Иоанн Васильевич
За окном кружились первые редкие снежинки. Тонкий, почти невесомый белый покров ложился на тёмную, прихваченную морозцем твердь. Покойно и беспечально было глядеть на то, как низкое предзимнее небо и чёрная земля, кое-где расцвеченная бурыми пятнами прошлогодней травы, сливаются воедино, наполняясь девственно-чистой, сияющей морозной белизной. Царь Иван Васильевич рассеянно провёл ладонью по запотевшему стеклу, чуть прищурился, пытаясь разглядеть хоть что-то в разыгравшейся вдруг за окном снежной круговерти, но ничто не предстало его взору, кроме белого поля под белым небом да чёрных ворон на тонких, дрожащих ветках берёз, окружавших Александровскую Слободу. Уже вторую неделю проводил он в полном уединении, не допуская к себе никого, кроме Малюты Скуратова-Бельского. Несколько раз в день представал верный опричник пред царёвы очи и доносил об исходе начатых им допросов и пыток. От постигшего горя, от лютой обиды государя и своей лютой обиды сделался думный боярин и первый помощник худ и тёмен лицом. Но взгляд остался прежний: острый, неспящий. В самую душу проникающий и, словно жёсткими ледяными пальцами, всё там ощупывающий. Можно было не сомневаться: этот найдёт. А несчастный царь Иван снова вдов, в третий уж раз. Нет на жён удачи – видно карает Господь за грехи. Первую, самую любимую – Анастасию, голубицу чистую, непорочную извели злой отравой. Вторая – Марья Темрюковна, черкешенка бешеная, неукротимая, воистину наваждение бесовское, умерла в горячке. А теперь вот третья… Даже и не жена ещё, не успела стать женой. Царевна, государева невеста. Марфа Васильевна. Марфенька…***
Два года прошло после смерти второй жены, когда царь всея Руси решился на третий брак. По древнему византийскому обычаю в Александровскую Слободу из всех городов свезли девок - невест, и знатных и незнатных, числом более двух тысяч. Бояре из лучших родов строго блюли государеву честь: отбирали девиц рослых, здоровых и ликом пригожих. Да при том таких, чей род славился многочадием. После бояр с избранными девами знакомился сам Иван Васильевич. Входил в палату, где вдоль стены, склонив головы, не смея глаз поднять на государя и чуть не лишаясь чувств от волнения, стояли претендентки на роль его невесты, одна краше другой. Проходя мимо каждой, царь, когда улыбался, когда посмеивался. С одной заговаривал ласково, другую просто окидывал с головы до ног зорким пристальным взглядом, отчего бедная девица бледнела и тряслась от страха. Из двух тысяч свезённых в Александровскую Слободу дев осталось, сперва, двадцать четыре, потом – двенадцать. Вот уж и старший сын, семнадцатилетний царевич Иван избрал себе невесту: Евдокию Богданову Сабурову. Статную, русоволосую, темноглазую красавицу. Сразу видать, отнюдь не тихоню и не скромницу - очень уж жаркие взгляды бросала она на царевича из-под полуопущенных ресниц. Государь усомнился было в выборе сына, нахмурил брови, разглядывая будущую невестку, но после махнул рукой. Пусть их. Пускай венчаются. Оплошает Сабурова – отправится прямиком в монастырь, дорожкой, своей родственницей Соломонией* проторенной. Однако надо было что-то решать. Девиц осталось – наперечёт и все из красавиц красавицы, не знаешь, какую и выбрать. И тут… перехватило вдруг дыхание у великого государя, а сердце забилось часто-часто. Рядом с верным Григорием Малютой и выглядывающими из-за его плеча женой Матрёной Тимофеевной да дочерью Марьей Григорьевной, в замужестве – Годуновой, стояла девушка… Царь ещё накануне смотрин прослышал о дальней родственнице Малюты – некой Марфе Васильевне Собакиной и, памятуя все заслуги первого опричника, решил непременно приглядеться к ней поближе, да за всеми хлопотами и чередой бесконечно мелькающих девичьих лиц позабыл об этом своём решении. А теперь вот вспомнил и обомлел: как он мог не заметить её раньше? Эту белую, словно чистый первый снег, кожу. Эти