«После года терапии мой психиатр сказал мне: “Может быть, жизнь не для каждого”.»
***
| до падения два года |
— Я люблю то, как ты танцуешь. Я издал легкий смешок, опустив голову и поправляя торчащую из черных пыльных джинсов синеватую шелковую рубашку. Глупости. Он сказал полную глупость. — Очевидно, я для этого не создан, — фыркнул я, смущенно улыбаясь. По крайней мере, это правда; ему не нравилось, когда я притворялся, — он ценил во мне исключительную честность и открытость. — Откуда ты знаешь? Ты же не видишь себя со стороны, — возразил он. Я демонстративно закатил глаза, поджимая саднящие, искусанные мною губы и вскидывая голову. Мои глаза с напущенным вызовом и недоверием впились в его, голубые, искрящиеся озорными огоньками. Нет, он смеется? Не надо мной не надо так шутить — это неприятно. — Я неуклюжий и медленный. На мои слова он лишь залился смехом. Я почувствовал укол обиды. Это снова способ задеть меня? Кому как не ему знать, что это не лучший способ шутить надо мной? Мы же лучшие друзья... Неуверенность скользнула по моему лицу; я был растерян, но не хотел, чтобы моя сконфуженность бросилась ему в глаза. Я не какой-то сентиментальный подросток, нет. Но он с насмешливой улыбкой вздохнул и подсел поближе ко мне. Его маленькие теплые руки обхватили мои ладони, слегка поглаживая тыльную их сторону пальцами. Они горячие, в противопоставлении моим ледяным рукам. Это так странно ощущать. Тысячи мурашек пробежались по рукам, переходя на спину и шею. Это определенно из-за холода, да. Блондин оторвался от моей ладони и протянул руку к шее, закручивая с искренней нежностью на пальцы мои вьющиеся волосы, но совсем не так, как он обычно делал это в своём повседневном состоянии. Его глаза таинственно поблескивали в полуночном мраке, их голубизна была еще более заметной, они становятся чем-то сродни бликов луны в водной глади, тихим мерцанием звёзд в ночном небе. — Это нормально, что ты имеешь свой темп, — прошептал он необычайно низким для него голосом. — Я буду двигаться вместе с тобой. Его слова ударили молотом по голове, заставляя мысли путаться, сгорать и возрождаться вновь. Он встал с расстеленной кровати, протягивая мне руку. Я, не задумываясь, подал ему свою руку. Его пальцы прошлись по моей спине, сжимая влажную футболку на спине. Он гораздо ниже и хрупче меня, но его движения более уверены. Движения плавны; мы двигались, думали и дышали в унисон. Разве со мной когда-нибудь такое бывало? Он впервые за столько лет был необычайно тих, молчалив и кроток; таких людей, как он, сложно представить оными — шумные и громкие люди в одночасье становятся романтично-мечтающими. Это похоже на разбавленную белым цветом некогда яркую алую краску, — так скоро потерялась яркость и дерзость характера, на замену которым пришла томительная нежность и ласка. Необыкновенно для окружающих, для тех, для кого существуют маски и дежурные, искусственные, фразы, для тех, кто не знает его настоящего, поведение голубоглазого могло показаться странным, возможно, неправильным. Но именно тогда, в тёмном и прохладном номере отеля, который был полностью обставлен горящими свечами, источающими приятный аромат парафина и мёда, вся ситуация выглядела до слез правильной, а сентиментальные слова казались жизненно необходимыми. — Я... — слова закончились в самый неподходящий момент, черт возьми. Но что я ему мог сказать? Что по уши влюблен в своего гетеросексуального коллегу по группе? Я уверен, что лицо приобрело ярко-розовый оттенок; именно оно всегда было индикатором моих ощущений. Щеки заметно покраснели и пылали, будто внутри по венам и капиллярам разливался кипяток. Так неловко танцевать с ним в номере отеля, где все пропитано романтикой и обставлено благовониями, все выглядит далеко не по-дружески. От этого кружилась голова. Я остановился и по привычке поджал губы. Я не хотел бы обманывать его, говорить ложь и заблуждать в своих несбыточных мечтах... — Не думаю, что ты должен останавливаться, милый, — прошептал он, его глаза по-доброму сощурились, а сам он, не стыдясь своих кривых — но таких прекрасных, честное слово! — зубов, широко и ярко, как может только он, улыбнулся. Это что, действительно правда? Тогда действительность прекрасна. Это я окончательно понял, когда почувствовал его жаркие губы на своих.| до падения один год и триста шестьдесят дней |
