Здесь умирает солнце

>>>>>>> JFK → ICN Ранним утром автостоянка международного аэропорта пуста, как душа крепко спящего атеиста. Всего четыре часа. Вторник. Мрачное небо, роняя изморось на асфальт, наносит на мир размытые дождевые контуры. Редкие люди куда-то спешат. Сонные, неуклюжие, везут рядом с собой багаж с совершенно нелепой важностью. Кому он нужен? Можно подумать, в несколько чемоданов влезло самое ценное и не намокнет, если дождь усилится. В четыре утра Хёкдже холодно. Он ждет такси, но таксист опаздывает – возможно, допивает свой утренний кофе или читает газету, пока в круглосуточной забегаловке для него готовят рамён или скудные горячие сэндвичи. У каждого свои утренние ритуалы. Хёкдже в такое время обычно спит или проводит бессонные ночи за долгой работой в запертой на два замка студии. Либо белые простыни на широкой постели у распахнутого окна, либо красный свет и химические растворы. Все чаще – последнее, но пусть останется в той стране, в том другом и полностью чужом городе. За год он так и не стал Хёкдже ближе, как и все прочие. Километры пленки, километры дорог, черно-белые негативы зернами серебра и цветные – красителями. Нужно было обрезать волосы. Из-за ветра приходится откидывать их с лица. Раздражают. Напоминают, как Хичоль наматывал их на пальцы, дергал невесомее воздуха, а потом отпускал, и они липли к его губам, тронутым совершенно девчачьим блеском. Чертова кошка. Стальные когти. Хёкдже устало затягивает шарф потуже. Новый виток петли – одним больше, одним меньше, какая разница, ощущение удавки – что глоток воздуха, привычнее обычного. Дождь усиливается. Редкие люди хмурятся из-за плохой погоды, а ветер выворачивает их зонты, трещит спицами и подыгрывает дождю на случай, если вдруг разразится ливень. Часы показывают половину пятого. Хёкдже хмурится и отходит с тротуара назад – мимо проносится иномарка, поднимает с асфальта сноп грязных брызг, тормозит, взвизгнув шинами. На такси не похоже, очередной позер, вернувшийся после отпуска. Иномарка дает задний ход и останавливается прямо напротив Хёкдже. Все это выглядит так искусственно, что на мгновение Хёкдже чувствует страх, кольнувший где-то под ребрами. Какова вероятность, что за рулем кто-то из старых знакомых? Кто-то из того города, который Хёкдже решил оставить на грани реальности и ночного кошмара или еще старее – кто-то из прошлой жизни, оборвавшейся с переездом в другую страну. Вероятность, как и всегда, один к двум. Либо выигрываешь, либо нет. Хотя никто не отменял шулерство, считать карты или просто вытащить водителя под проклятый дождь? Агрессивно. Стекло со стороны водителя медленно опускается. Хёкдже откидывает с лица прядь волос. Пусть это все же будет такси, хватит уже сюрпризов на одно утро. Где-то вдалеке раздается гром. Из машины выглядывает незнакомец – смотрит на Хёкдже, на небо, затянутое плотными тучами, на расползающиеся рябью лужи. – Ты садишься? Хёкдже едва сдерживает облегченный выдох. Он видит этого парня впервые в жизни. Красивые, правильные черты лица, слегка растрепанные темные волосы, слишком спокойный и мягкий взгляд – обезоруживающий, безобидный. У Хёкдже не осталось таких знакомых, все его катятся по наклонной в ад, растягивая губы в кривых улыбках. Неужели такси? Слишком холодно, чтобы продолжать об этом раздумывать. Хочется сдвинуться с мертвой точки, ехать вперед, подальше от переломной линии. Хёкдже открывает дверцу машины и, закинув рюкзак с единственной сумкой в салон, садится позади водителя. – Очень вовремя, – говорит он, ослабляя на шее шарф. – С минуты на минуту начнется ливень. Водитель не отвечает. Через зеркало заднего вида бросает на Хёкдже короткий взгляд и, улыбнувшись, сразу же набирает скорость. Из Инчхона в Сеул, а дальше? Хёкдже на самом деле без разницы. Может быть, за чертой города попадутся знаки. Вывески, указатели, надписи, человек, заходящий в какое-то здание? Зеленый цвет. Если не думать о вязких болотах, цвет весны и обновления. Можно двигаться за зеленым цветом. Сначала вдоль светофоров, потом свернуть у зеленого дома, пойти вслед за девочкой в легком зеленом платье, остановиться в дешевой гостинице, где консьерж нарезает лайм. Однажды что-то такое неплохо сработало. – Куда едем? – спрашивает водитель, еще сильнее разгоняя автомобиль. В салоне тепло и играет музыка. – Все равно, – говорит Хёкдже, не отворачиваясь от окна. Он вглядывается в мелькающие по пути пейзажи, и они кажутся ему слишком знакомыми. Странно, он рассчитывал, что сумел все забыть. Хорошая ли идея – сюда вернуться? Плохая идея – вариться в собственных мыслях, взвешивая «да» и «нет». Останови весы, Хёкдже, освободи чаши, открой окно и выброси гири в ближайший овраг. Отдохни после долгого перелета, ты теперь безработный, еще успеешь тысячу раз обо всем подумать, разыграть с самим собой пьесу «как это было» и «к чему мы пришли». Хёкдже закрывает глаза и двумя пальцами надавливает на веки. Цветные круги. Темнота и пятна. Мягкий голос водителя чуть впереди, почти осязаемый – ухватиться, как за тонкую нитку, вынырнуть из расширяющегося пятна. – Ты скажешь конкретнее по дороге или тебе вообще все равно? – Вообще все равно. Я просто выскочу где-нибудь в городе. Где-нибудь. Как-нибудь. С кем-нибудь? Нет. Один. В этом-то и кроется вся проблема. Отсутствие конкретики слегка раздражает Хёкдже, но, по всей видимости, веселит водителя. Он смеется, несколько раз кивнув, как будто бы хорошо понимает и тянет нить, помогает окончательно выбраться. – Откуда ты? – спрашивает ровно, почти бесцветно. Никакого праздного любопытства, никакого подтекста. Простое небо за окнами. Простая дорога. Простой вопрос. Но Хёкдже не хочется развивать разговор, в голове уже начинают кружиться образы. Перестрелять бы как черных ворон из пневматики. Сколько в обойме пуль? – Из Нью-Йорка, – только и говорит Хёкдже. Мегаполис. Спичка. Свобода. Центральный парк. Яркая трава испачкала светлые джинсы, бумажный стаканчик кофе в руках, россыпь объективов в раскрытой сумке. Модель – то ли дразнится, то ли позирует. Образы, образы, образы. Прицел сбивается, но не хочется ничего вспоминать. Хичоль смеется. Его смех звоном отдается в ушах. – И что там? Голос водителя звучит точно из-под воды. Хёкдже откидывается на спинку кресла, отворачивается к окну, чтобы увидеть обыденные, ничем не цепляющие, и поэтому успокаивающие картинки, но воспоминания пока слишком сильны. Они наслаиваются друг на друга, кружатся, создают хаос. Калейдоскоп. – Ничего особенного. Просто город. Непонятная боль в горле, слегка хриплый голос. Эмпайр-стейт-билдинг. Скользкая крыша. Сто третий этаж. Хёкдже прикрывает глаза. Вдох – выдох. Забудь. Это все далеко. Это почти неправда. Это может стать сном, если ты захочешь. Ну же, вдохни и выдохни. – Из простых городов не сбегают. Хёкдже чувствует на себе взгляд водителя. Усмехнувшись, тот смотрит на него через зеркало заднего вида, но этот взгляд, как и голос, ничем не ранит. – Ты куришь? Кажется, я видел где-то здесь сигареты. Водитель вдавливает педаль газа в пол, держит руль одной левой, правой открывает бардачок и начинает копаться в нем, выбрасывая на соседнее кресло ненужное – книгу в мягком переплете с заломленным уголком, засохший цветок, наушники, смятые исписанные листы, вырванные из блокнота. Ощущение, что все это – чужие вещи, которые он сам