волны смоют все

От стен сквозило ледяным спокойствием и безразличием – они были белые, с висевшими на них покосившимися тоже белыми ящиками, на которых был какой-то еле заметный пунктирный цветочный узор грязно-голубого цвета, словно пасмурное небо. Кухня была пуста – лишь клетчатый бело-серый стол с приставленными к нему двумя стульями да одинокий чайник на плите. За окном в белой-белой раме по узкой улице иногда проезжали машины, оглушая шумом колес, соприкасающихся с грязным серо-чёрным асфальтом. Стены комнат были такими же нестерпимо-светлыми, как и стены кухни – с кое-где проступающими обрывками каких-то ярких обоев, напоминавших о давнем-давнем прошлом. Везде было так глухо и пусто, словно в этой квартире жизни и вовсе никогда не было. Сквозь открытую сетку решетки на застекленном балконе просачивался ледяной воздух, заставляя дрожать и ближе прижимать колени, утыкаясь взглядом куда-то в белоснежные березы там, на улице – хотя на самом деле, мимо них, обглоданных холодом, с пустыми, тонкими ветвями и парой каким-то чудом оставшихся еще с осени желтых листочков. Уйти от этого холода и вообще от этого пугающего спокойствия квартиры было невозможно – оно словно приводило в оцепенение, затормаживая реакцию, отрубая все, оставляя только способность подолгу сидеть на одном месте, слушая (но не слыша) шум снаружи и набирая полные легкие воздуха, который, казалось, лишь помогал заморозить еще и изнутри. Юли не было в этой квартире уже Бог знает сколько лет – они то сдавали ее, то оставляли простаивать пустой, но никогда сюда не возвращались. Через нее прошло несколько семей, но они сами, всей семьей, попытались выкинуть ее из своей жизни – это было слишком тяжко, это была его квартира, здесь все было пропитано им: все книги с детскими сказками, все шкафы, все вылезающие кусками обои и прикрученные к стенам крючки в форме цветков. Они убежали отсюда при первой же возможности, потому что это все было слишком. Казалось, что это не поможет – но так было меньше воспоминаний хотя бы зрительно, хоть немного легче отрицать очевидный и совершенно точный факт, от которого для всех них так и сквозило нереальностью и невозможность. Вдоль окна стояла кровать – застеленная белой простыней и одеялом в таком же белом пододеяльнике, на уровне с узким белоснежным подоконником, на котором стояла лишь одинокая тонкая черная лампа с как-то прицепившимся к ней желтым сморщенным листом, залетевшим когда-то, даже без абажура, только с лампочкой, в которой переплетались железные нити, которые должны были излучать свет – робкий, с трудом пробивающийся в одиночку сквозь темноту, если бы была ночь. Окно было широкое и высокое – и если отодвинуть (тоже) белые, в тонкую полоску, шторы, то можно было лежать и подолгу смотреть на качающиеся от легкого ветра за окном ветви берез, редко проходящих людей и проезжающие машины. Холодное стекло морозило лед, а еле теплое дыхание почти незаметно затуманивало окно. В голове постепенно пустело почти так же, как и в квартире – словно становишься частью всего этого, чего-то будто бы из прошлой жизни. Мысли медленно распутывались, а после и вовсе стирались – оставляя после себя только белое чистое полотно, которое надо будет когда-нибудь снова заполнить, наполнить – но не сейчас, а позже, гораздо позже. Говорить не хотелось совершенно. Дверной косяк был исчерчен от пола и почти доверху короткими отметками и подписями: имя и число, вся история на простой крашеной доске, все детство, которое постепенно все больше отдалялось, а потом резко оторвалось и осталось здесь, на этой самой деревяшке в этой такой далекой квартире. Чай пытался иногда безуспешно греть руки – от пальцев, которые каждый раз дотрагивались до шеи и головы при попытке поправить волосы, все равно всегда разбегались мурашки. Кружка – чуть ли не единственная, как и чайник, во всей этой пустоте, – разбилась с гулким звоном, оставляя после себя разбежавшиеся по всему помещению неровные осколки и темное-темное растекающееся пятно на светлом кафельном полу, в котором так и осталось все тепло. За Юлей оставались мокрые и немного красные следы – ходить босиком по стеклам всегда не к добру, но сейчас это было неважно, и она на самом-то деле этого даже не заметила. По белой ткани на балконе от ноги расплывалось красное пятно – а на кухне так и остались разлетевшиеся осколки и остывающий чай, которые были забыты моментально – ведь на них даже изначально внимания почти не было обращено, реакция была настолько медленной и отстраненной, что даже резкий звук его не привлекал нисколько. Воспоминания накатывали волнами и каждый раз, уходя, забирали с собой очередную мысль, в результате смыв абсолютно все. Они не били уже словно в шторм, их не разрезало волнорезом – они лишь тихо укутывали каждый раз, подступая, стирая все острые углы. Накатившее спокойствие уже не было жутким, пугающим – оно было просто чистым листом, с которого предстояло все начать. Даже глаза, казалось, поменяли свой цвет, соответствуя всему – стали такими светлыми и прозрачными, что, казалось, цвет им придает только грязное небо там, снаружи, когда Юля на него смотрела. Она вышла спустя полтора дня – к этим березам, к воздуху, который, казалось, здесь был теплее, к громко проезжающим машинам и идущим по скрипящему и тающему снегу прохожим, которых она все еще (почти) не замечала. Неделю спустя она подумала о том, что надо будет когда-нибудь снова вернуться, когда нужно будет это всепоглощающее спокойствие, которого хватает надолго. Что надо будет разобрать книжки, которые были чуть ли не единственным, что там осталось. Что надо… В голове долго еще стоял только шум берез и машин за окном – и больше ничего. Но это было именно то, что было нужно.