Half A Heart

Люди говорят, что короткие истории намного лучше длинных, заезженных, в которых действия и эмоции натянуты и напряжены, словно струны гитары. Что вся прелесть их заключается в том, что они как искры. Ярко вспыхивают и исчезают в сердцах людей, навсегда оставаясь там вспышкой света. Может, они даже и правы. Но вот один человек отказался бы от всего на свете, лишь бы у него было время. Время побыть счастливым. Парень, на вид лет двадцати, сидел в парке, читая книгу. Потрепанную, с помятыми пожелтевшими страницами и поломанным корешком. На первом развороте которой, аккуратным почерком, в самом уголке, было подписано «Святослав». Булгаков. Мастер и Маргарита. На соседней лавочке сидела пара, что-то бурно обсуждая. Девушка, улыбаясь, пыталась доказать что–то своему парню, который внимательно слушал ее, не перебивая. Киоссе оторвался от страниц романа, наблюдая за ними. В груди невольно кольнуло, к горлу подкатил ком. Немного дрожащими и холодными, как когда-то у Святослава, руками, он полез в свой рюкзак, доставая оттуда сложенный вчетверо листок. На нем был изображен он сам, нарисованный когда–то, совсем давно, любовью всей своей жизни. Одна горькая слеза скатилась по его щеке, тут же впитываясь в плотную бумагу. Брюнет быстро собрал вещи и пошел прочь отсюда, не желая видеть любовь. Никогда. Ни в каких проявлениях. Для него ее больше не существует. *** Он повернул ключ на привычные четыре оборота и открыл дверь, заходя в квартиру. Только здесь он чувствовал себя на месте. Это место являлось для него самым ценным, не считая воспоминаний. Эти стены, безмолвные свидетели одной удивительной истории, видели многое. Первую ночевку, когда они со Святом, будучи еле знакомыми, спали в одной кровати. Первый поцелуй. Щека Киоссе в напоминание этому вспыхнула, и он приложил руку к этому месту. Тот день казался ему самым лучшим в жизни. Хотя, он по праву являлся таковым. Заходит в ванную, включает кран, чтобы вымыть руки. Вспоминает, как нашел здесь Святослава с порезами. Руки снова начинают трястись. Тяжело жить прошлым, но его все устраивало, ведь он до сих пор был болен им, влюблен в него. Даже первый секс. Это было наутро после их первого настоящего свидания. Тогда Никита опьянел от вина как последний алкаш. Бродя по квартире, Киоссе вспоминал все. Снова. Первые «семейные» споры, скандалы, примирения, рассветы, закаты, смех, улыбки. Поцелуи, горячие ночи. Ленивые утра, теплые вечера. Даже обои, и те все были увешаны картинами. Одного автора, который больше никогда не возьмет в руки кисть. Не поморщит лоб, не довольствуясь своей работой. Не будет с упоением разбирать и чистить свои инструменты. Не вытрет руки, испачканные маслом, и не улыбнется после, смотря на результат. Никита бросает уставший взгляд на Олененка Бэмби и Ангела с поломанными крыльями, которые стали для них чем–то вроде толчка судьбы. Их собственного старта. Как же он устал. Устал от всего. Находится здесь так невозможно, но он не может покинуть эту однокомнатную квартирку в одном из отдаленных спальных районов Москвы, где рядом с домом находится аптека, в которой все та же молодая девушка продает клубничные презервативы. Нет, он не может оставить прошлое, попытаться жить. Ведь все в его нынешнем мире разделилось на две части: до и после. А он не может после, он все еще до. И ничего уже не будет прежним. Все еще считая, что настоящая любовь в жизни бывает только одна, он с каким–то больным упоением сделал из своего мира подобие мира Святослава. Собственноручно мастерил себе ад. Признаться, он даже ни разу не был на кладбище, не считая дня похорон. Ему просто не хватало смелости появиться там вновь. Все слова, брошенные на ветер в тот пасмурный, прямо как в злополучном сне, день, так и не стали правдой. Уйти оказалось куда тяжелее, чем Никита мог себе представить. Наверное, многие понимали, какая между ними была история, особенная связь, чувства, поэтому