О чем умолчал Пушкин

Буран разыгрался не на шутку. Юношеское нетерпение не позволило мне прислушаться к мудрым предостережениям ямщика и верного моего Савельича — теперь застряли мы черт знает где, не видя и признака дороги из-за лютой метели. Страх быть заживо погребенным под покровом снега уже начал пускать корни в мое отчаявшееся сознание, когда за белой стеной различил я его неясный, темный силуэт… Он провел нас к ближайшему селу. Странное интуитивное чутье подсказывало мне, что этот бойкий, хладнокровный мужичок сыграет значительную роль в моей дальнейшей жизни. Убаюканный метелью, я задремал. Ощущение какой-то смутной, предопределенной свыше связи с нашим провожатым проникло в мой сон. Я застал его будто бы при смерти в постели моего настоящего отца. Разные чувства владели мной в тот момент… Я стал на колени и устремил мои глаза на больного. Он весело смотрел на меня. «Поцелуй… руку», — ласково просил он. «Иди ко мне… под мое благословение. Не бойся». Я не соглашался. Тогда он разозлился, выхватил откуда-то топор, и комната наполнилась кровавыми телами — мы были не одни. Я хотел бежать, но не мог. «Иди ко мне…» — повторял он, лукаво смотря на меня своими черными глазами. Проснулся я в страхе и недоумении, толкаемый Савельичем. Что бы это все значило? .. Мы приехали на постоялый двор. Первое, что я спросил, устроившись в тесной, но довольно чистой горнице: — Где же вожатый? — Здесь, ваше благородие! — ответил мне голос сверху. Я поднял голову. Те самые глаза из моего неспокойного сна сверкали в темноте. — Что, брат, прозяб? — спросил я, и тут же смутился. Почему я неожиданно для себя назвал его братом? — Как не прозябнуть в одном худеньком ярмаке! Был тулуп, да что греха таить? Заложил вчера. Я усмехнулся про себя. Приличия обязывали меня предложить моему спасителю чай, но я чувствовал, что он откажется и попросит чего покрепче. Я с охотой исполнил его желание. Между нами сразу установилось понимание, к странному неудовольствию Савельича. Наконец я позволил себе разглядеть его: лет сорока, роста среднего, худощав, широкоплеч. В черной бороде уже показывалась проседь. Живые большие глаза так и бегали. Я отметил, что лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Он мне, пожалуй, нравился. Наутро буря утихла, нужно было отправляться. Тайная тоска от расставания с новообретенным товарищем сжала мне сердце, но долг службы звал меня в Белогорскую крепость. Мне хотелось как-то отблагодарить вожатого за оказанную помощь, поэтому я попросил Савельича выделить мужику полтину на водку. Он был против, но мне это было на руку. Я боялся признаться себе, но кроме благодарности я испытывал к новому знакомому какое-то иное, еще неизвестное мне до этого чувство, потому не только хотел помочь, но и оставить что-то на память. Как знать, может, предчувствия мои были ложными, и мы больше никогда не свидимся? Я вспомнил о заячьем тулупе, из которого давно вырос. Лучшего невозможно и придумать — моя вещь послужит ему хорошую службу этой холодной зимой. «Вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп», — хладнокровно сказал я Савельичу. Тот воспротивился отчаяннее обычного. Я видел, он недолюбливает бродягу, но причины этого долгое время оставались для меня загадкой. В конце концов заячий тулуп был подан; он был сильно мал вожатому, но тот с достойным восхищения упорством не оставлял попыток влезть в него, когда же ему это удалось, тулуп затрещал по швам. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Поклонившись, он сказал: «Спасибо, ваше благородие! Век не забуду…». Я улыбнулся. Мы отправились в путь. И только ветер был свидетелем того, как бродяга весело осмотрел внезапную обновку и ухмыльнулся: «Тулупчик с барского плеча! Хм…» *** Признаться честно, об этом странном чернобородом человеке, появившемся на моем пути будто из самого сердца снежной бури, я со временем позабыл. Скучный солдатский быт Белогорской крепости способствовал моей влюбленности в дочку капитана Миронова, скромную и чистую девушку приятной наружности. Как истинный дворянин, я отстаивал честь Маши в дуэли с поручиком Швабриным — типом неприятным, но по-своему интересным. Так ничем не примечательно проходила моя служба в глухих местах нашей необъятной родины, когда вдруг в моей жизни опять появился он, Пугачев. Триумфальное взятие Пугачевым нашей крепости нарушило спокойное