Под каждым из небес

Я мог закрыть глаза и представить, будто ничего не было. Мы в Лондоне, Мирон только что объяснял мне про грайм, попутно съезжая на политику, британский классовый строй и разборки Кеннинг Тауна, а потом принес косяк и завалился ко мне на диван. И вот так же лежал головой у меня на животе, выдыхая дым в потолок. Я мог закрыть глаза, и мне даже не надо было подрубать фантазию: шум неспокойных улиц Е-16 имитировал звук из телевизора, который я зачем-то включил, когда позволил Мирону не уйти. Все вокруг мигало от сменяющихся на экране кадров. На улице было совсем темно. Да, я мог бы нажать на «стоп» и хоть на минуту сбежать в те времена, когда все было просто, а я был другим человеком. Но этим человеком мне становиться больше не хотелось. Поэтому я лежал и пялился в потолок, забывая моргать, до рези в глазах, я оставался здесь и сейчас. От того далекого дня меня отделяло несколько лет, почти тысяча километров, много тупой злобы и самоедства, предательство друга, его двуличие, мои ошибки, моя слабость, мое запоздалое взросление. Моя переосмысленная жизнь, которую я теперь не хотел отдавать Мирону в качестве игрушки. Мирона от меня отделяло то, что он повзрослел в совсем другом мире и других условиях. Я забрал у него косяк и глубоко затянулся, надеясь, что это прочистит мне мозги. Я лежал и ничего не делал, но одновременно как будто стоял перед Рубиконом. Я не мог понять, почему это ощущение пришло сейчас, а не месяцы назад, когда я, виляя хвостом, побежал Мирону на помощь. Или хотя бы сегодня утром, когда я завис, не решаясь открыть дверь. Теперь же все было сделано: я впустил его в свои мысли, в свою квартиру, позволил курить мою травку и использовать меня в качестве подушки. И все равно мне казалось, что я еще способен что-то решать. Как будто сраный переломный момент так и не наступил. Как будто я вот-вот пойму что-то важное… и что? Переверну игру? Черную полосу на груди Мирона я заклеил белой нашлепкой. Это показалось мне дохуя символичным. Ему тоже. — Мирончик, ты можешь просто свалить сейчас, и я сделаю вид, что этой встречи не было, — сказал я спокойно, с удовольствием выдыхая дым. Мне стало очень тепло от того, что я это сказал. И еще — потому что почувствовал, как Мирон напрягся. — Но ты больше никогда не вернешься и не будешь мне звонить, идет? Мой голос звучал мягко, потому что я наконец успокоился. Я больше не чувствовал омертвения тела или души. Все мое оказалось при мне. Я был цельным человечком. Я ждал, но Мирон ничего не ответил. — Я знаю, что тебе нужно, — мне хотелось к нему прикоснуться, но вместо этого я заложил руку за голову. — Но ты, брат, все перепутал. Я не твой лечащий врач и не резиновый самотык на присоске. У тебя не получится положить меня в коробку, когда ты закончишь. Хочешь такое? Купи себе дилдо. Или два. Давай, я тебе куплю, если сам стесняешься? — Я засмеялся. Мне понравилась идея подарить ему резиновые члены. На душе у меня было легко и немного горько. Я чувствовал эту горечь корнем языка. — Самые-самые большие, какие найду, чтобы они уж точно тебя заткнули. Вот так, как ты любишь: с обеих сторон… — Замолкни, пожалуйста. Голос у него был какой-то грустный, и я заткнулся. У меня перехватило горло, на самом деле. Мирон улегся рядом и положил голову мне на плечо. Это был чужой, взрослый Мирон, не тот, который включался по щелчку, и не тот, с кем я имел дело несколько лет назад, но моя рука все еще помнила, как его обнимать. Я вложил замусоленный косячок ему в рот. Ощущение его тела, прижатого к моему, было таким знакомым, что мне захотелось его оттолкнуть. Или обнять крепче и подмять под себя. Я вовсе не знал этого человека — видел его на фото, на видео, слышал, читал, вживую наблюдал меньше минуты. Но я его не знал. Этот Мирон поднялся сам и вырос без меня, среди других людей, среди своих друзей и тех, кто просто хотел урвать от него кусочек. Теперь-то ему было известно, куда идти, и он больше не смотрел на меня в ожидании поддержки и одобрения. Для этого у него были другие — те, кто не кинул его в тяжелое время. А мне все равно хотелось дать понять: я тобой горжусь. Ты все делаешь правильно. Я нечаянно произнес это вслух, и он удивился. — Я не о том, что ты двуличная сука, — пояснил я. Он меня поцеловал. Показалось, в солнечное сплетение ударил — у меня даже слезы на глаза навернулись. Хорошо, что в темноте ни черта не было видно. Я все не мог вдохнуть, какой-то спазм не давал, а Мирон меня целовал так, будто и не было между нами никаких барьеров, стен, отчужденности, будто мы друг другу не посторонние, а потом погладил по груди и сказал: — Дима, дыши. Тогда я снова смог дышать. В прошлом мы не так часто трахались нежно. Мирону нужны были совершенно определенные вещи, которые я мог ему дать, и без этого ему было плохо. Но иногда хотелось другого. Хотелось, например, целовать его везде — он, прежде чем ко мне прийти, свой густой подшерсток выбрил, как я его учил когда-то. Девушкам это нравится, объяснял я, ты разве не понимаешь. Они тебе спасибо скажут, если не придется вылавливать волосы изо рта. И куда охотнее будут идти на контакт. Никто не подумает, что ты пидор, Мирош, те времена давно прошли. Хотелось сосать ему. Хотелось вылизывать, как какую-нибудь девочку. Не был он девочкой, конечно, но все равно хотелось его языком раскрывать. Долго и качественно — языком и пальцами, чтобы задыхался в кои-то веки не от боли, не от хрена в глотке и не от удавки на шее, а от удовольствия. Меня самого от этого всего лихорадило, но я никак остановиться не мог. Как с ума сошел. В какой-то момент Мирон меня начал просить, чтобы я ему вставил, наконец, и перестал мучить. Я посадил его на член. Хорошо растянул, но Мирон все равно обтягивал меня очень плотно, как тугая перчатка, специально, что ли, сжимался. Я его медленно насадил, лицом к лицу, чтобы спрятаться от меня не смог. У него глаза начали закатываться, а я его целовал: губы, подбородок, шею. Прижимал его к себе так, что между нами скоро стало жарко и влажно от пота. И с конца у него тоже подтекало — он елозил головкой по моему животу, пачкая смазкой. — Приподнимайся, мой хороший, — сказал я Мирону в ухо. — Трахни себя моим членом. *** Что там Мирон в твиттере устроил, я увидел уже потом. Когда до твиттера добрался. Фэнам начисто крышу сорвало, Мирон ржал, накрывшись подушкой, и отказывался лезть в комменты. А у меня как будто и правда все на долю секунды с ног на голову перевернулось. Постов было всего три. «Капитальный ремонт жизни. Пора разобраться с призраками прошлого». «Еду навестить старого друга, возможно, задержусь». Фотка из аэропорта и подпись: «Под небом Берлина vgb».