— Эй, что-то ты сегодня невеселый, Хазз! — засмеялся Найл, слезая с аппаратуры. Его глаза, как и всегда, искрились. Знал ли этот человек грусть? Его очаровательная утренняя растерянность вызывала только улыбку. Его спутанные жесткие волосы, которые он просил обесцветить ровно до платины, забавно торчали в разные стороны и делали его еще более уютным, словно он в течение нескольких месяцев был дома, а не колесил с парнями и мной по земному шару. Неповторимый уют. — Плохо спалось. Отчасти — правда. После веселого вечера в компании алкоголя и той блондинки (очередное промо к альбому, ха?) я так и не смог нормально заснуть. Глаза дергались, я весь дрожал. Было как-то подозрительно холодно, хотя окна были закрыты. А еще я думал… — О тебе. Его глаза широко распахнулись, и брови забавно поползли вверх. — Что “обо мне”? — он с полуулыбкой снял с себя кожаный ремень гитары и перекинул его через плечо. Все его движения и слова были пропитаны каким-то детским очарованием, милой живостью, искренней формой наивности. Он такой ребенок… Голубоглазый смотрел прямо в мои глаза, а я теперь уже стыдливо молчал. Мысли вслух были моей ненавязчивой фобией после нашего псевдо-поцелуя. Но я действительно это произнес вслух. Румянец, вероятно, набежал на мои щеки: я почувствовал усиливающийся жар. “Это так неловко выглядит со стороны,” — ощутимо и слышно прозвучал мой внутренний голос, и мне ничего не оставалось, как согласиться. Все, сказанное мной в эти несчастные две минуты, прозвучало нелепо. — Я не спал. Я думал о тебе. Слова не удержались и сами озвучили мои долгие и пугающие меня мысли. Он настороженно бросил на меня взгляд, а улыбка скоро сползла с его лучезарного лица. Ну, я хотя бы не врал. Лучше, если он услышит правду. И, возможно, примет ее. — И думал, почему мир не справедлив… — глаза начали слезиться из-за повышающейся температуры в студии, а я не мог ничего сделать, как отпустить все свои мысли, как собак, срывающихся с цепей. — Что ты не хочешь быть моим. Я люблю тебя. Мои глаза устремились в пол, разглядывая паркетные доски, криво уложенные в хаотичном порядке. Их теплая медовая покраска действительно начала успокаивать мое бушующее сердце, но его темп еще больше ускорился, когда до моих ушей долетели легкие пошаркивания кед об пол. Кровь стучала в ушах, как безумная, била по перепонкам до оглушения. Все ее течение глухим симфоническим оркестром отдавалось в мозгу. “Сейчас все будет хорошо”, — мысленно шептал себе я и пытался с облегчением вздохнуть. Да, он подойдет и обнимет меня. Мы поедем в какой-нибудь отель (желательно, “наш”). Мы будем говорить всю ночь. Заснем вместе, переплетя конечности. И… Но внезапно захлопнувшаяся дверь словно выдернула сердце, оно будто лежало передо мной на дощатом полу, билось в последних судорогах и задыхалось от недостатка| до падения полгода |
Становилось легче. Через несколько минут и на несколько часов. Марихуана расслабляет просто фантастически. Задымленное мрачное помещение, в котором валяюсь я, а также обмякшее и потное после оргазма тело, дремлющее под боком и почти не согревающее в раннее зимнее утро, казалось не таким унылым и серым. Скрутка уже начала подходить к логическому завершению и жечь указательный палец, но дым после нее еще витал в воздухе. Действие этого наркотика удивительно. Он расслабляет; дым еще долго баюкал меня, когда я лениво смотрел на падающий снег — редкий снег в Лондоне! — и вьющиеся завитки дыма, вдыхая его легкий опьяняющий запах. — Мне так… Не тяжело, нет! Мне чертовски плохо. Сейчас все вокруг происходящее было хорошим: рот и руки неизвестного мне блондина были поистине профессиональны, травка была порекомендована Зейном, и ее действие действительно