видит впервые в жизни. – Не ищи, спасибо, – говорит Хёкдже. Перед глазами – темная комната, одинокая лампочка на длинном проводе. Тонкие красивые пальцы в ореоле света, блеснувший бесцветный лак, щелчок, звук, словно мотылек ударился о стекло. Декоративная лампочка начинает маятниковое движение. Свет отдаляется, вычерчивает пустые стены, затянутые черной измятой тканью, отсутствие мебели и пустой штатив. Свет приближается, вырезает усмешку Хичоля, пальцы, прикладывающие сигарету к губам. Свет отдаляется. Приближается. Лампочка замедляется и ударяется о ладонь Хичоля. Он поднимает ее на уровень своего лица, прищуривает глаза. Сигареты нет, и он дует на лампочку, как на свечку. Щелчок. Снимок. Свет гаснет. Хёкдже знает, что у Хичоля нет зажигалки. Знает, что он, как кошка, прекрасно ориентируется в темноте. Запах табака он чувствует раньше движения. Наугад поднимает руку с зажатой в ней зажигалкой, откидывает колпачок. Пламя загорается вместе с лампочкой. Хичоль появляется из темноты словно призрак. Глубоко затягивается и выдыхает едкий дым прямо в лицо Хёкдже. Хёкдже в ответ ослепляет его вспышкой камеры и той же ночью проявляет снимок, пока утомленный обнаженный Хичоль, игнорируя одеяло, занимает его кровать. Через неделю эта фотография становится ключевой на выставке. Лампочка на длинном проводе. Свет и тень. Густые клубы серого дыма. Красивое лицо призрака, подсвеченное лишь справа. Глаза над сигаретой наполовину прикрыты, они ленивые, изучающие, бесстыдные. Убивают душу, прожигают не хуже сигареты даже по настоящий день. Хёкдже надавливает на порез чуть выше запястья, заставляя себя вспомнить боль, и растерянно смотрит на парня на водительском кресле. Тот пожимает плечами и захлопывает бардачок. Хёкдже, конечно, не помешала бы пара затяжек, но если бросать плохие привычки, то сразу все. Кроме кофе, пожалуй. И саможалости. С этим он расстанется в другой раз. Хёкдже откашливается, трет виски холодными пальцами и бросает взгляд на свою дорожную сумку. Он, правда, чертовски устал. – Если не возражаешь, я немного посплю. – Конечно. Разбужу тебя, когда будем в городе. Водитель спокойно убавляет громкость радио, и Хёкдже, ощутив слабый укол благодарности, закрывает глаза. >>> Время во сне похоже на затягивающую трясину. Пытаясь вынырнуть на поверхность, Хёкдже слышит далекую тихую музыку, и она странным образом вплетается в сны. Чувство ирреальности. Полное неприятие себя как части живого мира. Усталость настолько сильная, что даже движение век кажется слишком сложным. Неужели можно так сильно себя загнать? Хёкдже только сейчас, на фоне музыки, понимает, что его состояние где-то на грани эмоционального истощения и нервного срыва. Не думай об этом, ничего не выйдет. Набери воздух в легкие и окунись в трясину. Во снах тревожно. Одни и те же образы, детальные сны, не отличимые от настоящих воспоминаний. Ветерок. Перья, оторванные от ловца снов, скользящие по прохладной коже. Обнаженная спина, ямочки на пояснице, напряженная шея. Незнакомец послушен, податлив в руках, как глина. Лица не видно. Опрокинутый на песок штатив, иссохшее до неузнаваемости старое дерево. Поцелуй. Такой горячий, такой сухой, воздуха не хватает. Дерево вспыхивает огнем – от корней до веток. Хёкдже дергается от хлопка дверцы со стороны водителя. Выныривает из непонятного сна. Моргает, медленно трет глаза указательным и большим пальцами, оглядывается по сторонам и исступленно смотрит на спину водителя. Окружение совсем незнакомое. Хёкдже понятия не имеет, что это за место и почему они остановились именно здесь. Во рту – засуха. Хёкдже облизывает губы и ловит себя на мысли о том, что у водителя потрясающая спина – сильная и хорошо развитая. Он потягивается – полоска кожи мелькает между поясом джинсов и мягким свитером. Хёкдже мог бы поспорить, что на пояснице у этого парня тоже есть аккуратные ямочки, которые так приятно очертить языком. Пить. Мучает жажда. Водитель оборачивается, улыбается, увидев, что Хёкдже проснулся, и показывает рукой на кафе у дороги, жестом приглашая забежать на завтрак. Руки у него совсем другие, не такие тонкие и женственные, как у Хичоля, наоборот, сильные и как будто надежные. Хёкдже встряхивает головой. Должно быть, он еще не совсем проснулся. В кафе старые, но вполне уютные столики и диваны с кожаной обивкой, которая сильно потрескалась по углам. Хёкдже отмечает это как факт, без эмоций. Думать о качестве этого места совсем не хочется, когда в руках оказывается стакан воды, и кубики льда гремят, отскакивая друг от друга. Гипнотизируют. Свет красиво преломляется на тонких гранях, искажается, пока лед подтаивает. Хёкдже не слишком голоден. Он не слышит, что заказывает водитель, но просит принести себе то же самое. Сколько, интересно, времени? Для завтрака – в самый раз? В кафе практически нет посетителей. Хёкдже скользит по помещению беглым взглядом: самые обычные стены, окна, давно не мытые, несколько полуживых цветов на подоконниках. Внимание задержать абсолютно не на чем. Кроме парня напротив, кажется. Тот смотрит на Хёкдже прямо в упор. Легкая, едва уловимая улыбка оттеняет губы. Не ту профессию выбрал парень, ему бы в студию, в яркий свет под прицелы камеры. Хёкдже внезапно хочет создать для него портфолио – просто так, совсем как раньше – искусство ради искусства и никакой коммерции. Но потом вспоминает, что принципиально не стал брать с собой фотокамеру. – Извините, это Ваша машина? Голос со стороны резкий, как звон шестичасового будильника. Хёкдже озадаченно оборачивается на смущенную официантку, которая говорит что-то насчет автомобиля, заблокировавшего посетителям дорогу к выезду. Парень напротив Хёкдже отстраненно смотрит в окно, скользит взглядом по стоянке, словно не помнит, на чем именно он сюда приехал. Только один серебристый спортивный автомобиль аккуратно стоит поперек парковки. – Вы не могли бы ее переставить? Официантка предельно вежлива. Парень, чье имя Хёкдже мог бы давно узнать, широко обезоруживающе улыбается и, кивнув, поднимается. Хёкдже наблюдает, как он выходит на залитую солнцем улицу, как садится в машину – она, оказывается, даже не была заперта – и отъезжает на некоторое расстояние в сторону. Его действия быстрые и такие легкие, что должны настораживать. Хёкдже некогда об этом раздумывать. Парень возвращается и счастливо улыбается, увидев еду на столике. За короткое время его отсутствия успели принести традиционный корейский завтрак. Парень садится, со cкрипом придвигает стул к столику, подтягивает рукава свитера. На его запястье – простые часы, несколько цветных плетеных браслетов, несколько шрамов. – Так это твоя машина? – Хёкдже и сам не знает, в шутку спрашивает или всерьез. Ему вроде бы и не хочется улыбаться, но губы сами складываются в улыбку. – А есть разница? – парень воодушевленно двигает к себе рис, берет из деревянной коробки палочки. Хёкдже пожимает плечами. Никакой разницы. Но есть что-то заразительное в непринужденности собеседника. – Если только ты не угнал ее. Зажав кимчи палочками, парень заинтересованно замирает, а потом облизывает губы и, усмехнувшись, точно также неоднозначно пожимает плечами вместо ответа. Непривычное ощущение легкости и развязанных рук. Никакой необходимости выбирать слова. Кажется, можно говорить что угодно. Не как обычно, озвучивать пару процентов того, что вертится в