мне хоть слово! Хоть что-то, хоть один раз! Одно, два слова, мне большего и не нужно! Я так хочу опять услышать твой тихий вкрадчивый, почти ласковый голос, пугавший нас – школьников – до икоты и нервной трясучки! Но он снова просто кивает и медленно идёт в прихожую, оставляя за собой горьковатый аромат зелий – каждый раз разный, но вместе с тем и какой-то одинаковый: он всегда несет только горечь, чем-то. Сегодня, кажется, полынь. Я плетусь следом, размышляя о смысле своей глупой одинокой жизни, в которой есть он, и в которой его нет. Не правильно я спрашиваю. Не что случится с миром, вселенной, людьми? Что будет с одним конкретным человеком – со мной, если однажды он не постучит в мою обитую снаружи черным дерматином филеночную дверь ровно в три пополудни? Он протягивает руку к пальто, но я не выдерживаю. Срываюсь, хватаю его за эту руку, тяну к себе, прижимаю так крепко, как только могу. Так, словно он исчезнет, растворится как утренняя розоватая дымка, сопровождающая меня на каждодневных пробежках в парке. Ну не могу, я не могу вот так отпускать его раз за разом! С ума ведь сойду. - Северус… - шепчу хрипло, и дыхание срывается. – Северус… А он осторожно касается моего плеча тонкой рукой. Прячу лицо на его груди, чтобы спрятать увлажнившиеся глаза. Я взрослый мужик, я не могу, не имею права плакать! Но все равно плачу. И целую его лицо везде, куда могу дотянутся: подбородок, уголки губ, щеки, скулы… Встаю на цыпочки, чтобы достать до устало сомкнутых век, покрытых сеточкой тонких синеватых венок: у него очень тонкая и нежная кожа на лице. Знаю, я маленький, даже на цыпочках не дотянусь до бровей и лба, а так хочется. Поэтому тяну его в свою убогую гостиную-спальню-рабочий кабинет. Там на полу возле раскладного дивана разбросаны министерские красные мантии со знаком аврората на груди. Вся дальняя стена увешана картами Великобритании и всякими разными планами, схемами, шифрами. И рядышком притаился маленький, дышащий на ладан, телевизор, показывающий нормально только несколько каналов. Впрочем, я все равно его не смотрю. Сейчас мне почти не стыдно за бардак, за раскиданные на столе и тумбочке книги и журналы, за одежду на полу и пыль на люстре. Я просто толкаю его на диван, предварительно смахнув оттуда какие-то вещи: кажется, Гермиона свой шарф забыла. Медленно, все еще боясь поверить, что на самом деле делаю это, провожу руками по его груди, опускаюсь на колени и настойчиво развожу длинные ноги, чтобы было проще добраться до ширинки. Дальше моя выдержка приказывает долго жить, и я начинаю торопливо расстегивать пряжку ремня, рву пуговицу на форменных черных брюках, коротко и громко вжикаю ширинкой. Стягиваю штаны на бедра, вынуждая его чуть приподняться, за ними тащу трусы – обычные, серые трусы без всяких так выпедресов. И наконец вижу то, от чего рот наполняется слюной. Его мягкий белый член, покоящийся в завитках черных как смоль волос реагирует на мои неосторожные прикосновения пальцев и словно заинтересованно приподнимается. Так, уже лучше. Я действую так, словно у меня совсем не времени – импульсивно, по наитию. Наклоняюсь и обхватываю головку губами, замыкая ее кольцо горячих губ, с наслаждением облизываю языком, затем скольжу ко всему стволу, беру в рот яйца и перекатываю их там. Он почти лежит на диване, и его промежность находится в зоне моей видимости. Ничто не мешает мне, аккуратно послюнив палец, ввести его в задний проход, преодолев тугое колечко мышц ануса. Мне даже кажется, что я слышу тихий стон, сорвавшийся с его губ, но в следующую минуту понимаю, что это я сам мычу, отсасывая ему, стараясь заглотить уже полностью возбужденный член целиком. Ощущаю, что сам уже на грани, хотя даже не трогал себя. Это и не нужно, достаточно того, что он позволяет делать с собой. Все эти ласки, скольжения языка по члену, два влажных пальца, ритмично двигающихся в заднице. Мне хочется большего, но я не решаюсь. Это будет слишком, хотя член ноет в брюках, требуя внимания. Наконец, мне срывает крышу, потому что я рывком вскакиваю на ноги и поворачиваю его спиной, вынуждая встать на колени на диване и ухватиться руками за плюшевую спинку. И резко вхожу в него, одним ровным движение и до конца. О, это ничем не заменишь, такая восхитительная, горячая теснота, эти крепкие пульсирующие мышцы, плотно обхватывающие мой член. Много мне нужно, хватает нескольких