течение моей жизни. Меня, как и других защитников, должны были казнить. Поначалу он притворился, что не помнит меня, но я был совершенно уверен в обратном. Снова вмешался мой верный Савельич — бросившись в ноги к самозванцу, он умолял о помиловании барского дитяти, напомнив о встрече в холодный снежный вечер. Пугачев перестал делать вид, будто не узнает меня. С хитрым прищуром он едва заметно кивнул мне и дал знак своим душегубам снять веревки. Как тогда, во сне, я оказался на коленях перед человеком, которому второй раз обязан был своей жизнью. Он протянул ко мне жилистую руку и с отеческой нежностью легко погладил по волосам. «Целуй», — мягко и одновременно требовательно приказал он. Я гордо отвернул голову, тем не менее продолжая украдкой следить за ним: лицо его приобрело неизменное насмешливое выражение, но вместе с тем я отметил на нем, как мне показалось, тень неподдельного интереса. «Его благородие, знать, одурел от радости», — бросил он толпе своих разбойников и поспешил поднять меня с колен. Крепко сжав мое плечо, он несколько секунд пристально смотрел мне в глаза, после чего вернулся на импровизированный трон и продолжил принимать знаки внимания, оказываемые государю. Так, детский тулуп, подаренный бродяге, избавил меня от петли, а пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, оказывается, осаждал крепости и потрясал государством! Но чем глубже погружался я в размышления, тем больше сомневался в том, что решающую роль в этом эпизоде играл мой простодушный подарок. Я чувствовал, что Пугачев в подобном отношении ко мне движим не только обычной человеческой благодарностью — как и я, прощаясь с ним тем утром, не ограничивался в мотивах исключительно щедростью. Потому, когда мысли мои были прерваны приходом одного из казаков, который посетил меня с целью передать, что государь требует к себе, я не был совершенно хладнокровен. Вместе с ним отправившись в комендантский дом, я воображал себе свидание с Пугачевым, стараясь предугадать, чем оно кончится. *** Я застал Пугачева в самый разгар пирушки в окружении казацких старшин. Все обсуждали успех утреннего возмущения и планы дальнейшего наступления. — А, ваше благородие! — сказал Пугачев, увидев меня. — Добро пожаловать; честь и место, милости просим. Возбуждение мое было столь велико, что я лишь молча сел у края стола, не прикоснувшись к стакану вина, любезно преподнесенному мне молодым казаком. Мимоходом отметив про себя его стройность и красоту, я сконцентрировал все свое внимание на предводителе разгоряченных выпивкой крестьян. Он сидел, облокотившись на стол и подпирая бороду своим широким кулаком. Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Невольно я залюбовался, но как только заметил это за собой, тут же отвел взгляд. Гости расходились; я привстал, намереваясь последовать их примеру. Пугачев остановил меня — положив руку мне на плечо и мягко опустив на место, сказал: «Сиди; я хочу с тобою переговорить». Несколько минут прошли в молчании. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такой непритворной веселостью, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему. — Что, ваше благородие? Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули веревку тебе на шею? Я задумался. Нет, пожалуй, не струсил. Я готов был принять смерть, но все же часть моей души беспричинно верила Пугачеву, потому мысль о помиловании ютилась в уголке моего сознания. Мне казалось, что я был зачем-то нужен ему; кроме того, я не мог не подозревать Пугачева в симпатии к себе. Он рассказал мне о своем намерении завоевать Россию, а я не уставал поражаться его безрассудной смелости. — То ли еще увидишь! Так ли еще тебя пожалую, когда получу свое государство! Обещаешься ли служить мне с усердием? При этом он кинул на меня беглый, двусмысленный, полный надежды взгляд. Я смутился; кровь с жаром прихлынула к моим щекам. Служить... с усердием?.. Я не мог понять свою необъяснимую внутреннюю тягу к этому человеку. Он шутил опасную шутку, и я восхищался его дерзостью. Но «служить» Пугачеву все же был не готов — заветы отца и традиционное воспитание сыграли здесь свою решающую роль. Я колебался. Пугачев ждал. — Нет, — собравшись с духом, твердо ответил я. Часть меня при этом испытывала сожаление. — Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь. Но завтра приходи со мной проститься...