голове, а действительно – что угодно. Странное необъяснимое подозрение, что даже сумбурный поток сознания или случайная быстрая мысль будут услышаны, вероятно, поняты и обдуманы. В условиях постоянного шума такое почти не встречается. – Я Донхэ, – только и говорит парень. – Удобнее знать попутчика, согласись. Вдруг мы соучастники? – Мое имя – Хёкдже. Донхэ с улыбкой кивает и накидывается на еду. Он ест с таким аппетитом, что Хёкдже тоже начинает чувствовать голод. Аромат острого перца и маринованных овощей наполняют воздух. От риса поднимается слабый пар. Еда выглядит очень вкусной, и Хёкдже мысленно благодарен за то, что это не тосты, не сэндвичи, не бекон и тем более не картофель. Американский завтрак сейчас точно встал бы поперек горла. Хёкдже берет металлические палочки, вертит в пальцах, и в этот момент ему кажется, что вернуться в Сеул, возможно, не совсем чудовищная идея. Донхэ, наверное, ужасно голоден. Одна из его тарелок оказывается пустой, когда Хёкдже только начинает пробовать овощи. Донхэ прикладывает к губам салфетку, делает глоток ледяной воды и, опустив локти на стол, разглядывает Хёкдже, наблюдает, как тот поправляет запутавшиеся на запястье дизайнерские браслеты. – Ты модель? Хёкдже не знает, что могло натолкнуть Донхэ на такой вопрос. Учитывая, сколько времени он провел в самолете, у него должен быть ужасно помятый вид. Худоба? Выкрашенные в белый цвет волосы? Вещи? Хёкдже чувствует резкое желание принять душ и переодеться во что-нибудь не настолько броское. Снять рваные джинсы и надеть обычные, натянуть безразмерный уютный свитер, сжечь злополучный пятнистый шарф. Кажется, это был подарок Хичоля. Тем более сжечь или выбросить. Донхэ слегка наклоняет голову, все еще ждет ответа. Хёкдже тщательно пережевывает кимчи, и дьявольская острота прочищает сознание. – Фотограф, – не без усилия над собой говорит он. В глазах Донхэ читается интерес, он оживленно кивает с видом «почти угадал» и, довольный ответом, возвращается к своему завтраку. Незнакомец. Странный, но главное чтобы не псих. Хватит на них двоих одного психа. – Почему ты решил, что я сбежал из Нью-Йорка? Донхэ смотрит так, будто ответ очевиднее некуда. – Минимум вещей, нет встречающих. Ты никому не звонил, значит, не хочешь, чтобы кто-либо знал, что ты оказался в Сеуле. И к тому же тебе все равно куда ехать. На преступника ты не тянешь, значит, либо расстался с кем-то и бежишь от прошлого, либо ищешь вдохновение для какого-то творчества. Вполне разумно. Говорят, таксисты, как бармены, почти психологи. Только Донхэ не таксист. В этом Хёкдже уже не сомневается. – У тебя были дела в Сеуле? – промокнув губы салфеткой, Донхэ складывает пальцы в замок на уровне подбородка. На одном из его браслетов раскачивается листок клевера, вырезанный из зеленой кожи. Хёкдже смотрит на него, как на маятник. Врать не хочется. Надоело. – Если честно, я не знаю, зачем приехал. Хёкдже с трудом отрывает взгляд от листка и замечает, что Донхэ снова широко улыбается. – Отлично. Раз у тебя нет дел, ты не расстроишься, что мы уже три часа как выехали за черту Сеула. Со скрипом отодвинув от стола стул, Донхэ поднимается и спокойно идет оплачивать оба счета. Хёкдже глотает последний кусочек мяса, допивает воду и, забыв шарф на спинке стула, вслед за Донхэ выходит на улицу. Что ж, в конце концов, он даже не уточнял, в каком именно городе собирался выскочить. >>>>>>> ICN → ? Хёкдже думает, что ему должно быть чертовски страшно. Машина, скорее всего, в угоне. Он не заметил сразу, но в замке зажигания нет ключа, крышка рулевой колонки снята, оголенные батарейные провода и провода зажигания ловко скручены. Донхэ вдавливает педаль газа в пол и разгоняется так, что дорожные указатели за окном становятся смазанными мелкими пятнами. При большом желании можно что-нибудь разобрать, но вокруг слишком много отвлекающих факторов. Донхэ шевелит губами, беззвучно подпевая песне, звучащей по радио, и указательными пальцами постукивает по рулю. Хёкдже пытается уследить за всем сразу – за чужими губами, за пальцами, за стрелкой спидометра, которая уверенно подбирается к ста семидесяти. – Ты всегда ездишь на такой скорости? Пальцы замирают, губы приоткрываются, кончик языка влажно скользит по контуру. Донхэ улыбается слегка дико и бросает на Хёкдже взгляд через зеркало заднего вида. – Не беспокойся, я слежу за дорогой, – говорит он. – И потом, если уж умирать, то, конечно же, в одиночку. – То есть умирать с кем-нибудь за компанию тебе не нравится? Донхэ возвращает взгляд на дорогу как раз вовремя, чтобы легко повернуть руль в сторону и отдалиться от разделительной полосы – навстречу с оглушительным ревом несется грузовая фура. – Именно. Я еще недостаточно тебя знаю. Хёкдже прокручивает в голове эту фразу и понимает, что такой расклад ему вполне нравится. Донхэ не собирается его убивать. У него есть какая-то другая непонятная цель, но Хёкдже не знает, куда ему двигаться, когда все развалилось к черту, и идея позволить незнакомцу задать вектор своего движения не представляется ему совсем бессмысленной. За лобовым стеклом – безмятежность, бесконечная и предельно правильная дорога, красивые лесные массивы, живые краски. Хёкдже слегка сомневается, что все происходит в реальности, поэтому ему проще принимать странность происходящего. Все это – сон наяву, пусть он раскручивается без его участия. – Расскажешь, куда мы едем? Хёкдже спрашивает ради реакции. Донхэ абсолютно спокоен. Он только переводит взгляд на свои часы, затем смотрит, сколько в баке осталось топлива, и сильнее вдавливает в пол педаль газа. – Скоро ты сам увидишь. Хёкдже с ума сошел, но ему не страшно. Скорее наоборот, спокойно, как уже давно не было. Веки опять тяжелые. Хёкдже кладет сумку и свой рюкзак вниз, отстегивает ремень безопасности и с ногами забирается на сиденье, чтобы прислониться к окну затылком. Дорожное полотно настолько ровное, что скорость почти не чувствуется. Хёкдже устраивается удобнее, натягивает рукава свитера, чтобы спрятать кончики пальцев и закрывает глаза. Последнее, что он видит перед тем, как заснуть – отражение Донхэ, который наблюдает за ним через зеркало. На этот раз сон не отличим от воспоминания. Это и есть воспоминание, беспощадно подкинутое изможденным сознанием, чтобы Хёкдже мог заново его пережить. Проанализировать? Изменить? Просто помучиться? У Хичоля в правой руке – нож для колки льда. Самого ведерка со льдом не видно, и Хёкдже оглядывается по сторонам. Кусок краски на стене выбит, ведро валяется на полу, неровно расколотый лед там же – лежит и медленно тает. Резкие черты лица Хичоля заметнее, чем обычно, и подчеркнуто высечены, словно из мрамора, героином. Приход случился минут десять назад, поэтому теперь он улыбается, развалившись в глубоком кресле и, запустив левую руку под пояс джинсов, неторопливо ласкает себя. Он не смотрит на Хёкдже. Он смотрит на парня, который сидит у него в ногах и, затянув руку жгутом, пристраивает иголку. Парень американец, модель, и никто не знает его чертова имени. Хичоль облизывает губы, подается вперед, когда парень пускает наркотик по вене, а Хёкдже щелкает затвором камеры. Они оба безумно красивы. Они создают контраст – высокий загорелый американец с отличным прессом и тощий, острый Хичоль с почти белоснежной кожей. Они хотят трахаться, пока не сошла эйфория. Американец