Серые тени

      Государь сидел в своей опочивальне и размышлял, задумчиво подперев рукою голову. «Господи, за что? Ну почему именно я, Господи?» — вопрошал он. Было уже за полночь, и все крепко спали (не считая двух опричников-охранителей, остерегавших государев покой). Да Иван, потревоженный бессонницей, не мог сомкнуть глаз. Сейчас, как и тогда, стоял перед его глазами образ матери, Елены Глинской свет Васильевны; так же, как и тогда, тянула она к нему свои руки и шептала: «Отравили… отравили… Бойся бояр Иоанн, бойся яду!..». Таковы были её последние слова.       Кошмары мучали его уже давно, казалось, должен бы привыкнуть. Но нет, не получалось. Змеясь по горнице серыми тенями, они подступали всё ближе, опутывая, окутывая липким мороком так, что и не вздохнуть вовсе. Осеняя себя крестным знамением, раз за разом повторял царь заветные слова молитвы божией, преисполненный надеждою, с наитием ночным, бесовским совладати: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением…» — шептали тонкие губы. Тяжёлые времена настали сейчас для Ивана (если они вообще были для него когда-нибудь лёгкими) — умерла его жена, его Настасьюшка. Лучик солнца в этом царстве тоски и печали. Бывало подойдёт сзади, тихонько так, что и не услышишь, положит руки-крылья свои как у ласточки на плечи мужнины, приобнимет да шепнёт ласково на ухо: «Всё будет хорошо, свет мой, соколик мой ясный. Всё будет хорошо», в висок легко поцелует — и на душе Ивановой, истерзанной предательством, заговорами да казнями лютыми, в один миг становится светло и спокойно, как по волшебству.       — Пошто ты меня одного оставила, светик мой, помру ж я без тебя, — сказал Иван в пустоту, тяжко вздыхая.       В дальнем левом углу горницы чадила, почти затухая, лампада, а с образов на царя смотрели Божья Матерь — печально и, может быть, с лёгким укором, как показалось Ивану, и её сын, Иисус Христос, Спаситель мира — мягко и безмятежно взирающий сверху-вниз.       — Помру…       На смену унынию, что не отпускало царя уже седмицу-другую, с самых похорон Анастасии Романовны, вдруг пришла дикая, неконтролируемая им ярость. Вскочив резко на ноги, великий князь московский и всея Руси принялся крушить свою опочивальню. Он переворачивал мебель, рвал челобитные грамоты, что некогда лежали аккуратной стопкой на перевёрнутом сейчас верх дном столе, запустил серебряный кубок, изукрашенный самоцветными каменьями, об стену и разбил хрустальный графин об пол. И кричал. Как же он кричал! Истошно, во всю мощь своего зычного голоса, ничуть не заботясь о том, что сейчас ночь и он может кого-то разбудить.       Когда перепуганные, растрёпанные со сна (они таки умудрились задремать на посту) рынды* ворвались в государевы покои, то увидели Ивана, сидящего на постели и обхватившего себя руками; он время от времени покачивался взад-вперёд, что-то тихо нашёптывая. На лбу у него выступали бисеринки пота. Обескураженные и сбитые с толку опричники так и застыли в дверях, не зная что делать.       На крик прибежали и Басмановы — новые приближённые государя — Алексей Данилыч и Фёдор Лексич. Выдворив всех вон из палат царских, младший Басманов упал перед царём на колени, взял руки его в свои и, ласково поглаживая, пытаясь успокоить, зашептал:       — Что ты, что ты, Царю мой, всё хорошо. Хорошо. — Целовал он подрагивающие руки, положив курчавую голову государю на колени.       — Хорошо… хорошо… — отозвались через некоторое время сверху. — Хорошо… Взгляд Ивана стал более осмысленным, а дыхание ровным. Потянув мальчишку за волосы, вынуждая посмотреть на себя, он встретился взглядом с его серо-голубыми глазами и понял — морок спал. Серые тени отступили.