Воробьиная ночь

Хочешь, я расскажу тебе сказку, малыш? Правда, в ней не будет ни принца, ни принцессы, да и просто доброму молодцу вряд ли найдется место. И не закончится все привычным «жили они долго и счастливо». Однако это будет интересная сказка. Что же ты жмуришься и отворачиваешься? Не нужно бояться. Я расскажу тебе правдивую сказку — это, знаешь ли, редкость в наше время. Правда — редкость. Слушай… Жила-была однажды, не так давно… а может, это было и давно — время почему-то не любит меня: то растягивается как голодная пиявка, то сворачивается в запутанный клубок — не разберешь, где один день, где другой… Неважно, когда это было, главное, что было. Жила однажды в этом самом селе, в этом самом доме женщина. То есть вначале, конечно, девочка, ставшая потом довольно красивой девушкой, но в то время, о котором расскажу я, была она уже замужней женщиной и матерью. Счастливая, добрая… Ты знал, что все счастливые люди добры? А чем человек несчастнее, тем больше злобы копится в его сердце. Или наоборот?.. Так вот в сердце нашей… назовем ее Мирославой… в сердце нашей Мирославы злобы не было вовсе. Да и на что ей было злиться? Она любила, была любима, в ее доме не было места ссорам и бранному слову — слишком часто звучал там детский смех, до последнего уголка все было заполнено радостью и счастьем. Поговаривали, что красота ее непростая, дьявольская, а сама она ведьма, но о какой сельской красавице так не говорят? И хотя сама Мирослава знала правду от матери, поведавшей об их особом даре на ее тринадцатилетие, никогда она себя ведьмой не считала. Такой, какую имели в виду злоязыкие бабки, вечно перешептывающиеся и плюющие ей вслед. Они сами больше походили на тех, кем обзывали ее. Мать и бабушка учили ее слушать и слышать, смотреть и видеть, узнавать и ведать. Лечить — и калечить, ибо одно знание от другого неотделимо. Как вылечить, если не знаешь, откуда пришла хворь? Да, всякая ведьма может сделать заговор на смерть, но не всякая делает. И приходивших самыми темными ночами за приворотом девок старая бабка крапивным веником гнала от дверей до самых ворот. Хоть и могла сделать такой, что не всякий бы ведьмак отговорил. Мать была пока слабее, ведь ей лишь предстояло войти в силу после смерти бабки. А Мирослава… Мира, как называли ее дома, и вовсе разве что слабенький сглаз отговорить могла. Но и ее готовили к будущему. Не век ведь старшим жить. А потом случилось то, что обычно и происходит в сказках: пришла любовь. Да-да, малыш, в этой сказке она тоже будет. Без нее бы и сказка не сложилась. Любовь пришла нежданно-негаданно, как она обычно и делает. Обычный сельский парень вдруг начал казаться самым красивым, самым веселым, самым добрым… самым-самым. Мирославе повезло: он не боялся россказней о ведьмовском гнезде, из которого собирался себе жену взять. Он вообще не верил ни в какие глупости и выдумки. А на твердое родительское «Ведьма в наш дом не войдет» просто взял да и ушел сам. В то самое гнездо. Бабка с матерью Миры подумали-подумали — и разрешили. Поздно было уже что-то менять. Не уследили, не уберегли. Пусть и говорили, что ведьме лучше не любить, ибо не быть счастливой той любви. Говорили, но не были услышаны. Каждая ведьма имеет выбор, да редко какой случается его делать. Мире случилось. Любовь кружила голову, любовь грела душу, любовь нашептывала: «Все будет хорошо». Мира поверила. Просто сказала на осторожный вопрос матери о женихе: «Он — все, что мне нужно». И, глядя на счастливую семью (чего отродясь в ведьмовском роду не было и быть не могло), нянча внука, а потом и внучку, старшие только радовались за свою Мирочку, сделавшую пусть не правильный, но хороший выбор. Лишь бабка порой вздыхала, заглядывая в небесно-голубые глаза правнучки и не видя там и капли ведьмовского дара. Вздыхала, представляя, как будет умирать ее собственная дочь. Не ерзай, малыш. Я знаю, о счастье слушать скучно. Что может быть интересного в чужой счастливой жизни? Подожди