Finally Woken

Трудно уснуть, когда твоё сердце разбито на части. Мой разум наполнен воспоминаниями, которые разрывают мою голову, словно битое стекло. Мои руки трясутся. Я хочу уйти, я хочу убежать, я хочу разорваться на куски — но я слишком устал. Мое тело, уставшее и измученное, утопает в кресле, а мой разум жалуется на несправедливость судьбы. Трудно уснуть — но легко найти момент покаяния в своей памяти. Перематываю время назад и возвращаюсь в тот момент своей жизни, когда я слишком долго ждал — ждал целую вечность. — Отец! Я до сих пор слышу, как он зовёт меня. — Отец! Прошу! Я до сих пор вижу боль и ужас на его лице, слышу слова, будто бы наотмашь бьющие меня по лицу. Молнии, змеящиеся по его телу, и этот невыносимый запах — запах гари — пронзают меня насквозь. Он кричит мое имя, а я жду — жду, когда Палпатин будет настолько поглощен убийством моего сына, что не заметит, как я предам его. И тогда наступает момент, когда я должен действовать, когда я должен схватить Сидиуса и остановить его. Но я остаюсь на месте. Я не делаю ничего. Я по-прежнему смотрю на своего умирающего сына бесстрастными визорами маски. Потому что этот запах — горящей плоти, едкий и жестокий — из-за него все мои чувства кричат от ужаса, побуждая меня убежать, спастись любой ценой. И я чувствую, будто сам горю — чувствую огонь Мустафара вокруг моих ног, слышу жуткий свист, когда пламя перешло на мои волосы и зажгло их с лёгким треском. И скованный этими воспоминаниями и ужасом, я не решаюсь. Это могло длиться считанные секунды или гораздо дольше, но когда я прихожу в себя, Люк уже не двигается, а Палпатин ... смеется. Он внимательно наблюдает за мной, его глаза сияют ... Неужели он считает это развлечением? Его забавляет мой провал, смерть моего сына? Праведная ярость поглощает меня, и когда я чувствую, что вновь могу двигаться, я хватаю Палпатина, поднимаю его вверх, подношу его к шахте и бросаю вниз. Затем я поворачиваюсь к моему сыну, лежащему неподвижно. Когда я впервые прикоснулся к нему, перевернув его на спину и лихорадочно проверив пульс, меня ударило током и дыхание сбилось от боли, и я подумал, как мала эта боль, по сравнению с той, от которой пострадал Люк. И все же, несмотря на молнии Палпатина, Люк, лежа в позе эмбриона в зале Звезды Смерти, выглядел не так плохо, по сравнению с тем, как он выглядит сейчас, в медицинском отсеке. Его лицо было спокойным. Он был расслаблен, будто радовался, что всё, наконец-то, закончилось. А я... Мне хотелось выть от ярости. Я унёс его оттуда. Я взял его на руки, затащил в шаттл и улетел. Но было уже слишком поздно. Я прикрепил к нему медицинские датчики, поставил капельницу и остался дежурить возле его постели. Он так и не пришёл в себя. Я прилетел к повстанческому медицинскому кораблю. Разумеется, они взяли меня под стражу, — но они позаботились о Люке. После долгих дебатов, мне разрешили навещать его, но я не должен был покидать своей комнаты или палаты сына без сопровождения. Меня это совершенно не волновало — зачем мне куда-то идти, когда центр моего мира здесь, просыпает свою жизнь? Он не приходил в себя в течение двух дней. Он не двигался. Его ожоги тщательно обработали, но он по-прежнему был без сознания. Повстанцы не знают, почему. Но я знаю. Потому что я ждал слишком долго. Он пожертвовал ради меня своей душой. Но несмотря на все мои усилия, мою силу, мои желания — я не могу позвать его обратно. — Вейдер? Только благодаря годам самоконтроля, я не вздрагиваю от неожиданности. Поглощённый воспоминаниями, я не заметил медика Альянса, стоящей надо мной и глядящей на меня сверху вниз. Её взгляд был твердым и холодным — она меня ненавидит. Я чувствую исходящее от неё отвращение. — Что вам нужно? — спрашиваю я довольно-таки резко, устав от вежливости. Она бросает на меня брезгливый взгляд: — Нам нужно, чтобы вы вернулись в свою комнату. Я сжимаю пальцы в кулак, чтобы рефлекторно не ответить отказом. — Зачем? — спрашиваю я вместо этого. Она удивлённо изогнула бровь. — Мы должны искупать капитана Скайуокера, — сухо отвечает она. В моём воображении сразу же вспыхивает картина: безэмоциональные медицинские дроиды грубо и нескромно раздевают Люка и моют его, воспринимая его тело как вещь, манипулируя им, как дети, играющие в ванной с тряпичной куклой. И я не могу... не могу этого допустить. Я встаю, чувствуя, как тянется каждая мышца в моём теле, и заявляю: — Это не так уж и необходимо. Женщина в шоке. Она чувствует себя оскорблённой. — Его