после аварии никто не отходил от Киоссе ни на шаг. Ну, или пытался. Мама Степанова, Аделаида Валерьевна, их немногие общие друзья, которых они успели завести за время совместной жизни. А он, дурак, от всех отворачивался. Даже с собственными родителями его отношение стремительно принимали не совсем приемлемое русло. Брюнету было плевать, ему никто больше не был нужен. Киоссе открыл шкаф, пробегая глазами по одежде Свята. По его вещам. Они все так же лежали, как и было при их владельце. Трясущейся рукой он взял с вешалки коричневый свитер. Зарываясь пальцами в ткань, он обнял вещь и сел на пол. Именно в нем Святослав любил ходить в художку. Именно в нем он скрывал свои порезы. Очередная истерика. Прошло уже столько времени, а Ник все еще вел себя так, будто это было вчера. Горячие слезы одна за одной начали скатываться по щекам, капая на шерстяную вещь. *** – Люблю тебя, солнце.– Святослав заспанно улыбается, проводя рукой по волосам Никиты. – Степанов, ты милыми фразочками не отделаешься, тебе надо вставать. У нас сегодня пленер. – Кареглазый подвинулся ближе, подставляя голову. – Кис, а может не пойдем, давай я позвоню Аделаиде Валерьевне и скажу, что мы болеем. – Ну, вставать совсем никак не хотелось. – Нетнетнет, врать не хорошо, давай, вставай и топай в ванную, я тебе уже завтрак приготовил. – Моя хозяюшка, может хотя бы совместный душ? – Блондин подмигнул своему парню, привставая на локтях. В тот день Свят особенно возмущался, что ему так и не дали остаться в постели. Закончив со своими ирисами, он взялся помогать Киоссе, который как всегда не умел рисовать ничем, кроме как графикой. Солнце спряталось за облаками. В саду, в разных его частях, с мольбертами находились юные художники. Но вот Ник со Святом устроились вместе около маленького прудика, на клумбе возле которого росли прекрасные фиолетовые ирисы. Но Киоссе не устраивали цветочки, но хотел нарисовать водоемик. –Вот видишь, если мастихин держать так, то получается очень интересный эффект на воде, – пытался что-то объяснить белокурый художник. Кареглазый попытался повторить, но вместо этого сделал какую–то шнягу, мало похожую на воду вообще. –Господи, я бездарный художник, – засмеялся он, смотря на свою работу. –Ничего ты не бездарный, просто масло– не твое, вот я, например, в графике полный ноль. –Ага, ноль он, не втирай мне тут ерунду, – фыркнул он в ответ. Он так любил этого человека, как никогда и никого еще не любил. Каждую мелочь, привычку. То, как он увлеченно мог о чем-то рассказывать, забываясь во времени, не обращая ни на что внимание. Как он любил свои бестолковые книжки по философии, отвешивая годные шутки про водку-шпаргалку, свободную кассу и прочее. Привычку закусывать нижнюю губу, когда смотрел на что-то, что ему действительно нравилось. Любовь к русской литературе, полевым цветам и Ван Гогу, которую он ничем не мог объяснить, ведь писал он совершенно в другом стиле. Именно все эти, на первый взгляд неважные вещи, составляли неповторимый, уникальный образ его человека. *** На другом конце пустой квартиры раздался телефонный звонок. Море. Обнимет, закопает в пески. Закинут рыболовы лески. Поймают в сети наши души. Прости меня, моя любовь. Киоссе устало поднимает трубку, все еще держа в другой руке свитер. – Да?– Судя по имени на экране, звонит Слава. – Привет, Никит, как дела? Чем занимаешься? – веселый голос друга раздается на том конце. – Привет, все… все нормально, – сбивчиво отвечает он. –Я дома вот, книгу читаю, – в последнее время все чаще и чаще приходилось врать. –Понятно, мы тут с Владиком неподалеку, может, нам зайти? –Ребят, извините, я бы с радостью, но сейчас не самое лучшее время. – Ник садится на тумбочку. Ему совсем не хочется никого видеть. В трубке слышатся какие–то шорохи. Судя по ворчанию Басюла, Рамм отобрал у него трубку. –Так, Кис, ничего не знаю, через полчаса будем, – слышатся короткие гудки. Ну, отлично.