глубоких сильных толчков, почти вбивающих его в диван, заставляющих прогибаться подо мной. Я срываюсь и бурно кончаю, изливаясь в него и радуясь, что мужчины не беременеют и не нужно использовать презерватив. Ненавижу эти чертовы резинки! Его довожу рукой. Знаю, я не бог весть, какой любовник, тем более, у женщин там чуть иначе все устроено, не нужно искать простату. Но он снова молчит, только щурит вроде бы довольно черные глаза и опять улыбается левым уголком губ. А потом, отдышавшись, я накладываю очищающее, и он встает, чтобы привести в порядок одежду. И уходит в коридор пружинящей привычной мне походкой. Словно ничего и не было. Он надевает своё строгое чёрное пальто, чёткими движения тонких рук поправляет воротник и манжеты, разглаживает их, убирая малейшие невидимые глазу пылинки. Мягко недокивает мне в знак прощанья. Подхожу ближе. Вот так вот, когда чуть-чуть ощущается тёплое дыхание… Слегка целую сжатые в линию тонкие губы, скольжу кончиком языка, улавливаю вкус кофе. Странно, вот мы переспали только что, а я не целовал его нормально. Но не решаюсь на большее, и так слишком многое взял от него сегодня, пусть он и не сопротивлялся. И никогда ничего снова не будет, я знаю это откуда-то, и знание это набатом звучит в моей голове, вызывая безотчетный страх. Он чуть отстраняется в тревоге, смотрит в глаза. Смотрит так, словно душу мою видит насквозь, все мои мысли читает без труда и своей проклятой Легиллименции. Я стараюсь выдержать, но уже через секунду отвожу взгляд. Прости меня, Северус… И снова касаюсь безответных чуть тёплых губ, скольжу огрубевшими от рукоятки метлы ладонями по чуточку жестковатой ткани его пальто, едва ощутимо пробегаюсь по щеке. Касаюсь его запястий, и не могу налюбоваться. Какие же они – белые, тонкие, хрупкие, словно можно сломать одним движением. Мои совсем другие – закалённые годами необходимости держать древко метлы, направляя его в нужную сторону. Пальцами пробегаю вдоль венки на тыльной стороне его ладони. Рассматриваю коротко подстриженные ногти, замираю на маленьком зеленоватом пятнышке на мизинце – наверное, от какого-нибудь ядреного зелья осталось. Он осторожно забирает свою руку и открывает дверь моей квартиры. Он уходит. Уходит до следующего раза. Уходит безмолвно, как всегда. Он идёт вниз по замызганным ступенькам общего подъезда, спрятав руки в карманы пальто, что даже случайно не коснуться грязных перил. А я смотрю ему вслед, не понимая своих чувств. Прости меня, Северус. Я трус, ты был прав. Я так не сумел понять, не сказал ничего даже на твоем смертном одре… Я не успел. *** Просыпаюсь, одним рывком сбрасываю остатки сна, но всё равно ещё долго лежу в постели и смотрю на белый поток с потрескавшейся штукатуркой. Гермиона права – пора делать ремонт. Затем поднимаюсь со своего плюшевого дивана и иду на кухню. Вспоминаю, что электрочайник сломался, поэтому достаю обычный и ставлю его на плиту. Кипятить воду и делать крепкий кофе. ЕГО любимый. На самом деле моё идеализированное одиночество не столь уж глобально. У меня есть друзья. Есть хорошая работа. Даже девушка есть, и неплохая. Только вот ЕГО нет. Вот так вот просто. Вот так сложно… Прости, Северус… Чайник кипит и фыркает. Наливаю кипяток чашку, забыв про палочку. Я уже привык делать кофе вручную, как каждый раз делаю во сне – почти каждую ночь. У меня есть только воспоминания о нем, о его руках, жалких мимолетных прикосновениях за все время моей учебы в школе. Все остальное – плод моего воспаленного сознания, только воображение, и мне хочется выть от осознания этого факта. Нет его! Пью крепкий кофе из своей любимой белой чашки, также скольжу кончиком пальца по ободку, тонкой ручке. Один. Без него. Точно знаю, он никогда не войдёт сюда. Не сядет напротив меня за этот стол, и я не дам ему, по неясной для себя причине, эту чашку. Потому что его нет. Вот уже три года, как нет. Он мираж, фантом, плод моего воспалённого сознания, герой моих всегда таких одинаковых снов. И только. Прости меня, Северус. Прости, что упустил свой и твой шанс, что не смог, не сумел спасти. Прости за то, что я давно в тебя влюблён… Прости за то, что пью этот чертов кофе, от которого уже тошнит, без тебя. И за то, что твои совершенные губы и руки целую лишь в своих снах. И за то, что смею делать с тобой, каждый раз одинаково толкая на диван. Просто прости меня за все. Прости меня, Северус…