совсем немного — оно не было долгим. Как и всякое счастье. Но о нем стоило сказать уже хотя бы потому, что оно было. Не ерзай, слушай дальше. Закончилась присказка, теперь будет сказка. Испокон веков так повелось: мать передает силу рода дочери, если есть у той дар. И если та готова принять ведьмовскую долю. Вдруг даже не окажется к нужному часу дочери рядом — вернется, успеет: своей смертью ведьмы умирают долго. Своей — долго. Матери не было дома, когда бабушка Миры упала с крыльца. Неудачно, прямо на камень виском упала. Матери не было — зато была Мира. Она кинулась к старушке, она схватила ее за руки, не зная, что делать. Никто не заставлял. Все это она сделала сама, даже не вспомнив, что нельзя, что уже выбрала путь, другой, не ведьминский… Бабка умерла быстро. А уже через полгода и мать сотлела, как сухая щепка. Будто кто-то оборвал питавшую ее нить. Уходила она легко, даже крышу срывать не пришлось. «Передала проклятье — вот и померла тихо», — шептались всезнающие соседи, теперь уже тайком от Миры. И плевали вслед только так, чтобы она не видела: ведьму разозлишь — сам же потом на поклон и пойдешь, как хвори замучают да к могиле подведут. И только Мирослава знала, что ничего ей мать передать уже не могла. Потому и сгорела в шесть месяцев, лишенная силы рода. Мать не гневилась на Миру, не упрекала — против судьбы не пойдешь. Лишь горько кривилась да грустно вздыхала, глядя на все еще — пока еще — счастливую семью. Но повторяла раз за разом только одно: — Тебя должны отпеть в церкви. И похоронить в освященной земле. Запомни, Мира. Только так. Бабку так хоронили. Мать тоже. Несмотря на злые смешки сельчан, мол, какое отпевание для ведьм-то? Но Мирослава запомнила слова матери. А мужу говорить не стала. Зачем? Успеется. Время шло. Уже и в могилы бабушки и матери перестали односельчане колья вбивать. Хоть и отпели обеих, а все ж спокойнее: кому хочется восставшего мертвеца, охочего до живой плоти, в сумерках повстречать? А ведьмы, говорят, как всю жизнь страстями маются, так и после смерти покоя не находят. Так что боятся их мертвых сильнее, чем живых. Но забывают быстро. Вот уже и повадились к Мире за отговорами днем ходить и за приворотами да наговорами — ночью. Она всех гнала. Всем говорила, что не ведьма, не знает, не умеет, не может. Почти сама верила. Она ведь сделала свой выбор. Она выбрала любовь и семью и собиралась быть верной этому до конца. Вот только не может ведьма перестать быть ведьмой. Как ни сдерживайся. Не хочешь добро делать? Зло получится само. В пылу ссоры с мужем или вредной соседкой, от раздражения на непослушного ребенка, просто от плохого настроения. И отговаривая свои же собственные невольные порчи, Мирослава понимала, что никуда ей от этой ноши уже не деться, хочет она того или не хочет. А значит, и к ней ходить будут, и ей порой уходить придется. И мужу это не объяснишь. А еще… еще будут особые, воробьиные ночи. Которые и раньше-то пережить было непросто. Такие вот ночи, как сегодня, малыш, когда природа неистовствует и нечисть до самого рассвета гуляет да веселится, для ведьм особенные. Даже ты чувствуешь это, правда? Ведь потому и пошли вы с друзьями в свой отчаянный поход. Потому что сам воздух сегодня пропитан бесшабашным весельем и отвагой. А представь… только представь, что чувствует ведьма в такую ночь. Нет для воробьиных ночей дат и чисел, никто не знает, когда их точно ждать. Но уже в середине дня перед такой ночью становится понятно: вот оно, сегодня! Когда еще только одно легкое облачко появляется на горизонте. Когда внезапно стихает ветер и все замирает в предчувствии, в ожидании. Чтобы с первой молнией сорваться в бешеной пляске и лететь, лететь безудержно, позабыв обо всем на свете, вместе с бушующей грозой. Как сгущается воздух, становится тяжелым, наэлектризованным, так и внутри самой ведьмовской сущности все застывает в зыбком, напряженном ожидании, дрожью ласкающем нервы. Так тяжело смирять эту