вытаскивает Хичоля из кресла, целует его и толкает к стене. Они ступают прямо по острому льду и не чувствуют боли, потому что ее забрал героин. Они чувствуют только жар и потребность друг в друге, и все это Хёкдже пытается уловить на пленку. Его боль забрать некому. Конечно же, потом Хичоль скажет, что это было во имя творчества, но Хёкдже знает, что он солжет. Джинсы американца спущены до самых лодыжек, ноги Хичоля уже у него на талии, и они оба стонут при каждом движении. Фотопленка не схватит звуки, для Хёкдже в них нет нужды, но как назло они слишком громкие. Рот Хичоля распахнут, белые волосы спутались и прилипли к лицу, глаза горят похотью и наслаждением. От американца в кадре лишь поблескивающая потом спина, сильные руки, напряженные ягодицы, длинные ноги. Он ни о чем не думает, только врывается в гибкое тело, рычит, когда Хичоль хватает пальцами волосы у него на затылке. Хёкдже ждет, он знает, что апогей скоро, он готов сделать очередной снимок – дерзкий и откровенный, порочащий все, что можно. Хичоль заносит правую руку вверх, и в тот момент, когда парень кончает, вонзает нож для колки льда ему в спину. Этот удар не назвать серьезным, но несколько капель крови ползут по загорелой спине. На лице Хичоля – звериное выражение, оголенный холодный экстаз. На полу – растоптанные куски льда, красивые тела сплетены прочно, как сплетены боль и удовольствие. Еще один безупречный снимок. Еще одно свидетельство деградации Хёкдже. Настолько очевидное, что ему хочется закричать в голос. – Хёкдже, проснись. Голос звучит у самого уха, уверенный, требовательный, нужно прислушаться. – Хёкдже! Прикосновение к плечу теплое и почти встревоженное. Хёкдже открывает глаза. Донхэ сидит, развернувшись вполоборота, и быстрым движением убирает руку. Хёкдже надеется, что кричал лишь во сне, но почему-то пока опасается смотреть в глаза своему попутчику. Тот, кажется, понимает правильно. – Мы приехали. Бери вещи и догоняй, – говорит Донхэ, и передняя дверь тут же хлопает. Хёкдже трет глаза, расправляет плечи, разминает пальцами шею. Мышцы сильно затекли, голова раскалывается. Нужно вдохнуть свежего воздуха и слегка пройтись, тогда станет намного легче. Хёкдже подхватывает свой рюкзак, выбирается из салона, достает дорожную сумку и, наконец, смотрит, по сторонам. Порыв океанского ветра настолько внезапен, что выбивает из легких воздух. Хёкдже закашливается, а затем, прикрыв глаза, глубоко вдыхает. Чистота. Где-то впереди над водой кружатся и кричат чайки. Похоже, дождь только что закончился. Песок на побережье мокрый и темный, и на нем нет ни единого следа. >>> На огромной веранде растянут гамак. Ветер раскачивает его, просачивается сквозь сетку. На белой двери – цифры, ноль один ноль четыре. Донхэ поднимает горшки с цветами до тех пор, пока не находит ключ. Хёкдже не может отвести глаз от океана. Должно быть, в такое место приятно приехать летом, когда можно ходить по песку, лежать на волнах, слушать шум плещущейся воды и, питаясь теплом, ни о чем не думать. Донхэ открывает дверь и придерживает ее, чтобы пропустить Хёкдже в дом, заходит следом и сразу идет в гостиную. У него точно также одна спортивная сумка и старый рюкзак, он ставит вещи к стене и идет в кухню проверять содержимое коробок на подвесных полках. Хёкдже осматривается в уютной гостиной. Фотография хозяев стоит на каминной полке. Мужчине еще нет тридцати, у него красивая улыбка и молодая жена, которую на снимке он обнимает за талию. На коленях у него сидит трехцветная пушистая кошка. Хёкдже интересно, что за история хранится за этим снимком, где сейчас эта пара, и как Донхэ обнаружил их пустующий дом, почему он именно его выбрал. И дом, и Хёкдже. – Это ведь не твой дом? – он спрашивает, как только Донхэ возвращается. В своей спокойной манере тот поводит плечом, поправляет фотографию на каминной полке, шевелит кочергой угли в камине. – Нет. Хозяев нет уже почти месяц. – Вряд ли ты кормишь кошку. Хёкдже стоит, прислонившись спиной к стене рядом с оконным проемом. Движения Донхэ успокаивают. Хёкдже смотрит, как он вытряхивает из коробка длинную спичку, берет с полки листок бумаги, поджигает его и кладет на угли. Головная боль медленно отступает. – Они забрали ее с собой, – говорит Донхэ, – как и рыбок. Он оборачивается, широко улыбается, и в который раз Хёкдже отмечает в его улыбке что-то слегка безумное и абсолютно обезоруживающее. Донхэ подходит к окну, открывает форточку и упирается ладонями в подоконник. – Я хотел бы показать тебе побережье. Он смотрит вдаль, в его глазах отражается свет и какая-то боль, едва уловимая. Хёкдже думает, что абсолютно ничего не знает об этом красивом и странном парне. – Мне нужна пара минут, чтобы принять душ и переодеться. – Там спальня, там – ванная комната, – говорит Донхэ, через плечо показав направление. Хёкдже отталкивается от стены, выходит из комнаты, оборачивается в дверях, а Донхэ все продолжает смотреть на воду. Пустой аквариум стоит в спальне. На кровати десяток цветных подушек, на тумбочках – масляные лампы и громко тикающие часы, почти невесомые шторы на окнах, огромное множество книг в стеллажах вдоль стен и небольшое кресло. Все светлое, очень легкое. Если бы Хёкдже фотографировал эту комнату, он назвал бы снимок «спокойствием». Первым делом Хёкдже снимает браслеты и убирает поглубже в рюкзак, затем достает из сумки черные джинсы и серый огромный свитер с высоким воротом. В ванной он смотрит на свое отражение в зеркале и тяжело вздыхает. Давно он не выглядел так паршиво. Он открывает кран и набирает в ладони ледяную воду, ополаскивает лицо, а затем раздевается и встает под душ. Дорога была слишком долгой. Хёкдже провел в пути больше суток, и кажется, что вода – единственное, что более-менее вернет его к жизни. Гель для душа пахнет мятой. Вода смывает усталость, но Хёкдже помнит, что его ждут, поэтому слегка себя подгоняет, заодно экономит воду. Он насухо вытирается полотенцем, надевает чистые вещи и тихо идет обратно. Кажется, слишком тихо и не совсем вовремя, потому что Донхэ погружен в себя. Он сидит на полу в гостиной и смотрит, как огонь пожирает листы бумаги, меланхолично скармливает ему новые. Он выглядит сильно уставшим, если не сказать сломленным. Хёкдже вспоминает шрамы на его запястье и думает о том, каких усилий Донхэ стоит скрывать свою боль улыбкой. В этот момент ему до безумия хочется его сфотографировать. Обязательно на пленку, потому что пленка не лжет, не приукрашивает, как цифра. Именно таким – немного ссутулившимся и расслабленным, вырывающим листы из записной книжки и отдающим их пламени, наверное, настоящим. Но это личное, даже слишком. Поэтому Хёкдже тихо возвращается в спальню и снова идет в гостиную, нарочито громко ступая и постукивая по стене пальцами. Донхэ оборачивается на звук шагов и резко захлопывает записную книжку в потрепанном кожаном переплете. Хёкдже замечает в камине скорчившиеся и почерневшие листы бумаги, но не подходит ближе. – Извини, что так долго, – говорит он. Донхэ, покачав головой, улыбается. А Хёкдже почему-то чувствует в горле ком. >>> Донхэ идет на шаг впереди, Хёкдже смотрит то ему в спину, то на шумящий волнами океан, то на стройный ряд выстроившихся неподалеку одноэтажных и пустующих в этот сезон домов. Здесь красиво. Хёкдже уже не помнит, когда в последний раз куда-то так выбирался. Наверное, когда