оправдывало цену, комната, которая нам очень нравилась в этом отеле, где мы часто веселились, устраивая настоящий хаос и вводя в ужас горничных своими шумными посиделками. Помнишь? Нет лишних вопросов. Нет косых взглядов. Нет неловких пауз. Но все хорошее закончилось вместе с уходом твоего двойника — чертовой шлюхи — который, возможно, и облегчил мое физическое состояние, но оставил после своего “Спасибо. Звони, если заскучаешь”, сопровождаемого белозубой улыбкой, глубокую рытвину на душе. Никакой веселящий дым не остановит вновь открывшееся кровотечение в глубине души. Но боль внутри все еще можно залить дорогим виски. Твоим любимым виски, помнишь?..| до падения два месяца |
Может ли жизнь быть еще лучше, когда ты любим кем-то, кого искренне любишь? Или… почти любим. Я никогда бы не подумал, что смогу полюбить, зная, что вся любовь будет обречена на литры наших слез, годы бессонных ночей, килограммы употребленной дряни и практическое отсутствие самосознания. Потому что я всегда чувствовал, что шел в верном направлении, что вся моя жизнь правильная, несмотря на нарушение некоторых общественных стереотипов и законов. Даже сейчас чувство железобетонной уверенности не покидало меня. Пусть иногда мир на двоих и давал трещину — мы замазывали эту трещину, как шпаклевкой, нашей привязанностью и теплотой. Иногда все становилось сложнее... Или, вернее, все окончательно разваливалось, с громким шумом, треском и криками разлетаясь в разные стороны. Я снова услышал тихий рассерженный вздох Луи. — Как же ты меня бесишь… — обессилено прошипел он и расстроено мотнул головой, бросая испачканную соевым соусом белую рубашку на пол. — Ты сам понимаешь, к чему это все ведет? Да, да, да. Я все прекрасно понимал. Мы могли бы сохранить наши горящие адским пламенем отношения. Могли бы. Почему снова он намекает, а точнее, тыкает меня снова в это дерьмо? Никогда. Никогда мы не смогли бы полюбить друг друга. Никогда, потому что все возведенные наскоро небоскребы, стоящие на неустойчивом плывучем фундаменте чьего-то разбитого сердца, рухнут в одночасье. Однажды это произойдет; и кто-то из нас уйдет из этой квартиры с ощутимым облегчением и легким шлейфом былой любви, вспоминая не без улыбки простые разговоры и ласки, не без грусти — ссоры и расставание. А кто-то из нас достанет пачку нетронутых за несколько лет лезвий, купленных “про запас” (и нет, не на случай закончившихся бритв), но незабытых; выудит пару штук и вновь окунет окружающий мир, искаженный гримасой боли (или равнодушия?), в ванную, пресыщенную бордовой жидкостью. Мы могли бы спастись от града ненависти и несправедливости, малыш? Да... Мы могли бы сейчас быть вместе, а не в тысяче миль друг от друга, малыш? Да... Ты не кричал бы на меня сейчас? не напомнил бы о тех мучительных днях, проведенных в больнице, малыш? Да... Я чувствовал бы не смертельное одиночество и вину, а теплые руки и твою искреннюю заботу, с которой ты проводил пальцами по моим заживающим шрамам, малыш? Да... Мы СМОГЛИ услышать друг друга тогда, в студии, когда признались друг другу в подростковой нежной симпатии, не зная, что сейчас вся поросль наших душ гибнет под испепеляющими лучами раздражения и ревности. Меня и чужого человека. Любовь погибает в чужих руках. А выбор никогда не был за мной. Я не хотел ломать жизнь Луи, чужую жизнь. Не хотел зацикливать себя и свое самоедство на мелочах, вроде пролитого на парадную рубашку соуса, поцарапанной новенькой Lamborghini или лишнего болезненного засоса в далеко не самом приятном месте. Любовь живет три года, говорили они? Разве… Любовь живет гораздо дольше, однако спустя некоторое время к ней присоединяются пустая раздражимость и глупое чувство вины, они разрушат любое глубокое чувство рано или поздно. Но между нами не было любви. Между нами была привязанность, дружба, привычка, забота, но не любовь, нет... Его взгляд постепенно гас, он устало посмотрел на меня. Он тоже устал от этой бессмысленной чехарды. — Нет. Я все прекрасно понимал, но я врал, и мой голос прозвучал