ясные голубые глаза, обрамлённые густыми ресницами. Стремительно разлетающиеся к вискам тонкие тёмные брови и тяжёлые, чёрные, как смоль, косы. Этот нежный румянец на щеках и чуть приоткрытые алые губки. И тонкий девичий стан, обрисованный ниспадающими складками летника. Она стояла, не шевелясь и потупив взор, как безвинной девице и положено, и тогда Иван Васильевич осторожно взял её двумя пальцами за подбородок и приподнял нежное личико, заставляя Марфу поглядеть себе в глаза. Чем-то эта девушка неуловимо напоминала первую любимую жену Анастасию. Нет, не ликом и не статью, а каким-то едва уловимым выражением доверия и покорности в глубине невинных глаз. А ведь знала, за кого прочат, кто стоит перед ней! Возвышаясь чуть не на три головы и глядя, не отрываясь, холодными серыми глазами в её зардевшееся от смущения лицо. Сам великий князь Московский, первый царь всея Руси Иоанн Васильевич, прозванный Грозным. Покоритель Казани, Астрахани и Азова. Самодержец и великий воин. Опричный игумен, усердный искоренитель измены и смуты. Не ведающий иного страха, кроме божьего, не доверяющий никому, подчас и самому себе, не знающий жалости. Ибо от жалости до слабости - шаг, а от слабости до гибели - пол-шага. И Марфа, конечно, слыхала все те ужасы, что шепотком да с оглядкой, осеняя себя крестным знамением, передавали друг другу и своим воспитанницам бесчисленные мамки и няньки в сонной тиши полутёмных, окружённых высокими заборами теремов. Будто у царя руки в кровище по локоть, если не по самые плечи. Будто питается он человечиной. Будто бы и первую, и вторую свою жену извёл, замучил до смерти, заподозрив в измене. Слыхала, но не боялась. Не смела бояться… Государь Иван Васильевич убрал руку от девичьего лица, отступил на шаг и медленно кивнул: - Довольно, выбор сделан. Быть тебе, Марфа, дочь Васильева, царицей! 26 июня 1571 года состоялось обручение сорокаоднолетнего царя Иоанна Васильевича и пятнадцатилетней дочери безвестного коломенского дворянина Марфы Васильевны. Как запишут потом в приговоре Священного собора: «...о девицах многу испытанию бывшу, потом же царь надолзе времяни избрал себе невесту, дщерь Василия Собакина». _________________________________________ *Соломония Юрьевна Сабурова - первая жена Василия III, великого князя Московского, сосланная им в монастырь за бездетность.Малюта
Осушая чарку за чаркой крепкое хлебное вино, то и дело поднимая красные от недосыпа глаза к таинственной, мягкой улыбкой сияющему над зажжённой лампадой лику Спасителя: «За что наказуешь, Господи?!» Малюта Скуратов-Бельский горевал и роптал. Предавался глубокому отчаянию и бессильной ярости. Ещё больше губил душу свою, и без того уже отягощённую грехами настолько, что не отмолить вовек. Ни ему самому, ни потомкам до седьмого колена. А как не роптать? Как смириться?! Как принять Божью волю, повелевшую навсегда распрощаться с мечтой, уже доверчиво порхнувшей, словно малая птица, прямо в широкую, жёсткую ладонь? Ох, и высоко же взлетел, было, верный пёс государев, и с таких-то горних высей упасть и разбиться вдребезги… Шутка ли: чуть не стал родичем самому царю всея Руси! А подвела его, и подумать-то горько, проклятая бабья слабость. Ну, кто мог вообразить, что Марфуша, юная и свежая, как цветок на заре, сразу после свадьбы внезапно начнёт чахнуть? Лишаться чувств, биться в жестоких припадках, худеть и таять, словно лёгкая снежинка под тёплым апрельским солнцем? Ведь проклятый немец Елисей Бомелий – государев лекарь, спасеньем собственной души клялся, что и во время смотрин и после обручения девчонка была абсолютно здорова! И в семействе у них никаких смертоносных хворей отродясь не водилось, иначе и в Слободе бы Марфе не бывать. Отравили! Малюта опрокинул очередную чарку и с такой силой сжал в огромном кулачище медную посудину, что чуть не переломил пополам. Как есть, отравили девку! Но