ценил настоящую красоту, а не извращенную. Как же давно это было. Донхэ поднимается по ступенькам на длинный пирс, медленно доходит до его края, затем останавливается и закрывает глаза. В какой-то момент Хёкдже в ужасе думает, что сейчас он прыгнет, но Донхэ уже открывает глаза и, выдохнув, присаживается на доски, свешивает ноги вниз. Хёкдже садится рядом. Океан обступает их с трех сторон. Хёкдже смотрит, как внизу размеренно плещутся волны, иногда оставляя брызги на мысках ботинок. Он смотрит назад, на береговую линию, и понимает, что вокруг нет людей, нет искусственных звуков, неоновых огней и топлива мегаполисов. Никакого лицемерия, никакой лжи, ни спешки, ни денег, ни марионеток, никаких наркотиков, ни даже времени. Это понимание пугает и полностью дезориентирует. – Что это за место? Первый вопрос, ответ на который важен. Хёкдже переводит взгляд на Донхэ, внимательно его изучает. В его лице что-то слегка изменилось. Сейчас он выглядит сосредоточенным, крайне собранным и чуть-чуть жестоким. – Здесь умирает солнце. Донхэ пристально смотрит на линию горизонта, а Хёкдже чувствует себя брошенным в океан без возможности определить, в какую сторону нужно плыть, чтобы коснуться берега. – А как же то, что должно выйти завтра? – Посмотри сам, – Донхэ едва заметно кивает. – Завтра взойдет другое. Донхэ красивый, волнующе странный, но при этом неожиданно близкий. Его тон не терпит никаких возражений, а Хёкдже не собирается спорить. Он смотрит туда, куда показал Донхэ, и понимание медленно, как сама ночь, его накрывает. Солнце неторопливо уходит за горизонт, опускается за край океана, точно в яму, выкопанную могильщиками. Оно ласково заливает все вокруг рыже-красным свечением, тонет в неизвестности и, действительно, медленно умирает. Все меняется. Завтра ты будешь не тем, кто ты есть сегодня. Хёкдже думает о том, что если бы Хичоль мог увидеть этот закат, по-настоящему увидеть, как видит его Донхэ, он бы ни за что не попытался с собой покончить. Но Хичоль ничего не видел. Не видел Хёкдже, не видел смысла, видел только себя и бесконечные разлагающие его удовольствия. Хёкдже смотрит, как солнце тонет, и решительно топит вместе с ним свое прошлое. Назад они идут также медленно и также молча. Хёкдже думает, что тишина – именно то, что ему сейчас нужно. Тишина, которую хочется бесконечно слушать, чистый воздух, чтобы заполнить отравленные Нью-Йорком легкие, чувствующий и мыслящий человек, которого необходимо узнать получше. Но сначала – встретиться со своими страхами, разобраться в себе, разложить свою боль по полкам, заархивировать воспоминания. Мысленно пережить последний год заново, чтобы смириться, зализать раны и открыть себя новому. Хёкдже останавливается на веранде и проводит пальцами по сетке раскачивающегося на ветру гамака. – Не возражаешь, если я задержусь здесь? – спрашивает у Донхэ, встретившись с ним вопросительным взглядом. Донхэ неопределенно поводит плечом и ненадолго исчезает в доме, а вернувшись, протягивает Хёкдже плед. – Возьми. Здесь достаточно холодно. – Спасибо. Хёкдже на мгновение касается пальцев Донхэ, принимая плед, неосознанно задерживает это прикосновение, глядя ему в глаза, а затем Донхэ опускает руку, мягко улыбается и уходит. Хёкдже ложится в гамак и, укрывшись пледом, смотрит вперед, на воду. Вспоминает, как умирало солнце. Нужно непременно успеть выйти к берегу до рассвета, посмотреть на рождение нового. >>> Хичоль появился, когда Хёкдже уже собирался вернуться в Лондон или испытать на себе Париж. Нью-Йорк – город музеев, выставочных центров, высокой моды. Он обещал дать ему колорит, бесконечные возможности, новые горизонты, неплохой опыт в портретной съемке. Первые несколько месяцев так и было. Днем Хёкдже снимал припудренную искусственную идиллию в центре Манхэттена, вечером ехал в Гарлем, чтобы затеряться в гетто и запечатлеть на пленку настоящие эмоции разбитых людей. На третий месяц Хёкдже понял, что достиг потолка. В моделях ему не хватало жизни, не хватало вызова. Они подстраивались под стандарты, боялись показать себя в непривлекательном ракурсе, слишком любили блестки. Они отказывались от мяса, но бездумно носили мех. Часами торчали в спортзалах, проповедуя healthy life, а затем напивались в клубах и закидывались наркотиками. Веганы, лактовегетерианцы, завистники и лжецы, жертвы неоправданной пластической хирургии, постоянные обитатели дорогих бутиков. Все эти люди впустую тратили время Хёкдже и укрепляли простой в его творчестве. Почти никому не известный Хичоль от них выгодно отличался. На первой же съёмке он сидел рядом с бездомными на земле и, гремя банкой для мелочи, на безупречном английском задирал прохожих. На второй фотосессии он стоял на краю крыши и, глядя в пропасть, увлеченно ел куски жирной пиццы. На третьей почти обнаженным в четыре утра апатично лежал прикованный наручниками к скамейке на бруклинском мосту и смотрел вверх, на пролетающие над головой вертолеты. Казалось, он впитал в себя весь Нью-Йорк и, смешав его с тонкостями Сеула, получил уникальность. Красивый, дерзкий, грациозный, как дикая кошка, такой же гибкий и, почти наверняка опасный. Хёкдже возбуждало его безумие и поражало неосознаваемое им умение находить формат, в котором искусство соединялось с жизнью. – Ты знаешь, что о нас говорят? – спросил Хичоль после пятой сессии. – Говорят, ты нанимаешь меня, потому что мы трахаемся. Два корейца в этом злом и враждебном Нью-Йорке, какая ирония. – Мне все равно. – А мне – нет. Не люблю не оправдывать ожидания. Хёкдже помнит, что точно не собирался с ним трахаться. Но Хичоль не спрашивал. Для него жизнь была погоней за удовольствием, и если уж он чего-то хотел, то непременно этого добивался. Фотографии с ним получались дерзкими и безумными, идеально вписывались в этот сумасшедший, уродливый мир искусства, которым дышал Нью-Йорк. Секс с ним был таким же – неистовым, безостановочным, потрясающим. Теперь Хёкдже кажется, что в Нью-Йорке он жил все равно, что в открытом море. Время не имело значения, он плыл вне него, над ним, поэтому оно в сущности ничего не значило. Поначалу союз с Хичолем – творческий и физический – каждый день приносил что-то новое. Хичоль был разным, умел подстраиваться под текстуры, легко ловил настроения. Он умел быть нежным. Когда целовал Хёкдже, когда смотрел на него, когда позировал. Как-то раз Хёкдже фотографировал его в маковом поле, эти цветы идеально ему подходили. На первый взгляд такие же яркие, но при этом нежные, такие же отравляющие, если к ним привыкнуть. Хичоль срывал их, отгибал лепестки тонкими пальцами, отстраненно улыбался и смотрел сквозь камеру. Хёкдже был в восторге от процесса съемки и от Хичоля, но лишь когда проявил фотографии, понял, что маки у него за спиной были скорее похожи на реки крови. Сорванные цветы стояли в вазе еще неделю. Хичоль умел быть соблазнительным. Он промок до нитки: джинсы, футболка, кеды. Они снимали атмосферу города под стеной дождя, его одежда намертво липла к телу, и он выгибался в спине, словно кукла на шелковых лентах, резко вскидывал голову, и стрелка мокрых волос липла к его губам – поперек, перечеркивая. Он смотрел так, что Хёкдже хотелось выйти из-под навеса и слизать капли дождя с его острых ключиц и запястий, ощутить вкус его кожи вперемешку с дождевой пылью. Чуть позже, выпив порцию дорогого