неуверенно, совсем не так, как хотелось бы мне показать свою твердость и решительность; за столько лет, проведенных вместе, он не мог этого не понять, его провести практически невозможно. Врал, потому что привык притворяться за столько лет. Он необычайно быстро успокоился, его залом между бровями вскоре разгладился. С тихим вздохом он прошептал: — Господи… Я поднял рубашку, валяющуюся возле его босых ног, и шепнул: — Я застираю, — а после этого мы обнимемся и пойдем в спальню, где все забудется под белыми простынями. — Может, забросить еще и твою майку, в которой ты ездил в Манчестер?.. — Перестань быть ребенком! — прокричал он и заставил меня сжаться еще сильнее. Все ведь кончится для нас хорошо, верно?.. — Чего ты не понимаешь, а? То, что тебе пора смириться с мыслью, что никому не нужен большой глупый ребенок, вроде тебя? — бросил мне в лицо он. Сердце сжалось сильнее, заколотилось, словно бабочка, бьющаяся в коробке, а кровь, несмотря на бешеную пульсацию внутри, казалось, вовсе остановилась. Вся иллюзорная правильная жизнь в одночасье перестала переливаться разноцветными огнями развешенных перед Рождеством гирлянд и, вспыхнув, сразу же погасла. “Не нужен, не нужен, не нужен”, — где-то в тумане бессвязных мыслей слышался голос шатена, звук был совсем тих, но вполне различим. “Никому”, — мысленно ответил я, сразу же заставляя голоса притихнуть. — Мы можем все исправить, — опрометчиво и наивно слова соскользнули с моих потрескавшихся бледных губ. Во рту пересохло, а в воспаленной после похмелья голове продолжался безумный ток навязчивых фраз. — “Мы”? Гарри, “нас” больше нет, — его голос прозвучал невыносимо горько. — “Нас” никогда не было. В одно мгновение рухнула вся ложь; все воздушные замки упали к моим ногам вместе с испачканной рубашкой. Весь нелепый мир, который я выстраивал по кирпичикам лишь бы забыть твои губы, которые никогда более не дарили мне поцелуев, твои глаза, которые никогда не посмотрят с любовью на меня, твои движения тогда, несколько лет назад, когда мы были близки, весь нелепый мир исчез... Исчез, растворился, разложился. И оставил после себя погруженную во мрак, слезы, пустоту и дичайшее одиночество жизнь, от которой несколько лет назад я отказался.Мой компас утонул. Мой якорь унесло течением. Мой маяк где-то далеко, и он больше никогда не осветит мне дорогу.
| до падения три недели |
— Я хочу, чтобы вы оба понимали: нам не нужны проблемы. Ни нашему лейблу, ни вам самим, да? — Это не может быть проблемой, сэр. Мы делаем все возможное, чтобы этого не повторялось больше, клянусь! — Во время перерыва… пожалуйста, проследите за ним. Иначе нам придется прибегнуть к помощи психиатров. — Не надо психиатров, пожалуйста! Он не провинился настолько, чтобы упечь его в больницу. Не ломайте ему жизнь, прошу… — Он уже сломал ее всем вокруг, и себе в том числе, Найл...| до падения один день |
Как только хватка ослабевает, я рывком вскакиваю, игнорируя усиливающийся шум камней под ногами преследователя, и сквозь слезы начинаю снова ломиться в дверь, откуда меня притащили. Ни с первой, ни со второй попытки не удается отпереть дверь — сил катастрофически мало; никакая свобода не устоит перед слабостью, разливавшейся внутри и становящейся еще более терпкой и парализующей с каждой секундой. Холод железа последний раз холодит ладонь, пока меня не отшвыривают назад на пол. — Ты что, блять, творишь?! Я рычу на слова русоволосого парня, снова вскакиваю, заметив замешательство в глазах его соучастника, и несусь к приоткрытой двери, ведущей на улицу, прямо в руки папарацци, прямо в пристальные объективы фотокамер, прямо к ним. “К ним. К ним. К ним”, — верещит в голове голос, роняя меня на бетонный пол. Голоса снова начинают гудеть в голове при упоминании всего того лживого ужаса, с которым мы живем на протяжении пяти с лишним лет; они настолько громкие и оглушающие, что сквозь их рваную и неравномерную завесу я не могу услышать даже свой собственный истошный ор. Мои колени с тупой не ощущающейся болью встречаются с холодным