кто? Когда? Ведь после обручения жила царевна в особом тайном покое в Слободе. Малюта вместе с женой и дочерью глаз с неё не спускали, находились подле неотлучно. К еде и питью не допускали, покуда Бомелий, а после и сами не убедятся, что нет ни яда, ни какого злого чарования. Да что там: малой птице не влететь было в царевнину опочивальню, мышке не проскочить! Берегли, как зеницу ока. Сторожили клад бесценный - красавицу девицу. Надежду на будущую царёву милость и, как знать, может ещё и ценнее окажется, на её, царицы, милость будущую. Всякому известно: ночная кукушка дневную перекукует. Ну, а что куковать, что нашёптывать на брачном ложе грозному, но женолюбивому супругу, это разумница Марфа и сама бы смекнула. Небось, не позабыла бы, кто из захудалой коломенской вотчины её вытащил да в лазурную небесную высь, прямо к сияющему и огненным жаром пышущему ясному солнцу, доставил. За кого должны и сама она и родичи её денно и нощно Бога молить. А вздумала бы запамятовать - уж Малюта бы ей напомнил. Да так, чтоб вдругорядь не позабыла! Скуратов обессилено уронил хмельную голову на руки, с губ сам собой сорвался горестный стон, как у раненого зверя. Ведь сколько пришлось ещё постараться, чтобы государь из двух тысяч дев заметил и избрал именно её – Марфу! Многих, ох многих довелось убрать с дороги: где хитростью да наветом, а где и силой. Взять, к примеру, Зиновию Арцыбашеву - сестру дьяка опричного конюшенного ведомства. Ох, зря братец Булат Дмитриевич надумал перебежать Малюте дорожку, да сестру свою, кобылицу стоялую, под государя подложить. Шепнул верный опричник, осенив себя крестным знамением, что Арцыбашев - де вор и перебежчик, с Литвой сносится, да на царскую особу ножик точит, и в тот же день казнили Арцыбашева. А девицу Зиновию на потеху стрельцам отдали. Да что Зиновия! Объявилась на Малютино горе в Слободе некая Анна Колтовская. И уж так государю приглянулась, что все усилия чуть прахом не пошли. Одна из двенадцати избранных дев, дочь дворянина Алексея Игнатьевича Горяинова Колтовского, показала себя опасной соперницей. Дородностью и статями далеко превосходила тонкую и невысокую Марфеньку, да и умишком Бог видать не обидел. Царю во время беседы отвечала смиренно да робко, но глазками и улыбкой играла, как румяное наливное яблочко под тёплым летним солнышком. И заметил её Иван Васильевич, запомнил! Ой, беда, беда неминучая! Хотел уж было Малюта снова оговорить кого из родни красавицы, а удастся – так и её саму, но не случилось в тот день подступиться к государю. Утомился царь Иван, объявил, что сегодня смотреть больше не будет, да и ушёл к себе в опочивальню. Совсем уж было простился Скуратов с мечтаниями сладкими, заветными, да выручила жёнка Матрёна Тимофеевна. Была она вместе с дочерью вхожа в девичьи покои, числилась на смотринах свахой и чем уж ухитрилась опоить злополучную Анну - одному Богу ведомо. А только на следующий день на смотринах Колтовской не досчитались. Царь, опечаленный и взволнованный, тот час же отправил к ней лекаря и тот, воротившись через малое время, с прискорбием сообщил, что девица «животом занемогла» и быть к государю никак не может. Малюта, покосившись в сторону Бомелия, одобрительно кивнул, а глянув в бесстрастное лицо жены, еле заметно усмехнулся. Вот ведь чёрт - баба! Государь закручинился было, но ненадолго. И к тому времени, как Анна Колтовская поправилась, уже обратил свой благосклонный взор на Марфу. Свадьбу сыграли в Александровской слободе весёлую и шумную. По царскому указу из самого Великого Новгорода пригнали целую ватагу скоморохов, песенников, да плясунов, специальные подводы с ручными медведями. Пенная брага и драгоценные стоялые меды лились рекой. Гости только успевали осушить кубок за здравие молодых, как по мановению руки кравчего расторопные служки наполняли его снова. И стало на той свадьбе окончательно ясно, кто ныне