виски, он лежал в светлой студии, и Хёкдже, жадно и требовательно, стягивал с него тяжелую мокрую одежду, внимательно изучал пальцами его тело, вжимался бедрами. Это была игра на выносливость. Хичоль никогда не спрашивал разрешения. Он сделал себе ключ от квартиры Хёкдже и постоянно приходил без спроса. Сначала спонтанно и только изредка, потом, казалось, полностью перебрался. Хёкдже не нравилось такое бесцеремонное вторжение в его личную жизнь. В первое время он настойчиво воспринимал Хичоля, как временное помешательство, как человека, с которым он совмещал удовольствие и работу. Ведь это была игра, они оба на ходу сочиняли правила, подначивая друг друга к действиям, прогоняли скуку. Но Хичоль, облачившись в домашние вещи Хёкдже, засыпал, наблюдая за тем, как Хёкдже проявлял отснятые за день пленки, потом просыпался, варил на двоих кофе, свою чашку оставлял в стороне и снова засыпал на неудобном стуле. Хёкдже долго смотел на него при красном свете и понимал, что его помешательство меняло статус, переставая быть временным и поверхностным. Он уже не возражал, когда Хичоль зависал у него в квартире неделями. Это было удобно, бесплатно и чревато выигрышем. Помимо того, что они наслаждались близостью, Хёкдже мог дать волю своей фантазии, фотографировать Хичоля целыми сутками, выбирать сотни сюжетов, сразу же проявлять снимки и делать новые. Хичоль бессовестно кайфовал от этого. Во-первых, он круглосуточно оставался в центре внимания, мог беспрерывно играть свои роли, надевать маски, перевоплощаться, меняться, позировать камере. Во-вторых, своими необычными снимками Хёкдже открывал его целому миру, подавал на блюдце другим фотографам, которые надеялись снять что-нибудь столь же удачное. Хичоль умел быть жестоким и не отличался особой верностью. Иногда он резко менялся, хватался за любую работу, срывался по первому же звонку, если не был занят, и в такие моменты Хёкдже задавался вопросом – что же его интересует на самом деле? Творчество или деньги? Он пытается развиваться или просто тащится, когда на него смотрят? Для чего он одевается и наносит грим? Для того чтобы донести до зрителя идею фотографа или для того, чтобы в конечном итоге все с себя снять? Хичоль спал с другими фотографами, спал с моделями. Хёкдже знал, что вскипавший за время съемок адреналин требовал от него выхода. Но даже после этого Хичоль приходил обратно и, приняв душ, забирался под одеяло Хёкдже. Он говорил, что застрял на вечеринке, застрял на кастинге, застрял еще где-нибудь, где точно не было Хёкдже, каждый раз озвучивал неприкрытую ложь с похвальной изобретательностью. Хёкдже тихо гладил его по щеке холодными пальцами и закрывал глаза. Наигранная цивилизованность с подтекстом антагонизма. Так Хёкдже, пожалуй, может теперь назвать их отношения на ранней стадии. На поздней стадии они стали адом. Хичоль был дьяволом. Он любил боль и жаждал крови. В первый раз Хёкдже позволил пролить ее, когда Хичоль порезал им обоим запястья. Он был под кайфом, но Хёкдже тогда не догадывался, Хёкдже был увлечен красотой и ужасом происходящего. Он только смотрел, как смешивались капли крови и настраивал резкость камеры. Хичоль выработал в нем рефлекс – в его присутствии тянуться к камере. Они столько экспериментировали с фотографией, что большинство сюжетов со временем стали казаться старыми, слишком простыми, слишком скучными. Хёкдже думал, что шел на поводу изобретательности Хичоля, соглашаясь на предложенные им идеи, но, как оказалось, в нем говорили наркотики. Хичоль описывал свои галлюциногенные приходы, умоляя запечатлеть их на пленку. Хёкдже дрожал от возбуждения и, подавляя в себе здравый смысл, позволял ему сходить с ума по-настоящему. Сначала была эротика, за ней – жестокость, ну а потом Хичоль уже не скрывал, что сидит на наркотиках. Ему катострофически не хватало времени. Его востребованность росла, и чтобы везде успевать, Хичоль прибегал к медикаментозной помощи. Он стал появляться на показах мод, закрытых вечеринках, высокооплачиваемых фотосессиях. Круг его новых друзей расширялся, полезных связей день ото дня становилось больше, а стены маленькой квартиры Хёкдже начинали давить. Они стали часто ругаться и совсем редко работать вместе. Хичоль порхал от фотографа к фотографу, за каждым безумным поступком совершал два еще безумнее. Хёкдже терял его как модель, как партнера, как источник вдохновения и как друга. И каждый раз, пробуя жить на волне Хичоля, совершая безумства с ним, он только сильнее убеждался. У них не было ничего общего, кроме того, что они оба катились в пропасть. Но Хичолю нравилась такая жизнь, полная экстравагантных ежесекундных слабостей. Хёкдже не мог позволить себе становиться слабым. Не мог впасть в зависимость от одной модели, но постепенно именно это происходило. Хёкдже стал растеряным, расфокусированным, не способным фотографировать кого-то помимо Хичоля. Но и фотографии Хичоля превратились в пресные. Он больше не был с Хёкдже, он думал о своем будущем, о других шансах, спешил к самоуничтожению. И все это было не скрыть от пленки. Они прожили вместе чуть меньше года, и за все эти бесконечные, слившиеся утра, дни и ночи Хёкдже, мучаясь бессонницей, успел досконально изучить лицо Хичоля. Оно, как и тело, примелькалось, потускнело, потеряло свою уникальность и привлекательность. Хёкдже видел, что делал с ним героин. Его щеки впали, глаза часто становились пустыми и тусклыми, а когда Хёкдже гладил волосы Хичоля, то почему-то думал, что под ними – череп, хрупкая по своей сути материя. Щемящая боль и разочарование сменили былой восторг. Нью-Йорк переломил и сожрал Хичоля, как сделал это со многими до него. Следующим на очереди мог оказаться Хёкдже. От этого его страхи и горечь постепенно всплывали на поверхность, как вздутые трупы. Он отступал, отстранялся, спотыкался о них, теряя душевное равновесие, переставая уважать себя и Хичоля, начиная испытывать ненависть. Хёкдже до сих пор помнит, как разозлился, найдя в очередной раз надолго исчезнувшего Хичоля спящим в разорванной одежде в квартире другого фотографа. Его кожа казалась восковой. Кисть руки, свесившаяся с чужой кровати, выглядела пугающе тонкой. – Вставай! Хёкдже потряс его. Веки Хичоля слегка приподнялись, глазные яблоки закатились, белки смотрели слепо и мертво. Хичоль не издал ни звука. Хёкдже завернул рукав его кофты и увидел красивый узор, протянувшийся вдоль вздувшихся вен – несколько десятков синих пятен с черными точками в центре. Хёкдже осмотрелся, наугад выдвинул ящик тумбочки. Все лежало именно там. Фольга, зажигалка, стеклянный шприц, иголка, открытый карманный нож и резиновый черный жгут. Хичоль не собирался вставать. Он спал самым спокойным и безмятежным наркотическим сном, наступившим после передозировки. Хёкдже тогда вызвал скорую и, сев у стены на пол, сделал свой последний в Нью-Йорке снимок. На следующий день он увидел в палате Хичоля свою собственную чуть искаженную копию. Такой же молодой фотограф сидел у его больничной койки, держал спящего Хичоля за руку и смотрел на него встревоженно-восторженным взглядом. Даже после передозировки Хичоль был настолько красивым и неземным, что Хёкдже мог понять желание продать за него душу. От его же души к тому времени мало осталось, и Хёкдже знал, что пора собирать остатки. Точно также он безошибочно знал, что у Хичоля все будет в