Именем Авроры

— Вставай! — господи, что вообще происходит? — Вставай, черт возьми! Шелли с трудом пытается посмотреть на мир и не сразу понимает, что завязаны глаза. И пульсирующая боль в висках не помогает. — Вставай, Шелли Кит! Ты должен предстать перед Авророй. … — Шелли, пожалуйста, не надо, — Мишель такая хрупкая, нежная. Но до чего же это было нужно — коснуться ее сейчас. Теперь Шелли даже не может понять, как держался все эти три года. А ведь так и есть, все как в тех запрещенных книгах (Шелли хранит их в небольшом чемодане). У нее именно такая кожа, ну… как он представлял. А еще она пахнет так ошеломляюще, что заходится сердце. — Шелли, хватит! — Мишель хрупкая, нежная, но сил у нее предостаточно, как у любого будущего адепта Патридиума. И этих сил достаточно, чтоб отпихнуть его от себя. Но, черт возьми, совсем не хочется сдаваться. Хочется, чтобы она поверила. Хочется ее всю. Сейчас. Ладно, Шелли помнит, когда это началось. Ту речку, к которой он привык с детства, ту Мишель, которая уезжала. И эту Мишель, которая вернулась, но «совсем не та». Да, у нее все те же светлые волосы, вздернутый нос и очень наивное лицо. Но не взгляд. О, только не взгляд. — Как ты провел лето? — спрашивает она, кидая в речку мелкие камни. Шелли стоит рядом и хочет ответить честно, но осекается. Да, у нее совершенно неправильный взгляд. — Нормально, — отвечает он вместо, — нормально. Он вообще-то хочет сказать, что недавно сгорела библиотека. И что он видел там что-то «такое». Но… — Меня приняли в Совет, — говорит она, и рассказывать о чем-то «таком» не имеет смысла. — Вот как… У нее и плечи очень светлые, в веснушках, Шелли чувствует, как колет в подушечках пальцев — вот бы потрогать. И спустить лямки сарафана, но… — Через три года я стану адептом, — улыбается она. Нельзя, Шелли, нельзя. А потом они все так же ходят на речку, и Шелли все также все скрывает. Он уже собрал дома небольшую библиотеку: в чемодан влезает неплохо. И все они об этом, о сумасшедшем. Шелли читает их каждый день, и все время видит Мишель. Это в ее волосах запутываются его пальцы, это с нее он стягивает красное атласное платье… И впервые решившись коснуться себя вместо использования аппарата, Шелли думает именно о ней. И о светлых белых плечах в веснушках, и о разметавшихся светлых волосах. — Завтра посвящение, — говорит Мишель сегодня. Она упирается локтями в стол и разглядывает какие-то записи. Шелли не смотрит, он уже все видел. Там только правила-правила-правила, ничего хорошего. Только ненависть и что-то глухое. Потому что по ним, по правилам, Шелли не должен был пробовать… сам. И думать о ней, о Мишель, все эти три года. — Все проблемы от похоти, — дочитывает, впрочем, она. Ее белые плечи словно светятся, вот же…, а веснушки на них за зиму посветлели. — Ты когда-нибудь думал, что это такое? Ну, похоть… — Нет, — врет Шелли и все же поднимает взгляд. Мишель все еще упирается локтями в стол, и то, что у нее красивая грудь, — хорошо видно в вырезе платья. И вот бы, наконец, его снять. А ведь это все вовсе не так просто, как воспользоваться программой. Набор импульсов, оргазм… Как там было? «Только разум имеет власть». Когда рядом Мишель, разум власти не имеет. Сегодня на ней и в самом деле атласное платье. Он представлял ее как раз ночью, дочитывая-де Сада. Сначала было страшно, совсем немного, а потом… Касаться себя так, как могла касаться бы Мишель. Представлять ее тонкое хрупкое тело под резкими ударами плети. Ох, Шелли уверен, что сможет нарисовать изгибы ее тела с закрытыми глазами… И эти светлые плечи. — А ты бы хотела узнать? И Мишель задумчиво смотрит в ответ. И надо же, в ее глазах сегодня нет того неправильного… — Так ты бы хотела узнать? Сегодня, сейчас? — он подвигается ближе, хоть Мишель и отшатывается от него, почти вжимается в стенку. Но сейчас куда важнее ее плечи. — Что ты делаешь? — вопросом отвечает она на касание. И да, она маленькая, хрупкая. И да, действительно, до чего же это было нужно — коснуться ее сейчас. И ни к чему все эти «Пожалуйста, не надо». Шелли вовсе не хочет делать ее больно, снова прижимая к стене. Не сегодня. Что бы там не писал-де Сад, Шелли знает — женщина заслуживает нежного первого раза. И вовсе не того бездушного, что дает им машина. Вовсе не той слабой проекции, которая лишь глупая эмоциональная разрядка. Уж Шелли знает, он читал: когда рядом с кем-то, кого давно желаешь, ощущения в сотни, тысячи раз сильнее. И что уж там, у желания Шелли силы намного больше, чем у почти-адепта Патридиума. Даже если она хочет его оттолкнуть. Сначала она почти не дышит, это хорошо заметно — даже грудь едва колышется, пока Шелли стягивает платье. У нее на коже — мурашки, а соски маленькие и твердые, Шелли и сам касается их, почти не дыша. И тихий резкий выдох подсказывает, что выходит правильно. Но окончательно она сдается, когда Шелли ее целует, сжимая плечи трясущимися руками. Потом Шелли держит ее за бедра: нежно, осторожно, рассматривает ее настоящее, не придуманное тело, ласкает кончиками пальцев — их колет точно так же, как в детстве, — и снова смотрит в глаза. И не видит, наконец-то больше не видит этого взгляда. Мишель выглядит скорее удивленно, настороженно, но очень честно. Как когда-то давно, еще до того лета. А вот секс выходит быстрым, скомканным, Шелли едва соображает, что и как, уже просто откровенно дурея. Мишель лишь вскрикивает в самом начале почти громко, но нет, даже не плачет. Это в книжках Шелли читал, что должна. И про кровь, и про то, как им — женщинам — должно быть больно. Но Мишель не кричит, не жалуется, только молча вжимается в него ногами и руками, обхватывая, будто у нее щупальца вместо них, и совсем тихонечко стонет, когда Шелли толкается в нее. А в какой-то момент срывает — это и в самом деле совсем не так, как сам себе, и не так, как представлять, и уж тем более не так, как с программой. Мишель живая, теплая, нежная, сейчас — такая податливая, что хочется чувствовать это еще сильнее. И поэтому Шелли проходится рукой по ее телу, запоминая, впитывая, а потом поднимается к плечам… любимым белым плечам с веснушками, и к хрупкой шее. Вообще-то Шелли чувствует, как Мишель вырывается — еще бы, такая сильная, почти адепт Палладиума, но Шелли сильнее. Хотя смыкая пальцы на ее шее, едва ли он отдает себе в этом отчет. Оргазм выходит сильным, фееричным. А приоткрытый рот Мишель, кажется, ловит каждый его стон. Но только Шелли разжимает пальцы и отстраняется, рвано выдыхая, как тут же получает мощный разряд. Конечно, у каждого почти-адепта есть мощный шокер. … — Вставай, Шелли Кит, поднимайся. Повязку уже сняли — нужно просто встать с кресла. Аврора и Совет заботятся о своих осужденных: кресло просторное, удобное. Еще бы, последнее в жизни. Шелли еще об этом не знает — догадывается. — Признаешь ли ты, Шелли Кит, что самовольно отказался от использования программы по нейтрализации похоти? Так вот оно как… Вот куда на самом деле пропадают люди. Последнее кресло в жизни стоит в огромной яме: на трупах, на плоти, на костях. А над головой: другие люди, скамейки, флаг Авроры — вон какой гордый. А вот ее Шелли находит не сразу. Зато какая красивая. Просто смотрит. И Шелли тоже до последнего будет смотреть ей в глаза. — Признаю, — только бы найти ответы на свои вопросы в ее взгляде. — Признаешь ли ты, что украл во время пожара в библиотеке запрещенные книги и хранил их у себя в течении несколько лет? Нашли, значит. — Признаю. Мишель отворачивается, и Шелли тоже почему-то отводит взгляд. А вот Аврора выглядит очень-очень древней, но не дряхлой. Она точно такая же, как на плакатах. У нее серые седые волосы с идеально гладким пучком и очки в плотной оправе. И костюм: такой же серый. Вот уж интересно, а правда ли сама Аврора ничего не знает о похоти? Шелли так и спрашивает. Мишель вздрагивает. Кресло бьет током. — Вставай, Шелли Кит, — второй раз подниматься сложнее, сфокусироваться на взгляде Мишель — тем более. А звонкий и гулкий голос Авроры впечатывается сразу в мозг. — Признаешь ли ты, что проводил половой акт с членом Совета и будущим адептом Авроры Мишель Вильенс? — Признаю, — и Шелли хочет добавить что-то про то, что это стоило чего угодно, но видит, как меняется взгляд Мишель, и что сильнее сжимаются ее пальцы на перилах. — Признаю. А вообще… Шелли все еще помнит, как все началось. И, конечно, ее хрупкие светлые плечи — сейчас они укрыты плотной тканью шинели. И это все, о чем он думает, когда Аврора зачитывает приговор. За отступление от конституции, за нарушение воли Совета, за добровольный отказ, за все. Ее голос почти не слышен, он растворяется где-то там, в светлых волосах, в серых, спокойных глазах, в тихих утренних часах на речке. — … именем Совета ты, Шелли Кит, проговариваешься к казни через электрический стул. Так просто. Никакой жизни не мелькает перед глазами, ни капли. Да, Шелли читал, но теперь точно знает — это не так. Все, что хочется — это успеть вспомнить все, что было с Мишель. А еще сказать спасибо кому-то, кто поджег библиотеку, и Мишель сказать… что он ее запомнит, и извиниться — тоже, но еще объяснить, попробовать, ну же, еще раз… — Мишель, — она же должна послушать. — Мишель! Послушай меня! Отбиваться от сильных рук, когда ты так слаб, очень сложно, а когда Шелли поднимает глаза — Мишель уже нет. Ушла. И фиксаторы держат надежно. И почти мгновенно наступает темнота.