становится главным человеком подле государя. Да не так как ранее: слугой, псом верным. Любимым, обласканным, но псом. А воистину, по праву родства. Потому, что свахами молодой царицы были жена Матрёна и дочь Мария, а дружками жениха – он сам, Малюта Скуратов-Бельский и зять Бориска Годунов. А сразу после свадебного пира началось… Уже ночью накатил на Марфу жесточайший озноб и случился первый припадок. Спешно призванный Бомелий, осмотрев страдалицу, твёрдо воспретил посещение её ложа супругом. Да и сам царь, взглянув в искажённое судорогами, белое, как полотно, лицо жены, понял, что брачной эта ночь не станет. Никто не мог понять, что за лихо приключилось с девицей. Оставалось одно - творить смиренную молитву перед иконой: «Положа на Бога упование, любо исцелеет» Но то - государю. А государеву слуге верному – иное служение и иная забота. «Дьявол воздвиже ближних многих людей враждовати на царицу нашу, ещё в девицах сущу… и тако ей отраву злую учиниша» - так объявил царь Иван Васильевич. А оставшись с Малютой наедине, сжал его плечо чуть дрожащими, но по-прежнему, словно из железа выкованными пальцами, и тихо проговорил: «Найди мне его, Скуратов. Сыщи лиходея, Марфеньку, голубку мою, сгубившего». И так взглянул на верного опричника, что у того чуть колени не подкосились и сами собой мелко-мелко застучали зубы. Но на то он и Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, прозванный Малютой Скуратовым. Думный боярин, доверенный опричник и первый помощник грозного царя Ивана Васильевича. Глава опричного сыска, безжалостный истребитель крамолы и измены, среди боярства, подобно сорной траве, произрастающей. Человек, внушающий всем суеверный страх и ужас пополам с отвращением. Душегубец и палач. Он станет искать и найдёт, найдёт непременно. И начнёт, пожалуй, с родичей прежней царицы Марии Темрюковны… А ну как обиду злую затаили на государя? Вот и пощупаем. И коли что не так, пусть молятся хоть своему черкесскому богу, хоть Господу нашему Исусу и Пресвятой заступнице Богородице. Не спасутся.***
Невдомёк было погружённому в скорбь и тяжкие думы Малюте, что из-за приоткрытой двери хода, ведущего во внутренние покои, за ним внимательно следит пара блестящих, тёмных, как спелые вишни, глаз. Матрёна Тимофеевна Бельская, глядя на горюющего супруга, только покачала головой: вот он – муж! Жене своей защита, опора, господин и гроза. Чуть что, сразу за штоф хвататься! И было бы с чего. Конечно, жаль девчонку, а ещё жальче собственных несбывшихся надежд на небывалое возвышение. Стань Марфа полноправной царицей, роди наследника, да ещё не одного, и уже ничто не поколебало бы величия рода Бельских. Ну да милостив Господь! Не роптать же? Супруг Григорий Лукьяныч перед царём в грязь лицом не ударит. Найдёт способ и из скоропостижной царевниной смерти выгоду извлечь и ещё больше свою преданность и усердие государю явить. И сама она, стоя, как умной бабе положено, позади мужа, пособит, чем сможет. Не силой, так хитростью, прозорливостью и коварством. Уж на это она мастерица – все в роду такие! Только средняя дочь Марья – дурища, не поймёшь, в кого и уродилась. Зато с зятем, ох повезло! Борис Фёдорович Годунов, сын небогатого помещика из-под Вязьмы - лишь с недавних пор опричник на службе государевой, однако, не по годам ловок, хитёр, пронырлив и умён. Уже получил при дворе чин главы Постельного приказа, и сразу видать: на том не остановится, далеко пойдёт! Матрёна довольно улыбнулась, припомнив, что план по устранению зловредной Колтовской как раз он, Бориска, и придумал. Ах, до чего же гладко всё оборотилось: и без душегубства обошлись, и с рук всё сошло. Скатилось, как с сизой утицы талая водица! Не беда, что Марья умишком небогата – за таким мужиком, глядишь, и сама поумнеет.Марфа