сладкую дрожь. Так тяжело заставлять себя сидеть в доме, как и подобает матери семейства, вместо того чтобы выскочить прямо под упругие плети дождя, под оглушающие раскаты грома и бьющие без передыху молнии. Вместо того чтобы взлететь в черное бурлящее небо вместе с неистово ревущим ветром. Вместо того чтобы быть собой… Мира терпела. Сколько могла. Занавешивала все окна, затыкала уши, накрывала голову подушкой и лишь тихонько скулила, искусывая губы в кровь, жалуясь мужу на невыносимую головную боль. Терпела-терпела — да и не вытерпела. Сорвалась. А вернулась лишь перед рассветом уже, с последним порывом уставшего, теряющего мощь ветра. Вот тогда и поняла, почему ведьмы замуж не ходят… Что она могла сказать мужу в ответ на его упреки? Что она могла сказать тому, кто не верил в саму ее суть? Как рассказать слепому обо всех красках рассвета? Или о многоцветной темноте ночи? Как рассказать лишенному слуха о соловьиной песне? Или о том, как звенит ручей, впервые выбираясь на волю после зимнего ледяного безмолвия? Ты знаешь, малыш? Вот и она не знала. Нет, он не бросил ее. Совместное хозяйство, добротный дом, дети опять же… Многие так живут. Вот и они стали так… жить. Он холил детей, он разговаривал с ней. Он даже не запил. И Мира радовалась уже этому. Надеялась, что однажды все образуется, вернется, будет как прежде. Но разбитое можно склеить, а вот сделать снова целым — нельзя. Трещины никуда не денутся. Думал ли он о том, что говорит своим друзьям, точно так же жалующимся на жен за кружкой браги? Все ругали своих жен — и он ругал. Все говорили, что «наверняка же моя, такая-сякая, хахаля завела, вот, давеча, странно как-то на приезжего одного смотрела». И он говорил. Разомлев от браги и сочувствия, рассказывал, как пропадает жена его, бывает, на всю ночь, а наутро лишь молча побои сносит. А чего молчать? Все же свои. Явно же не к ним, друзьям-односельчанам, неверная супружница бегает. Когда он говорил — остальные замолкали. Красивая Мирослава была, очень красивая. Ух, ведьма!.. Дьявольское отродье! Да, малыш, это неинтересные взрослые разговоры. Тебе до таких еще годков шесть расти, не меньше. Сейчас. Сейчас я расскажу дальше. Больше не будет скучных разговоров, обещаю. Как-то под конец лета… Ты же ходишь по грибы, малыш? В ближний лес, или в тот, что подальше? А, ты сюда только на лето приезжаешь? Тогда по ягоды, да? Все ходят. Вот и Мира тоже ходила. Но ведьме еще и травы нужны, разные, порой редкие. За такими далеко идти приходится. И то ли следили сельские мужики за ней, то ли случайно так совпало, но однажды встретила она их, человек пять-шесть, на лесной тропинке, в том, дальнем лесу. Прошла бы мимо — не пустили. Спросила, что нужно, — не сказали. Тогда она и так поняла. По звериному блеску в глазах. По нечеловечески искаженным похотью лицам. Не вздрагивай, малыш. Не было там ничего. Ну, ничего, чего бы хотелось выродкам немытым. Нет, ведьма не может одним повелением мысли разбросать здоровых мужиков, как кукол. Просто отступая, не взглянула, куда идет, вот и упала прямиком в глубокий овраг, за спиной оказавшийся. И, казалось, сознание потеряла. Лишь хрустнуло что-то на самой грани слышимости. Ветка?.. А что мужики? Как увидали, что не шевелится, так и бежать кинулись. Кому охота за смерть отвечать, пусть ведьма как бы и не человек вовсе, но закону-то это не докажешь. Листьями прошлогодними забросали наспех, да и разбежались по домам, брагой страх заливать. А Мира очнулась ночью. Удивилась поначалу, где это она и что случилось. Потом вспомнила. Выбралась из-под вороха мокрой гниловатой листвы… Дождь шел, малыш, сильный, аккурат воробьиная ночь была, такая же, как сегодня, последняя в году. Ветер выл страшно, зло, не звал к себе, как всегда было, а словно прощался. Холод пробирал до костей, будто глубокая осень внезапно наступила. И дождь больше не обнимал теплыми струями, как ласковыми руками, а нещадно хлестал, словно погоняя ленивую лошадь. Дрожа и