Рубикон

Катон резко останавливается, выбивая гравийную пыль под ногами, и переводит взгляд на пульсометр. Привычные цифры, линия сердечного ритма, четвертый километр на исход. Катон спокойно выдыхает и оглядывается: Дистрикт Два умиротворенно спит, и он невероятно прекрасен в своем покое. Тусклый свет уличных фонарей обманчивой мягкой дымкой обнимает классические очертания домов. Вахта миротворцев негласно наблюдает за покоем граждан, и лишь легкий шум весеннего ветра, приносящий с собой сладковатый запах перемен, несносно дурманит рассудок. Катон Ван дер Гри не любит весну. Он, кажется, слишком давно отказался от чувств. Со всех сторон его чествуют триумфатором и победителем, а Катону хочется выбить те дни из своих воспоминаний: и оговоренную заранее Жатву, и треклятые Игры, и свою прогорклую победу. Вычеркнуть бы это все из памяти, чтобы не мучиться. Он не может сказать точно, когда это началось. Может, после оглушительных криков на Арене. Или оглушительной смерти Диадемы, случившейся прямо на глазах у остальных профи. Вчерашние союзники сломя голову мчались сквозь лесные заросли, пытаясь добраться до прохладной глади озера, не обронив и капли жалости к бывшей союзнице. И ее крики не стояли в ушах — лишь свист рассекаемого воздуха и жужжание пчел-убийц. Никто по ней не пел трагичных песен, глаза ей закрывали чужаки. Диадему забыли сразу же, как она перестала дышать. А вот Мелларк до последнего пытался спасти свою подружку. Он рвался через кусты и ветки, кричал и вопил, даже напал на него, Катона, пускай и сам был едва жив от пронзающей его боли. Мелларк был всего лишь глупым мальчишкой, с хилым оружием и без всяких шансов. Он так яростно старался защитить Китнисс Эвередин, что подставил себя под удар и проиграл. Профи так никогда не поступают. Профи заботятся только о себе. Кодекс их академии гласит: «Думай всегда о себе». И это непреложная аксиома. Первая статья. Железная истина. Сочувствуешь другим? Не можешь выносить вида страданий? Даже не думай вступить в Академию; там твою жалобную сущность будут истязать. Долго и мучительно, пока самая последняя эмоция не огрубеет под кнутом воспитания. До тех пор, пока твой взгляд не обернется камнем, а каждое слово не станет кинжалом. Выпускники Академии — вестники смерти. И Катон среди первых оказался самым черным гонцом. Таким его вырастили — расчетливым, лучезарным в своих победах. Беспощадным. Катон всегда знал, что рассчитывать следует лишь на себя, их миром правят сильнейшие, что выгрызают себе дорогу кровавыми реками. И пока остальные думают, не надо медлить — первый удар всегда должен быть за ним. До Игр Катон был уверен, что управляет ситуацией. Он — центростремительный элемент собственной жизни, значит, и контроль в его руках. Оказалось, яд Панема затуманил ему рассудок не хуже отравы ос-убийц. Понял он это не сразу, ближе к концу зрелища. Когда участники умирали один за одним, и в их гибели не было никакого величественного ореола. С телеэкранов смерть всегда воспринималась естественно — или со смехом, или с равнодушием. И Катон думал, что умеет убивать. У Рога он один только что устроил: настоящую мясорубку из случайных жертв. Его не волновали ни уровень подготовки, ни возраст, ни наличие оружия — это были чужие трудности. Пока он спокойно, несгибаемый и непобедимый, шел к припасам и оружию по дорожке костей, которую высек собственноручно. Там, у Рога Изобилия, все произошло мгновенно, словно в ускоренном режиме. Один за другим, словно домино, падали трибуты, а Катон все поднимался в списке и был по-прежнему абсолютно уверен в своей победе. Дальше стало труднее. Они кричали, умоляли и плакали. Надрывно, в последний раз. Расходный материал, не больше. Подобное развлечение предоставлялось обычно Диадеме или Марвелу; Катон ждал более подходящую добычу — Китнисс Эвердин. Он должен был сразить своими руками ту, которая посмела превзойти