Безумие во всех его проявлениях

У Ильи не остаётся сил даже на то, чтобы винить себя. Повёлся на смазливую мордашку подопечной, расслабился, забылся в ненавязчивом мотиве джазовой мелодии. А когда почуял сладковато-кислую нотку в воздухе, чужеродную, неестественную, было уже поздно. Марион, жалобно всхлипнув, падает, рассыпав грампластинки. Словно древняя богиня, она окружена жертвоприношениями — кусками пластмассы, что таят в себе музыку. Она кашляет, её организм из последних сил пытается избавиться от яда, но дым уже наполнил собою кровь, и теперь отравляет понемногу каждую клеточку тела. Илья пытается ей помочь. Вот только происходящее тошнотворно-неправильное. В КГБ их подвергали действию многих сывороток и газов, но такого он не испытывал ещё никогда. Кожу саднит и жжёт, одежда словно раздирает её в кровь, в мясо, до самых костей. Курякин хочет поднять Рэйвен, увести её отсюда, спасти, но… не может. Потому что прикосновение кожи к коже — болезненное, отвратительное и чудовищно пугающее. Мягкая, податливая плоть под пальцами сейчас кажется сгустком вязкой тины. Рука рефлекторно отдёргивается, а тело прошивает дрожь. И тогда приходит он. Страх. Животный, истеричный и безумный. Так Илья не боялся никогда. Ни в плавящихся от жара домах, ни в подвалах КГБ, ни в пыточных камерах ТРАШа. Но в этот раз всё иначе. Он ещё пытается анализировать собственное состояние, оценить вред, нанесенный нервной системе, выработать план действий. Но в комнату врывается несколько человек, с мерзкими ухмылкам они наблюдают за ними, лежащими на полу, подходят ближе. Курякин пытается загородить собой беспомощную Марион, вот только мужчина хватает его за плечо, и Илья взвывает. Потому что под кожей расцветают льдинки, обжигают, секут по мышцам и сосудам, разрывают их. Сквозь бредовый туман до него доносятся смех и грузные шаги, стук и грохот, а затем возня прекращается. И он остаётся один. Гулкое биение сердца набатом бьёт в разгоряченной голове, в груди полыхает пожар, а желудок наполнен выстывшей и мерзкой жижей, что мешает дышать. Контраст между пламенем и холодом сбивает с толку, не даёт сосредоточиться, и со временем сконцентрироваться не удаётся ни на чем. Тени на периферии сознания пляшут ритуальные танцы, приветствуя свою жертву, скалятся и тянутся заточенными когтями к Илье, цепляют ноющую кожу, тянут за волосы, заливают в глаза серную кислоту, лижут дрожащие ладони. Их беснующееся счастье заставляет волоски на загривке встать дыбом, и из груди рвётся уже нечеловеческий скулёж. Илья чувствует, как сознание распадается на куски, оголяет зияющие чернильной тьмой провалы, освобождая всё больше места для чудовищ, что уже обнимают его за плечи, шепчут приторно-ласково, а сами сжимают пальцы так, что пропарывают одежду, окрашивают её в тёмно-бордовый. Касаются нежно шеи, примеряются, почти невесомо оглаживая трахею и яремную вену, чуть надавливают на сонную артерию, прощупывая бьющийся лихорадочно пульс. Сердце ноет, трепещет загнанной птичкой, и обсидиановая ладонь покровительственно ложится на рёбра, готовая скользнуть сквозь них в самое нутро. Илью отвлекает шум. Он жмётся инстинктивно к стене, улавливает недовольное хищное шипение охотника, что упустил свою добычу, дышит поверхностно. И слышит голос, знакомый, даже родной. Он несёт за собой безопасность и покой. Вот только вспомнить, кому он принадлежит, никак не выходит. Мысль эта зудит глубоко в черепной коробке, не даёт полностью провалиться в когтистые лапы, царапает разум изнутри, отвлекает. — Илья! — человек тянется к нему, живой, настоящий, но этого не менее страшный. Его прикосновения тоже несут боль и страх, нет, он не хочет, пожалуйста, не надо! — Нет, нет! Не трогай, не трогай! — слёзы застилают глаза, и вой, отчаянный и истошный, рвётся наружу, мешаясь с сухими рыданиями и всхлипами. Курякин шарахается, забивается под стол, сворачивается в клубок. И мужчина уходит куда-то. Илья вздыхает облегченно и разочарованно. Что, если это был его шанс на спасенье? Шёпот на грани слышимости возобновляется. Но шаги вновь отвлекают, слова, хоть и слившиеся в один неразборчивый гомон, не дают забыться. — Илья, это я. Наполеон. Помнишь меня? Послушай, Илья, я твой друг. Всё хорошо. Теперь ты в безопасности, — голос успокаивающий, настороженный и немного дрожит отчего-то. — Уйди, не… надо. Наполеон, — имя срывается с губ, из судорожного вздоха превращаясь в мольбу, полузадушенную молитву. — Наполеон. Наполеонаполеонаполеон. — Я здесь. Всё хорошо, — руки уверенно прижимают к себе, и в этот раз не больно. Прикосновения не жгут раскаленным клеймом, а лишь согревают и убаюкивают. Илья утыкается носом в впадинку под челюстью, вдыхает шумно, и успокаивается окончательно. Лижет, как пёс, наслаждаясь солоноватым привкусом чужой кожи, сжимает зубы и с удовольствием улавливает тяжёлое, сбившееся дыхание. — Иль… йааах, — Наполеон выдыхает низко, протяжно, стонет почти, и Курякин грудью чувствует вибрацию. — Нам нужно… вернуться к Уэйверли… И в противовес собственным словам, зарывается в волосы на загривке Ильи, притягивает ближе, не давая отстраниться. Тот и не сопротивляется вовсе, подставляется под ласкающие ладони, урчит довольно и прижимается губами к адамову яблоку, счастливо улыбаясь. Безумие клацает зубами недовольно, разочарованно бьёт хвостами по ковру, разгневанное упущенной жизнью. Наблюдает за кроваво-алым ореолом, принюхивается, и усмехается. Этих двоих оно ещё не отпустило. И они сами затащат друг друга на дно сумасшествия.