процедура лечения бактой изменилась, ему нужно... — Я понимаю это, — говорю я, пытаясь сделать свой голос одновременно мягким и настойчивым. Тёмная Сторона всё ещё сильна во мне: она хочет, чтобы я заставил человека сделать то, что мне нужно — но я сдерживаюсь. — Я сам искупаю его. Она снова смотрит на меня в шоке: — Вы... Вы... — заикается она, — Вы не можете! Я хватаюсь рукой за изголовье кровати Люка — наполовину, чтобы удержаться в вертикальном положении, наполовину, чтобы быть ближе к нему. Его глаза по-прежнему закрыты, и я мечтаю вновь увидеть, как они светятся ярким синим цветом. — Почему? Она в замешательстве. Она оглядывается назад, на своего дроида-помощника и ассистентов, но не находит там ответа. — У вас нет разрешения... Я не смог сдержать раздражённого фырканья. — Мне не нужно чьё-либо разрешение, чтобы искупать собственного сына, — едко отвечаю ей. Это напоминание — что он мой сын — кажется, помогает ей сосредоточиться. Она кинула на меня взгляд, по-прежнему полный ненависти, прежде, чем кивнуть. — Хорошо, если вы думаете, что можете с этим справиться, пусть будет так. Это было сказано явно для того, чтобы уязвить меня. Я не позволю этому замечанию задеть меня, я вполне удовлетворён тем, что мне позволили это сделать. — Оставьте мне всё необходимое и уходите, заперев за собой дверь, — говорю я, на этот раз пропуская Силу через голос. Я предполагаю, что меня не должны оставлять наедине с мальчиком — но с помощью Силы я убеждаю её проигнорировать это. И она уходит, закрыв за собой дверь, оставив меня наедине с сыном. Моим сыном. Я протягиваю к нему свою целую, левую руку, и касаюсь его щеки. Он... холодный. Тепла, которого я ожидал, нет. Датчики в моей ладони несовершенные и устаревшие, но они всё равно должны ощущать тепло. Нахмурившись, я провожу пальцами по его лицу, проследив линию челюсти, разгладив морщинки на лбу. Там тоже нет никакого тепла. Его пульс под моими пальцами бьётся очень медленно. — Мне так жаль, сын, — бормочу я, а в ответ мне лишь тишина. И чего я ожидал? Что он проснётся от моего прикосновения, как мифический герой? Встанет, когда я позову его? Медленно я отстегнул крепежи кровати, на которой он лежал. На нём лишь больничная пижама, и я могу видеть его тело сквозь тонкий материал. Снять с него верхнюю часть одежды оказалось трудно — моя правая рука не была заменена, поэтому я притянул мальчика к груди, удерживая его на месте культёй, в то время как левой рукой снимал с него рубашку. Но даже тесно прижав его к себе, я не смог почувствовать в нём ни капли тепла. Оглушённый чувством вины, тяну его поближе к себе, обнимаю; эмоции вот-вот разорвут мне грудную клетку. Это больно — знать, что всё это моих рук дело, что это я виноват в том, что тёплый свет Люка погас. Это моя вина. Моя ладонь гладит его волосы. Они очень мягкие и гуще, чем кажутся. Опускаю взгляд на безучастного Люка. Его лицо светится какой-то потусторонней, нереальной красотой, от которой у меня перехватывает дыхание. — Мне так жаль,— повторяю вновь, но пустые слова утопают в тишине комнаты, ничего не меняя. Я осторожно поддерживаю затылок сына, и вновь вглядываюсь в его безмятежное лицо. — Отец! Воспоминания — мне не осталось ничего, кроме воспоминаний. Я закрываю глаза. — Отец! Прошу! Собственный разум наказывает меня. Или мне только так кажется. Но что-то не даёт мне покоя, словно зуд в глубине сознания. Я открываю глаза — и вижу, как лицо Люка постепенно приобретает краски. Надежда причиняет мне почти такую же сильную боль, как и отчаяние. Я снова касаюсь щеки сына и чувствую тепло, распространяющееся по моей ладони. Я замираю на мгновение, боясь даже дышать. Затем я аккуратно кладу сына обратно на кровать и зову его: — Люк? Люк, ты меня слышишь? Кроме более глубоких вдохов и выдохов, нет больше никакой реакции. Я опять касаюсь его лица, на этот раз накрывая пальцами его губы, чувствуя щекочущее дыхание. Я замер, боясь пошевелиться, чтобы не разрушить этот момент. Пальцем очерчиваю линию губ — его дыхание учащается, а я чувствую дрожь. Губы Люка теплеют под моими пальцами. — Люк? — по-прежнему молчит. — Люк, я... Тут я замолкаю, потому что моя рука переместилась с его губ к груди, и он вздрогнул в ответ. /Люк?