его. Китнисс покусилась на венценосный пьедестал. Как же поздно он все понял. Катон лишь под конец осознал, что никогда не был главенствующей фигурой на доске судьбы. Лишь такой же пешкой, начинкой для червей, как и мертвые участники. Только ему предстояло жить теперь с этой правдой, с рухнувшим сознанием, а они ушли в свой гребаный лучший мир. Он ничем не отличался от остальных. Уровень подготовки делал его сильнее, но для Панема он был еще одним развлечением, жизнь которого можно переломить по щелчку. Пульс нарастает, Катон начинает злиться. Он еще раз смотрит на пульсометр и продолжает разминку. Катону не спится уже давно. Сны стали странными, обрывочными, вот и видеть их он теперь предпочитает редко. Оказалось, через пару недель привыкаешь спать по несколько часов в сутки, а истощение сил легко превращается в обморочный сон. Глубокий, ровный, без картинок — и Катон лишь рад такому исходу. Через два часа будет уже светать, Дистрикт вновь вернется к жизни, а ему придется чем-то заняться, пока в очередной раз не наступит очередная (бесконечная) ночь. Тогда он возьмет необходимое снаряжение и пойдет в зал Академии, от которого у него теперь уже есть ключ. Будет тренироваться, но в сторону мечей — любимого оружия — и не посмотрит. Они теперь все в крови для него. Багрово-красная сталь видится, сколько ты не чисти лезвие. Потом пробежка на свежем воздухе, к горам и обратно. Сына мэра, а тем более победителя Голодных Игр не посмеют тронуть. В этой жизни ему теперь дозволено все. Катон оплатил кровавыми картами свое спокойствие — так он себя убеждал весь обратный путь из столицы в Дистрикт Два. На самом деле он подцепил вокруг своего сердца пояс смертника, и однажды тот рванет. Растащит на куски жалкое тело Катону, подпалит остатки его рваной души, вознесет память на страницы достижений страны. Лучше бы он подох у Рога. Тогда бы не пришлось сейчас сожалеть о своей победе.

///

— Ты видел Мирту? Брут, словно ленивый кот, нежится у окна, когда Катон заходит в его дом. Одна часть окна закрыта плотными шторами, и в их тени находится Энобария. Ее спина вылита словно из стали, настолько ровно она ее держит, пока сидит на диване и обращает пронзительный взгляд своих острых глаз на Катона. Честное слово, она будто бы не зубы заточила, а душу Дьяволу продала — нельзя так от природы глубоко смотреть в людей. А Энобария может; разглядывает, изящно поднимает бровь — и будто бы мысли читает — они ей явно не нравятся. Катон же ей ничем не обязан. — А должен был? Он падает в кресло, которое стоит недалеко от Брута. Рядом с ним находиться куда приятнее, чем с Энобарией, которая пытается выдавить из Катона нужный ответ моральным давлением. Солнечный свет, разливающийся со второй половины окна, режет глаза, но Ван дер Гри ни слова не говорит наставнику. Жариться на дневном пекле куда приятнее, чем стынуть в могиле. — Мирта будто бы сгинула, — недовольно отзывается Брут, складывая руки на груди. — Как бы не выкинула какой-нибудь трюк. — Смешно, — губы Катон кривятся в усмешке, и он, наконец, встречается взглядом с Энобарией, пытаясь ее побороть. — Мирта слишком ценит собственную репутацию, чтобы чем-то ее осквернить. — Я видела ее вчера, — как-то слишком холодно чеканит Энобария. И сразу же замолкает. В последнее время Энобария всегда в присутствии Катона говорит о Мирте исключительно жестким тоном. Будто бы Энобария хочет пристыдить его, упрекнуть в безразличие к судьбе Мирты. Но Катон не обязан следить за выходками своей напарницы. Своей бывшей напарницы, с которой у него отчаянно разошлись пути. — И как у нее дела? Ко мне она не заходит, — Брут отходит от окна и направляется к журнальному столику, где стоит графин с водой и несколько стаканов. Он в псевдорадушном гостеприимстве разливает воду и протягивает стаканы Катону и Энобарии. Брут с алкоголем обращается строго и почти не употребляет, предпочитая всегда оставаться