полом. Я измученно визжу, извиваясь на жестком покрытии, голоса давят на меня сверху, прижимая к ледяному бетону, покрытому песком, карбидом и пылью. Кожа на руках начинает неприятно гореть, саднить и жечь, но все ощущения и вся физическая боль остаются на заднем плане. Я в ужасе. Я не могу больше видеть появляющиеся из ниоткуда разноцветные пульсирующие пятна. Не хочу больше слышать их. Черт возьми, что происходит со мной? Я чувствую крепкое тело позади и чувствую обвивающие сзади руки. Голоса вокруг становятся все громче, но связки уже сорваны. Из моего рта вырываются только дикие хрипы. — Вколи ему галоперидол наконец. Черт возьми, он так никогда не успокоится, — рычит шатен. Последнее, что я чувствую, это холодное прикосновение иглы к тонкой коже на руке. Последнее, что я слышу, это знакомое “Все будет в порядке” и его, родное, “Что с ним?”. Последнее, что я вижу, это испуганные голубые глаза, похожие на две луны. Глаза, которые наконец-то я могу видеть спустя столько времени. Я могу задержать мгновение хотя бы на несколько секунд и впитать взгляд, проникнутый невысказанной болью и томящейся глубоко в душе любовью? Хотя бы на несколько секунд...| ... |
Мысль рвется в очередной раз, распадаясь на тысячи несвязных букв и слогов. Мысли загораются и остывают, чтобы снова воспламениться. “Как я?” — тихий вопрос рождается где-то в области живота — источника пульсирующей боли. Сознание твердит, что всё летит к чертям. Все в голове смазано, неясно, похоже на взбитый с сахаром белок; голова ужасно болит. Я пытаюсь встать с койки, но ремни слишком сильно затянуты вокруг груди. Я дергаюсь снова и снова, не рассчитываю силу и сильно ударяюсь головой об стену. Чернота снова разливается по воспалённому после приёма препаратов мозгу, отдаваясь тупой болью во всех уголках тела. Такого никогда не было, я клянусь. Даже когда я пробовал амфетамины, в моей голове не царила такая анархия мыслей, которая имеет место быть сейчас. Это ужасное чувство, когда твой невидимый враг в твоем теле, точнее, течет в венах вместе с растворяющимся дофамином, который сидит в твоей голове. Почти что паразит; то, чего на самом деле нет, против чего мне суют препараты, которые превращают меня в разрушенную личность, то, что разорвало, как стая диких псов, мою идеальную жизнь, то, после чего меня ждет только смерть. Это все из-за новых лекарств, я уверен. Нет, в моей голове не бушует дофамин; в моем сознании бушует отчаянное желание вернуться домой, к тебе… Ты же меня ждешь, верно?.. Ужасный звук прямо возле моего уха. Звук ножниц, несколько изящных клацаний лезвий друг об друга, и снова этот звук, похожий на свист рвущейся шелковой рубашки. Отросшие кудри падают к моим ногам одни за другими, волосы уже мертвенно лежат на моих коленях, скрытых под серой тканью смирительной рубашкой, летят в воздухе, как птичий пух, и покоятся возле моих ступней. Они помнят. Они помнили. Они помнили его прикосновения, все еще держащие память о тех жарких летних ночах в Калифорнии, когда он целовал мои спутанные от лака волосы, тянул, дергал их. Только ему было доступно это, только он знал, что довести меня до грани можно именно таким способом: кожа головы у меня всегда была чувствительна к прикосновениям, особенно к его. Но сейчас, небрежно оттягивая отросшие пряди и выдергивая спутанные пучки грубыми рывками, санитары отбирают у меня те немногие воспоминания, которые постепенно угасают под действием сильных психотропных лекарств. Это ведь было, правда?.. Слезы самопроизвольно катятся из глаз, обжигая холодные щеки. Это все — не мое. Это не моя судьба свернула с верного пути. Это не я подвел всех вокруг. Я лишь хотел почувствовать немного взаимности. Ты отказался от меня. Но мое сердце все еще противится это принимать. Забудьте, что сказала вам та старуха миссис Бретт. Жизнь невыносима в этих четырех стенах, выкрашенных в тошнотворный мышьяковый цвет, и под действием нейролептиков, которые вкалывают в лошадиных дозах. Я никогда не выберу жизнь. Жизнь, в которой нет тебя.