/ Мои пальцы рисуют узоры на его груди, и я чувствую его присутствие в моем разуме. Я чувствую его — он страдает, отчаянно нуждаясь в прикосновениях, в утешении, лишенный физического комфорта. И я принимаю решение — я снова тяну мальчика вверх, к моей груди, и сажусь рядом с ним на кровать. Он почти что лежит на мне, его голова покоится на моём плече, и я пропускаю его светлые пряди сквозь пальцы. Напряжение или возбуждение проходит между нами. Моё или его — я не знаю, но это не похоже на то, что я испытывал раньше. Мне знакомо сексуальное удовольствие, похоть, хоть и прошло уже много лет с тех пор. Но здесь нет ничего подобного. Здесь всё сложнее. Глубже. Его желание знать меня, как отца, и моя жажда знать его, как сына. Узнать глубже, чтобы заботиться, и заботиться — чтобы любить. /Отец?/ /Я здесь,/ — говорю ему по ментальной связи. В моём сознании формируется картина — всё вокруг ослепительно, болезненно белое. Затем я начинаю различать силуэт Люка, блеск ослабевает, и я вижу, как он идёт ко мне с улыбкой на лице, он выглядит настолько чистым и невинным, что у меня перехватывает дыхание. /Люк?/ Он посмеивается. / Да, это я./ Да, это действительно так, я понимаю это, взглянув на него. Это и правда Люк, только не во плоти, лишь его ментальный образ. На его теле нет шрамов, в его глазах нет отголосков боли и тяжких испытаний, через которые он прошёл — его глаза сверкают чистым светом, и я невольно задерживаю дыхание от восторга. /Если ты думаешь, что это невозможно, то ты должен взглянуть на себя,/ — говорит мне сын, и я следую его совету. И вижу, что это не то тело, которое у меня сейчас — это я много лет назад. /Я здоров, / — моя первая мысль. — /Это потому, что я тоже лишь ментальный образ./ Но прежде, чем я смог повнимательнее рассмотреть себя, Люк протягивает ко мне руку, повторяя мои собственные действия нескольким минутами ранее, и касается ладонью моей щеки. /Ты вернулся ко мне. Спасибо./ Я накрываю его руку своей, крепче прижимая ладонь к лицу. Это ощущение — прикосновение кожи к коже — заставляет мои нервные окончания биться в экстазе. /Думаешь, я бы бросил тебя там?/ — спрашиваю, глядя мальчику в глаза. Люк качает головой /Нет, я совсем не это имел в виду. Ты вернулся с Тёмной Стороны. Ради меня,/ — его глаза наполнились сиянием. — /Спасибо./ Мне нечего ответить. Всё, что я могу сделать — притянуть его ближе, обнять. Он обнимает меня в ответ, и я зарываюсь лицом в его волосы. Даже этот лёгкий контакт словно обжигает мою кожу, не чувствовавшую ничего, кроме безразличных прикосновений дроидов, в течение многих лет. Губы Люка прижимаются к ключице, и я чувствую, что он улыбается. Потребность чувствовать больше, прикасаться, настигает меня неожиданно, и я делаю не совсем то, что собирался изначально — я притягиваю мальчика к себе и целую. Я ожидал, что он отступит, шокированный моими действиями, может быть, даже с отвращением, но он не делает этого — наоборот, он углубляет поцелуй, пальцами сжимая мои плечи, прижимаясь ко мне, будто пытаясь сплавить нас воедино. И после первого касания горячего языка, мой разум взрывается. Каждый нерв кричит от этого странного, давно забытого ощущения. Кричит — и любит Люка. Я хватаю его за волосы, целуя яростно, дико, вкладывая в это действие все свои мысли, чувства и желания, и мой мозг перестаёт мыслить рационально. Люк отстраняется первый, тяжело дыша. Он выглядит смущённым, но не стыдящимся. /Я раньше никогда... / — начал он. Но всё, о чём я могу сейчас думать, — "хочу большего". И, не дав ему закончить, я толкаю его на землю, а затем, склонившись над ним, прижимаюсь к нему всем телом, будто бы тоже хочу слиться с ним в одно целое. /Отец... Энакин.../ Я так близок к нему, как будто наша связь — это мост между нами, поток мыслей и чувств. Это подавляет — физически, эмоционально, сексуально. Я словно на краю пропасти — мои нервы горят. А затем я падаю вниз — мы падаем. Больше, чем оргазм — больше, чем просто физическое удовольствие. Чувствовать единение с Люком, узнавать его — словно утолить тот голод, терзавший меня с того самого дня, когда я впервые узнал о его существовании. Это ослепляет меня на мгновение. Всё, что я вижу — это чистый белый свет. А потом... Тяжёлое дыхание сквозь респиратор отдаётся неприятным эхом в ушах, и я понимаю, что видение закончилось. Кожа и пластисталь моего костюма давят на меня, сжимают тисками, дробя кости. Маска душит меня. Я задыхаюсь, респиратор превышает мощность, чтобы доставить больше кислорода. Но я чувствую... — Отец? Я чувствую себя по-глупому довольным. Я смотрю на Люка, лежащего на моей груди — его глаза открыты, он улыбается. — Ты вернулся ко мне, — говорю ему. — Спасибо. Его глаза светятся любовью и пониманием.