спотыкаясь, брела Мира к дому. Хоть не заблудилась, и то хорошо. Как по нитке путеводной шла, в кромешной темноте отчего-то точно зная, где и куда надо свернуть. И пришла. Вот только дома никто не ждал. Встретили ее лишь темные окна и запертые двери. Она стучала и в дверь, и в окна… Что ты вздрагиваешь? Не бойся, малыш, это просто от грома стекла дребезжат. Сюда никто не придет, обещаю. Лучше слушай. Долго Мире пришлось стучать, пока, наконец, не зажегся свет и дрожащий голосок не спросил: — Кто там? — Открой, сынок, это мама, — выпалила Мирослава, стуча зубами от холода и радуясь, что мужа, похоже, дома не оказалось. — Ты не… ты не можешь быть моей мамой, — прозвучало едва слышно после долгой паузы. Дрожи в голосе заметно прибавилось. — Мама умерла. — Как же?.. Сынок, но я же здесь! — Папа сказал, ты умерла! — Да нет же! — внутри плеснула злость на муженька, посмевшего такое детям сказать. — Папа не то имел в виду. Открой дверь, мне же холодно тут под дождем стоять. Вот простужусь и вправду умру. — Но папа… папа сказал, ты… Тебя не было. Так долго… Три недели! Где же ты была?! — дверь открылась и сын сквозь слезы посмотрел на Миру испуганно и вместе с тем жадно, чтобы уже через мгновение прижаться своим теплым маленьким телом к ее — холодному и мокрому. — Мама! Мамочка… — Все, все. Все хорошо, сынок, я здесь. — Ты такая холодная. — Да, совсем замерзла. Идем в дом, там тепло, там я согреюсь. — Мама?.. — из-за двери в спальню высунулась всколоченная со сна головка дочери. — Иди ко мне, родная. Мира присела, раскидывая руки, и поймала в объятия маленький вихрь, с разбегу налетевший на нее… Да, это был бы чудесный конец для сказки. Но я ведь обещала тебе правдивую. А она закончилась не так. Знаешь, сколько бы ни куталась Мира в одеяло, как бы ни пыталась согреться — холод донимал ее. Он шел, казалось, из самого ее сердца… которое почему-то молчало. Не было привычного неугомонного «тук-тук», сопровождавшего ее, как и каждого человека, всю жизнь. И холод… холод полз по рукам и ногам, лежал, свернувшись змеей, под самым предательски затихшим сердцем. Проклятый холод пожирал ее изнутри, несмотря на теплые тела детей, жавшихся к ней по бокам. Такие теплые… такие необходимые… такие… мягкие. Живые. Проклятый сжигающий холод нужно было затушить, заполнить выеденную им пустоту. Теплом. Жизнью. Кровью и плотью. Ей было так холодно… Да, малыш, им было страшно. Когда собственная мать начинает рвать на куски твое тело, захлебываясь теплой кровью, это страшно. Дочка почти ничего не успела понять, лишь пискнула один раз жалобно, как котенок, и затихла, обмякла. А сын кричал… пока не замолк. Под утро уже и муж вернулся. И тоже кричал. И замолк. Тоже. Не дрожи так, не надо. Садись поближе, тут холодно. Друзья? Твои друзья ушли. Откуда мне знать, вернутся ли. Тебе я просто захотела рассказать сказку, вот и оставила на по… на ночь оставила. Ты мне сына напомнил, он был так похож на тебя, такой же светленький, бойкий, храбрый. Он стал бы точь-в-точь таким же, как ты сейчас, когда подрос. Если бы подрос. Не бойся, это просто молния. В ее свете все бледное и синеватое. Никто не придет. Давно уже никто не ходит. После того, как три раза дом сжечь пытались, а дождь тушил, да молния двоих убила совсем рядом, больше и не ходят. Вам разве не сказали? А, потому и пошли… Городские, смелые, тоже ни во что не верите. Ничего не боитесь. И правильно, верить-то больше не во что. А вот бояться… бояться всегда есть чего. Я знаю. Что? Да, я часто рассказываю сказки своему сыну. Но он меня не слышит. Где? Вон он стоит, у двери. Не видишь? А я вижу… И дочка там же, рядышком. И тоже больше не слышит и не видит меня. О, а вот и друзья твои вернулись. Тоже не видишь? Все трое здесь. Уже навсегда, как и ты. Куда же ты пятишься, малыш? Куда пойдешь? Не бойся, не надо. Поздно. Сейчас уже поздно. Пусть ты и похож на моего сыночка. Пусть. Но мне так холодно. Так холодно… Прости, малыш, будет больно.