День ныне или ночь? Не разберёшь. Темно, всё темно перед глазами. Только, как далёкие всполохи белого пламени, проносятся чередой видения – одно чуднее другого. Было это или не было? Ужель и впрямь увезли из родительского дома, поставили в ряд с другими, а потом велели самому государю в грозные очи глядеть? Нет, быть того не может! Видать вздремнулось за пяльцами, сморило от летнего зноя, вот и привиделся такой небывалый, немыслимый сон. Вот Иван Сергеевич нынче придёт, уж она его потешит - расскажет, что за сны бывают. Ах, Ваня, Ваня, женишок милый, ненаглядный! Что-то забываешь ты свою невесту – вчера весь день и глаз не показал. А она-то, горемычная, до самой вечерней зорьки промаялась, у окошка в светёлке ожидаючи. Все очи проглядела, проплакала! Ну, да ничего, уж нынче-то непременно свидимся… Что это, свет? Откуда? Нет, нет, не надо! Закройте ставни – больно глазам. Пришли, подхватывают под руки, сажают на взбитые подушки. Льют в уста питьё противное, горькое. Зачем бы это? Ах, да… Ведь захворала она, государева невеста. Занемогла, растеряла невесть где всю молодую силу. Подкосились резвые ножки, ослабли руки, голову - и ту не поднять с подушки. Душат, тянут назад тяжёлые смоляные косы… Ванечка, свет ясный! Пришёл всё-таки, не позабыл свою невесту Марфеньку! Вот и ладно. Пусть строгий тятенька велит служкам поторапливаться – стол накрывать для дорогого гостя. А мы с тобой, сокол мой, Иван Сергеевич, покуда в сад пойдём. Какой денёк-то нынче – так зеленью и пахнет! Не сыграть ли в догонялки? Как в детстве, помнишь? Вот я побегу прямо по дорожке, а ты догоняй! Догонишь, поймаешь, так и получишь награду сладкую, желанную – поцелуй невинных девичьих уст. Ну же, догоняй! Нет, не догнать тебе невесты милой, не уловить нетерпеливыми руками белой лебеди. А ведь совсем задохнулась с непривычки… А вдохи всё чаще, всё глубже. Всё больнее ранят нежную грудь, словно расплавленный свинец разливается внутри. Оставьте меня, уйдите все… Я, царевна, приказываю вам: вон отсюда! Не мешайте слушать ангельское пение, неведомо откуда в душные белокаменные покои доносящееся. Откуда бы? А то грозный царь Иван Васильевич повелел денно и нощно творить молитвы во здравие молодой своей супруги, царицы Марфы. Да только понапрасну всё это. Что Господа зря гневите? Не во здравие читать вам молитвы, а за упокой. Не теперь умирает безвинно загубленная страдалица-девица, умерла она в то самое мгновение, как глянула в холодные свинцово-серые государевы очи и услыхала из уст приговор смертный, безжалостный: «Быть тебе, Марфа, дочь Васильева, царицею!»… Присядем с тобой, Иван Сергеевич, на лавочку, вон ту, что под яблонькой цветущей. Тенисто здесь, прохладно, и телу и душе отрада. Расскажи-ка мне, Ванечка, о чужедальних странах, о краях заморских. Недавно ты вернулся оттуда, небось ещё не позабыл? Потешь свою невесту. Недолго ведь, осталось, сокол мой, резвиться да веселиться. Уж как в церкви повенчают, так и не бегать мне больше с тобой наперегонки по саду, не смеяться на девичьих посиделках, не петь с подружками протяжные песни. Жене-то иное от веку заповедано… Но не ропщу, ибо люблю тебя всем сердцем. Больше отца-матери, больше Бога, больше жизни люблю! Взгляни, свет ясный, какое над нами небо синее, чистое, ровно шатёр, атласом лазоревым затканный! А вон там, чуть поодаль, в самой-самой немыслимой выси, туда и птица не долетит, вон там – малое облачко, на злат венец похожее… И в церкви такие ж венцы на нас с тобой наденут, женишок мой милый. Потерпи, недолго осталось. Неделя всего – и буду твоя навеки… Мягкий, тёплый свет изливается на усталое, измученное лицо. Дарит отраду и желанное отдохновение воспалённым глазам. Лёгким холодком веет на обветренные, потрескавшиеся от жара губы, на покрытый болезненной испариной лоб. Поднимает царская невеста тёмные ресницы, пристально вглядывается в небесную высь, что вдруг раскинулась над ней вместо низкого, грязно-белого сводчатого потолка. Как же легко дышать! Услыхал Господь…Вместо послесловия