в трезвом рассудке. Да и должность вечно пьяного ментора уже занята, поэтому наставникам Дистрикта Два приходится играть более внушительные роли. — Нормально, — Энобария пожимает плечами, но явно что-то утаивает; это видит даже Катон своим совсем-не-рентгеновским-зрением. — Ерундой страдает. Вы оба так и не научились полезно жить. Посвятили свое паскудное существование Голодным Играм, а теперь слоняетесь по Дистрикту, не представляя, куда себя приткнуть. Брут громко смеется, а Катон, стараясь скрыть раздражание, запускает ладонь в отросшие волосы и широко улыбается. Энобария Хост всегда была прямолинейной и не видела в этом порока. Только вот раньше она сыпала сарказмом более приятным тоном. А сейчас она словно не может простить своим подопечным их победу. Или просто ненавидит обоих идиотов, которые бросили вызов Капитолию, но не смогли довести эту партию до конца. Возможно же, что Энобарию выводят из себя именно Катон и Мирта — после возвращения в Дистрикт они полностью перестали общаться, пустив под откос усилия менторов в отбеливании их репутации. По крайней мере, так считает Брут и всегда добавляет, что полностью с Энобарией в этом согласен. — Вспомни себя после победы. Чуть не убила беднягу, которому не понравились твои новые зубы, — добавляет Брут, переключая тему, и усаживается рядом с Энобарией на диван. Они едва соприкасаются, но выглядят слишком естественно в своей скромной близости. Катон даже на мгновение застывает, оглядывая ту осторожность, с которой Брут относится к непробиваемой Энобарии. Даже спустя столько лет знакомства и сотрудничества Брут сохранил к ней неизменно уважение. — Зато я нашла применение своим талантам, — Энобария вздымает одну бровь и кивает в сторону Катона. — А эти двое растрачивают потенциал на ночные пробежки и психическое истощение. Да, Катон? Ван дер Гри, конечно, и не сомневался, что менторы до сих пор следят за его жизнью. Видимо, они все еще чувствуют ту ответственность, которую получили над ним во время Игр. Или же Брут и Энобария понимают, что только им под силу дать такой уникальный опыт — выживать вне Арены. Катон бы и рад прислушаться к их словам. Да вот только у него не получается. — А что делать теперь? — Катон задает вопрос слишком серьезным тоном, без ноток смеха и веселья. Он в очередной раз спрашивает совет, надеясь услышать прямые указания. Именно Бруту под силу выдать очередные инструкции. А Энобария приведет этот механизм в действие. Одному Катону не справиться со всем навалившимся на него. И если кто-то и может выкинуть плохой трюк, то точне не Мирта; это будет он. — Даже не начинай, — вновь морщится Энобария, обнажая клыки. — В первую неделю после возвращения из Капитолия мы и тебе, и Мирте все рассказали в деталях. Брут лично был готов взяться за тебя, чтобы ты забыл о своей канители про победителей и побежденных. Я тебе много раз говорила, что твое спасение кроется в этой чертовой мелкой занозе, которую мы почему-то называем Миртой. Лучше нее тебя никто не поймет. Да, мы все прошли через это. И, да, Катон, мы тоже знаем нелицеприятную правду. Но никому из нас не повезло так, как тебе. Мы выходили в одиночку, пытаясь забыть тех, кто шел с нами рука об руку. А Мирта Грэйн была твоей ближайшей союзницей на Арене, признаешь ты это или нет. И вы, черт бы вас побрал, умудрились вернуться вдвоем, оставив тот ад позади. Мирта была рядом, когда вы рубили детей после таймера. Она видела ос-убийц и кровь на твоей куртке. И она помогла тебе победить в финале. Мирта — теперь продолжение тебя. Вы, считай, единое целое. Только ты все еще носишься со своими праведными мыслями о том, как несправедлив Панем. А она делает вид, что вообще тебя не знает. Если Сноу еще не ослеп от старческого маразма, то помяни мое слово, пировать вам осталось недолго. Вы бросили такой вызов и нашему Президенту, и всей стране, что я до сих пор удивляюсь, как эта