порядке. Он всегда будет чьей-нибудь музой, чьим-нибудь помешательством, чьей-то жизнью. Чьей-то, но не Хёкдже. Сейчас Хёкдже странно предаваться воспоминаниям, раскачиваясь в гамаке неподалеку от океана, так далеко от Хичоля. Он не может полностью пережить все заново, но может видеть отдельные эпизоды – яркими всполохами с подрагивающими краями, способными безжалостно расковырять его внутренности, как неровно срезанная крышка консервной банки. Искренняя улыбка Хичоля и его громкий, безудержный смех. Мягкие прикосновения, долгий секс. Полоски света на обнаженной коже. Наглый, испытующий взгляд. Усмешка Хичоля. Его крики. Раскрасневшееся разгневанное лицо. Громко хлопнувшая дверь. Слезы. Объятия. Хёкдже помнит эмоции и может разложить ощущения, как колоду карт – по мастям, по ценности. Нежность. Восторг. Надежда. Влечение. Влюбленность, как надвигающаяся катастрофа. Подъем. Жажда творчества. Увлеченность идеей. Сомнение. Недоверие. Разочарование. Боль. Непонимание. Ненависть. Хичоль поднял Хёкдже в профессиональном плане, отдав себя в жертву его фотоэкспериментам, но уничтожил в личностном, показав, на какие отвратительные поступки Хёкдже может пойти в угоду своему гению, и до какого состояния человек может дойти, бесцельно пускаясь во все тяжкие. Хёкдже на многое закрывал глаза, но в конечном итоге произошедшее стало тем самым болезненным опытом, который помог понять, чего он не хочет в жизни. И пожалуй, за это стоит благодарить Хичоля. >>> Когда Хёкдже заходит в дом и заглядывает в гостиную, угли в камине едва горят. Оставив аккуратно сложенный плед в кресле, он подходит ближе, чтобы немного поворошить их, и видит на каминной полке записную книжку Донхэ. Кожаные ремешки развязаны. Любопытство в Хёкдже горит ярче углей. Он открывает книжку и видит в ней вырезки из газетных статей – разной давности, разной тематики, но все без исключения авторства Ли Донхэ. Хёкдже осторожно перелистывает их, чувствуя, как страх в нем соревнуется с потрясением. Статьи посвящены странам третьего мира, горячим точкам, терактам, голоду и болезням. Ли Донхэ – журналист и фотограф. В одной из статей – его снимок с перепачканными сажей детьми. Он улыбается, но в его глазах – боль и ужас человека, который столкнулся с тем, что не каждый вынесет. Хёкдже закрывает книжку. Теперь его глаза широко открыты. И за это, возможно, стоит благодарить Донхэ. >>> Донхэ лежит на кровати лицом к двери, подложив под подушку согнутую в локте руку. Он успел принять душ и переодеться в тонкие пижамные штаны и теплый свитер с широким вырезом. Кончики его темных волос до сих пор влажные, под глазами залегли синяки, тонкие губы слегка раскрыты. Второй раз за вечер Хёкдже жалеет, что не взял с собой фотокамеру. Огоньки в масляных лампах слегка подрагивают. Рядом со спящим Донхэ лежит раскрытая книга и очки в крупной пластиковой оправе. Несколько новых штрихов к «спокойствию». Хёкдже прислоняется плечом к дверной створке. Это странно – вот так стоять в чужом доме и смотреть на спящего незнакомца, при этом чувствуя к нему расположение и доверие, чувства, которых уже давно ни к кому не испытывал. Донхэ открывает глаза. Его взгляд расфокусированный, слегка потерянный и печальный. Он медленно проводит по покрывалу рукой, смотрит на ворс ковра, словно считывает текстуры, сантиметр за сантиметром переводит взгляд выше, пока в его поле зрения не попадает Хёкдже. Его взгляд меняется. Губы складываются в улыбку. – Здесь чистый воздух, правда? – Донхэ садится и расправляет плечи, – если достаточно глубоко вдохнуть, сознание станет кристально ясным, – разминает пальцами шейные позвонки, ненадолго прикрыв глаза. Хёкдже наблюдает за каждым его движением, и это все равно, что смотреть на воду – успокаивает, отвлекает. Интересно, что успокаивает Донхэ? Шум моря? Книга? Рев двигателя и дорожное полотно? – Почему ты решил меня подвезти? Это важно. У Хёкдже много сложных вопросов, но почему-то кажется, именно этот способен многое прояснить. Донхэ вздыхает. Он проводит пальцами по волосам, а затем закрывает книгу. – Потому что я видел твой взгляд. И видел, как ты принимал снотворное в самолете. Тебе часто снятся кошмары? – В самолете? Хёкдже скрещивает на груди руки, пытаясь вспомнить, кто сидел рядом с ним. Кажется, он ни на кого не обращал внимания. Сразу же принял таблетки, попросил стюардессу не будить его к завтраку и, надев тканевую маску, отвернулся к окну. – Мы летели одним рейсом. Я был в Нью-Йорке всего несколько дней, но этого хватило, чтобы... Чтобы «что» Донхэ не договаривает. Чтобы устать? Чтобы разбиться о мерцающую неоном иллюзию свободы? Чтобы захотеть увидеть, как умирает солнце? Донхэ неожиданно смеется, глядя Хёкдже в глаза. – Надеюсь, ты не считаешь меня маньяком? Хёкдже качает головой вместо ответа. Он удивлен. Хичоль, живя с ним в одной квартире, ни разу не замечал снотворного. Хичоль никогда не спрашивал о кошмарах, только невольно подпитывал их, неосознанно заставлял повышать дозировку снотворного. Почему же Донхэ заметил? Потому что и сам убегал от прошлого? – Как его имя? – Донхэ поднимается, чтобы вернуть книгу на прежнее место в шкаф. – Человека, о котором ты постоянно думаешь. Хёкдже отвечает лишь после долгой паузы. Воспоминания могут навалиться в любой момент, и это будет совсем не вовремя. Ну же, просто назови имя, может быть, после этого он исчезнет. – Хичоль. Донхэ кивает, не оборачиваясь, и пробегает пальцами по корешкам других книг. Хичоль не исчезает. Призраком остается в памяти, вот-вот наклонится вперед, усмехнется, оскалит зубы. – Ты его любишь? Донхэ прислоняется спиной к стелажу, смотрит внимательно и серьезно. Хёкдже ни на секунду не задумывается над ответом, не чувствует никаких сомнений. – Нет. – А он тебя? Призрак отворачивается и уходит в тень. Хёкдже чувствует слабую горечь. – Тоже нет. Донхэ не говорит ни слова. Просто продолжает смотреть в глаза, словно что-то переоценивает. – Хочешь спросить, почему же я о нем думаю? – Иногда мало перелететь океан. Всем нужно время, чтобы оставить прошлое. Донхэ поднимает руку и разворачивает ее запястьем к Хёкдже, показывает старые тонкие шрамы, а затем быстро одергивает рукава светлого свитера. Хёкдже останавливает себя, чтобы зеркально не коснуться своего запястья. – Хочешь поговорить о нем? Хёкдже качает головой. Донхэ понимающе улыбается и делает пару шагов вперед. – Хочу поскорее забыть о нем. Наконец-то выспаться без кошмаров. Звучит глупо, но Хёкдже искренен. Донхэ уже рядом с креслом. – В этом доме только одна кровать. Хёкдже видел минимум два дивана, но какая разница. Он вдруг думает о том, что некоторые жизненные сценарии повторяются, и он вот-вот снова переспит с незнакомцем. Это похоже на эскапизм, но Хёкдже не хочет бежать от реальности, наоборот, в этот раз стремится в нее вернуться. Язык пощипывает ирония. Хёкдже опускает руки. Донхэ смотрит темным, почти немигающим взглядом и стоит так близко, что у Хёкдже скребется в горле. Он может что-то сказать, может остановить, времени на это более чем достаточно. Но он молчит, и тогда Донхэ касается его щеки пальцами, осторожно гладит и, подавшись вперед, целует. Он скользит губами по губам Хёкдже и останавливается, замирает, а затем мягко надавливает языком, не настаивая, будто прислушиваясь к ним обоим. Он целуется не так, как призрак. Нежно и неторопливо. Он