Царица Марфа Васильевна скончалась 13 ноября 1571 года и была похоронена в соборе Вознесенского монастыря в Московском Кремле. Надпись на крышке саркофага гласит: «В лето 7080 ноября в 14 день государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси преставис благоверная и христолюбивая царица великая княгиня Марфа на памят святаго апостола Филипа на первом часу дни». Малюта Скуратов по приказу царя начал усердные поиски вероятных виновников скоропостижной смерти молодой царицы. Поднялась целая волна жестоких кровавых дознаний, пыток и казней. Брат предыдущей жены Ивана Грозного Марии Темрюковны, Михаил, первым попал под подозрение и, не смотря на то, что являлся доверенным лицом государя, был схвачен и заключён под стражу. После многодневных пыток, он признал свою вину и в мае 1571 года был посажен на кол. А перед мучительной казнью специально привезён во двор собственного дома, чтобы увидеть бездыханные тела жены и шестимесячного сына. Эта казнь, однако, не смягчила царского гнева. В покушении на жизнь Марфы Собакиной был обвинён Григорий Меньшой Грязной - начальник и судья опричного Земского двора в Москве. Он также был убит, а его сын - сожжён заживо. Впали в немилость и родственники покойной царицы. Ёе отец, Василий Собакин, в 1572 году был насильно пострижен в монахи, а трое двоюродных братьев и вовсе казнены за «чародейство». Всего в ходе расследования смерти Марфы Собакиной подверглись опале и были казнены более двадцати человек. Вопреки опасениям Малюты Скуратова-Бельского, ни сам он, ни его род не утратили со смертью Марфы своего положения при дворе Ивана Грозного. После гибели любимого царёва опричника 1 января 1573 года во время штурма крепости Вейсенштейн, его вдове была даже назначена пожизненная пенсия, что в те годы вообще было делом неслыханным. Как и предполагала дальновидная Матрёна Тимофеевна Бельская, муж её средней дочери Марии - Борис Фёдорович Годунов «далеко пошёл». Благодаря природной хитрости и осторожности, он быстро обрёл большое влияние при дворе и сделался одним из приближённых людей Ивана Грозного, а затем и наследника – Фёдора I Иоанновича, последнего по мужской линии из династии Рюриковичей. Искусно интригуя, устраняя всех своих политических врагов, Борис Годунов, начиная с 1587 года, стал фактически править государством, а после смерти Фёдора Иоанновича 7 января 1598 года был избран Земским собором на царство. Правление его длилось до 1605 года. Анна Алексеевна Колтовская всё-таки стала царицей. Спустя пол - года после смерти Марфы Собакиной Иван Грозный взял себе четвёртую жену, что каноническим правом не дозволялось. Но ввиду того, что брак с царицей Марфой не был консумирован (то есть, она осталась девицей), что было официально подтверждено, государю специальным приговором Высшего духовенства, датированным 29 апреля 1572 года, было дано особое разрешение. Однако собор подчеркнул, что такое исключение сделано только для царя: «Да не дерзнет никто таковая сотворити, четвертому браку сочетатися, аще кто гордостию дмяся или от неразумия дерзнет таковая сотворити… да будет за таковую дерзость по священным правилам проклят». Брак этот не продлился и полугода. В сентябре 1572 года царица Анна по неизвестным причинам впала в немилость, была сослана в монастырь и вскоре пострижена в монахини под именем «Дария».***
В 1990-е годы было проведено исследование гробницы Марфы Васильевны Собакиной, после сноса Вознесенского собора в 1930г. перенесённой в Архангельский собор. Никаких ядовитых металлов и прочих устойчивых веществ в останках покойной царицы обнаружено не было. Впрочем, яды растительного происхождения химическому анализу не поддаются, особенно спустя 360 лет. В 2003 году криминалист С. Никитин восстановил по черепу Марфы Собакиной её скульптурный портрет. Даже по современным меркам её можно считать очень красивой.