нищета в Одиннадцатом и Двенадцатом не подняла революцию. Да вы плюнули всем в лицо и теперь думаете, что сможете остаться безнаказанными. Такое не прощают. И вместо того, чтобы ходить в тренажерный зал, ты бы лучше зашел к Мирте и поговорил бы с ней по-человечески. Иначе так и будешь метаться во снах и видеть кровь на оружии. После такой речи тишина, воцаряющаяся в доме Брута, действительно оглушает. Она проходится металическим стержнем по нервным окончанием и заставляет болезненно впиваться зубами во внутреннюю сторону щеки. Катон хмурится. Это он уже слышал. Но он просил совет, а не порицание. И уж тем более никаких реверсов в сторону Мирты. Энобария говорит о пустых угрозах. Да что им могут сделать? Все уже кончено. Катон знает, что лучше бы он дал себя убить там, в финале, выпустив Грэйн на волю в ряды победителей. Он был готов к такой смерти еще на Арене и подставил горло под кинжалы Грэйн. Но она не позволила этому случиться. И Катон никогда не простит ее за такое самовольное решение. Уже тогда его мироизмерение выгибалось от количества ломанных мыслей. Правда резала устойчивую почву под его ногами на лоскуты, и легкий выход был так рядом. Мирта могла подарить ему самую быструю смерть и вечный покой, о котором он так просил, желая закрыть глаза рядом со всеми прочими мертвецами их Игр. А эта истеричка устроила шоу. И сломала обе жизни — свою и Катона. — Энобария немного преувеличивает, — примирительно заключает Брут. — Может, вас и не будут трогать. Но про Мирту она говорит правильно. Никому из вас не станет легче, пока вы не поговорите друг с другом. Вспомни, что вы устроили по возвращении домой. Это же сущая катастрофа, которая едва не попала на камеры. Все же было хорошо, что так повлияло на вас? Не надо быть наблюдательным, чтобы все понять. Поначалу Катон и Мирта действительно намеревались держаться вместе до самого конца, даже когда они выбрались на волю. Мирта закатывала глаза, опровергала все доводы Катона и насмехалась над ним, но все-таки она слушала и слышала его откровения. Мирта сидела рядом на интервью, когда кончики их пальцев незаметно соприкасались, и под руку с ним ходила на приемах в столице, с высоко поднятой головой нося золотой венец короны. Только благодаря ей Катон сохранил лицо после победы. Опираясь на ее хрупкую руку он чувствовал, что так и сможет идти дальше — если Мирта будет сжимать свои ледяные пальцы вокруг его шеи и станет направлять. Потому что сам Катон стоять за штурвалом своей жизни больше не мог. Он оставил себя на Арене, когда просил о смерти и вглядывался в высокий — нарисованный — горизонт, желая увидеть рассвет в последний раз. Но вместе с Капитолием, который остался позади, исчезла и надежная Мирта, к которой Катон так крепко тянулся. Он снял ложную маску, вернувшись домой, в надежде выдохнуть. У Мирты же притворство оказалось настоящим лицом. Он ждал, что Мирта, в конце концов, поддержит его взгляды, что она в глубине души думает так же и поможет пережить любую напасть, какая бы их не поджидала. Но Мирта откровенно заявила, что если Катон будет продолжать в том же духе и дальше, то их пути разойдутся. Вот и разошлись. — Я сам со всем разберусь, — порывисто заявляет Катон и поднимается из кресла. — И, прошу, прекратите свои нравоучительные тирады. Я уважаю вас обоих, ценю ваши слова и предложения. Но еще раз кто-то посоветует мне обратиться к Мирте, чтобы лучше понять себя, я не выдержу. Катон готов на все, лишь бы заткнуть менторов. Потому что они до неприличия правы. И осознавая это, Катон такую правду все равно отказывается принимать. Мирту он помнит в ее капитолийском формате: с кричащими и яростными глазами, со стальной верой в Катона (и лишь в него). Та Мирта, которая живет в Деревне Победителей ему чужая. Она такая же, как и любой прихвостень Капитолия, желающий урвать свое. Катону такой мир не нужен. Поэтому он построит себе свой, с нуля.