гладит шею, обводит пальцами позвонки, слегка тянет кончики суховатых выбеленных волос. Это приятно. Это отвлекает от лишних мыслей, и Хёкдже позволяет себе расслабиться. Поцелуй обволакивает, как глоток ключевой воды, настолько чистой, что тяжело напиться. Донхэ чуть отстраняется, касается губами уголка губ Хёкдже, и его теплое дыхание щекочет щеку. Он выжидает и дает шанс отступить, но Хёкдже прижимается к нему крепче, ведет ладонью вдоль бока, запускает пальцы под теплый свитер. Кожа Донхэ горячая, словно его лихорадит. Хёкдже смотрит на него – он так близко. Его глаза спокойные, изучающие, лучатся каким-то знанием. В них – ответы на все вопросы, и от этого голова идет кругом. Хочется уловить, понять, стать таким же спокойным и собранным. Хёкдже не думает отступать. И не собирается медлить. Тело почему-то начинает дрожать, и комок разрастается в солнечном сплетении, встает поперек горла, не давая вздохнуть. Почему? Сердце заходится. Донхэ снова целует, на этот раз настойчивее и глубже. Хёкдже ведет пальцами вверх по его ребрам, а потом вниз, к широкому поясу штанов, подцепляет завязки пальцами, медленно тянет. Дальше все происходит быстро. Хёкдже кажется, что это он уверенно подталкивает Донхэ к кровати, но вот уже сам лежит на спине и не моргая смотрит, как Донхэ стягивает с него джинсы. Он мысленно торопит его, подгоняет, не дает себе сомневаться в правильности. Запоминает, как простынь обжигает прохладой бедра, как пуговица на джинсах звонко ударяется о дощатый пол, как Донхэ устраивается меж его ног и обхватывает его член губами. Сердце колотится в затылке, в висках, норовит расколоть черепную коробку, а Хёкдже боится закрыть глаза. Он должен все видеть, должен осознавать, что все это – настоящее. Он вытягивает руку, чтобы коснуться пальцами гладкого лба Донхэ, убрать с него взмокшие волосы. Мысли скачут. Одуряюще ноет в пояснице, тянет живот, блестящий от слюны член снова и снова медленно проскальзывает в плотное кольцо губ Донхэ. Хёкдже жарко, его душит свитер, хочется раздеться и раздеть Донхэ, подставить шею его губам и попробовать на вкус чужую солоноватую кожу. Он делает над собой усилие и касается скулы Донхэ, заставляет его остановиться. Донхэ тяжело дышит. Его глаза кажутся почти черными. Хёкдже сминает ткань его мягкого свитера, притягивает к себе, целует, одновременно пытаясь раздеть, но успевает лишь стянуть с ягодиц брюки. Донхэ снова оказывается быстрее. Он перехватывает запястья Хёкдже, задирает на нем свитер до самой шеи, касается языком груди и прихватывает губами кожу – обманчиво мягко, чтобы тут же сжать зубами. Хёкдже невольно издает первый стон. Ему кажется, он загремел в паутину, из которой не хочется выбираться. Это новое, неспокойное удовольствие, пока еще шаткое и хрупкое, нужно его укрепить, упрочнить позиции. Хёкдже скидывает руки Донхэ со своих запястий, сдергивает с него свитер, стягивает еще ниже брюки и, обхватив пальцами член, прижимается губами к плечу, слизывает пот с ключицы. На его шее заметно проступают венки – пульсируют кровью под тонкой кожей. Хёкдже старается все уловить, все запомнить. Как меняется выражение лица Донхэ, как учащается его дыхание, как по телу проходит дрожь, передаваясь Хёкдже. Момент, в который он срывается и перестает нежничать. У Хёкдже хорошо получается. Он разводит колени и откидывается на спину, позволяя Донхэ стиснуть его ягодицы, толкнуться пальцами. Он шипит, подаваясь вперед, и сжимает зубы. Донхэ двигается, проводит членом по ложбинке, так что на коже Хёкдже остается влажный блестящий след. Размазывает его, но этого мало, поэтому наклоняется и несколько раз проводит языком, не вынимая пальцев. Его слюна вязкая и горячая. Хёкдже не может сдержать тихий вымученный вздох, а Донхэ уже толкается головкой, неторопливо движется. Хёкдже прижимает тыльную сторону ладони к губам, кусает костяшки пальцев, выдыхает со стоном – тело вздрагивает, будто сквозь него пропускают электрические разряды. Он кончает. Они кончают. И Хёкдже не помнит ничего похожего по силе на эту ночь. >>> Хёкдже просыпается, чувствуя на своей коже океанский ветер. Где-то вдалеке едва слышно шумит вода. Окно настежь распахнуто, тонкие шторы струятся и развеваются. Хёкдже проводит рукой по второй половине единственной в доме кровати. Она пуста. Он переворачивается на спину, трет глаза, а затем свешивает ноги с кровати. Пол прохладный. Хёкдже натягивает джинсы, достает из сумки первую попавшуюся футболку и выходит из спальни, чтобы налить воды. Проходя мимо гостиной, замечает, что записная книжка Донхэ исчезла с каминной полки, но его вещи все еще стоят у стены. Значит, те события, что после пробуждения так трудно отделить ото сна, вполне реальны. Хёкдже пьет холодную воду, которую набрал из-под крана, ставит стакан на столешницу и смотрит в окно. Оказаться в одиночестве в чужом доме в незнакомом и неизвестном городе – странно. Хёкдже знает, что будет делать, если Донхэ вернется. Но, что если он исчез? Спортивного серебристого автомобиля нет на дороге. Хёкдже оглядывается в поисках настенных часов и понимает, что проспал рождение нового солнца. Может быть, Донхэ как раз ушел на него смотреть или скармливает сейчас океану свои газетные вырезки. Хёкдже хочется выйти на побережье, глубоко вдохнуть ветер, зачерпнуть песок пальцами, запомнить линию горизонта и промерзнуть, чтобы кристаллизовать сознание. Но кажется, лучше не оставлять дом, пока Донхэ не придет обратно. Хёкдже возвращается в спальню, осторожно заправляет кровать, не зная, насколько это уместно, учитывая вторжение в частную собственность. Он принимает душ, чистит зубы, внимательно изучает книги на полках. Та, которую Донхэ читал вчера вечером, слегка выдвинута. Хёкдже улыбается и вместе с книгой садится в кресло. Он дочитывает пятнадцатую страницу, когда слышит шум подьезжающего автомобиля и переводит взгляд на распахнутое окно. За ним – внедорожник ярко красного цвета, и на долю секунды Хёкдже овладевает паника, но передняя дверь открывается, и из машины выходит Донхэ. Хёкдже откладывает книгу и идет в кухню. Донхэ улыбается, осторожно опуская на стол тяжелые бумажные пакеты с фруктами и еще какой-то едой. У него спутанные, взъерошенные ветром волосы, и Хёкдже чувствует, что тоже не может сдержать улыбку. – Новая машина? – Эта мощнее и выносливее. Хёкдже присаживается на край столешницы, удивляясь собственному спокойствию. Донхэ смотрит поверх его плеча на окно, за которым раскинулся целый мир. Должно быть, машина – последнее, что его волнует. – Значит, ты угоняешь их просто так, покататься? Донхэ пожимает плечами. – Это удобнее, чем общественный транспорт. – Знаешь, я ведь боялся, что моя жизнь превратится в пресную. – Без Хичоля? Донхэ спрашивает так, что Хёкдже становится ясно – он без вопросов принял эту часть его прошлого. – Я теперь безработный, – кивнув, говорит Хёкдже. Его фототехника где-то в вольном пути в Сеул. – Коллега, значит, – Донхэ смеется. Хёкдже вспоминает, как он сжигал бумагу из своего блокнота. Сжигал статьи. – И чем ты занимаешься, кроме того, что угоняешь машины и живешь в чужих домах? – Я ищу. – Что? – Что. Кого. Где. Все сразу. – Получается? Вместо ответа Донхэ подходит ближе и, наклонившись, целует Хёкдже. Хёкдже кажется, что так было всегда – слишком уж правильно и мягко его пальцы вплетаются в волосы.