Save (H)hope

«Хен, оставь меня в покое!» - звонко, ровно по нервам. «Хен, ну сколько можно трогать меня? Уйди!» - точно, по рукам бьет, гад. «Юнги, хватит сидеть, забери хена!» - резко, по глазам и вдруг больно. Ты терпишь уже который год, Чон Хосок. Ты терпишь и ждешь, что когда-нибудь он одумается, оглянется вдруг на такого вот готовенького и горяченького тебя и случайно влюбится. Просто так, оглянувшись один раз. Но ты больше не готовенький и уж тем более не горяченький, Хоуп. Ты холодный и совершенно не готовый больше ни к чему. Ты все чаще срываешься, разве не заметил? Все чаще дерешь глотку, надрывно кашляя и пьешь успокоительное вперемешку с обезболивающим. Ты помнишь, как Юнги сонный случайно забрел в ванную? Его глаза были переполнены ужасом, когда ты, дергался в конвульсиях, переваривая посаженным желудком груду цветных таблеток. «Больную душу химией не вылечишь, Хосок» Мин Шуга как-то бросил тебе это, помнишь? Тогда он тенью проскользнул мимо, едва стоя на ногах. Следом за ним потянулся яркий шлейф алкогольного перегара. И ты снова слал его нахуй, просто нахуй. Почему? Потому что так тебе проще, свободнее, дышится легче и ходится дальше. Ты ведь совсем слепой, да? Ты не замечаешь, что твои коробки со злосчастными колесами вечно исчезают? Ты не слышишь, как по ночам у черного входа в общаги рыдает Юнги, с яростью выкидывает чертовы банки с медикаментами, прикладывая рукав к мокрым глазам и прикусывая плотную ткань, чтобы слегка заглушить себя? Ты не чувствуешь, как он умоляет тебя перестать? Перестать мучить хотя бы себя - за свою душу, он не просит, слишком сложно и уже не поможет. Ты не видишь, как он методично выбивает сознание из себя, разбивая лоб о бетонную стену, когда слышит, как ты громко блюешь из-за сновачутьбольшенормы таблеток? Ты, конечно же, не слепой. Просто тебе так проще. Так тебе проще забыться. Чонгуку страшно. Чонгук все видит и чувствует. А еще он чувствует, что сердце бьется гулко и рвано, когда рядом есть Юнги. Чонгуку все чаще хочется взять хена за руку, погладить острые фаланги пальцев, переплести свои с чужими и зарыдать протяжно. Но Чонгук вспоминает, что реальность вывернута наизнанку, как вяленая рыба и испуганно вздрагивает. Вот Юнги садится рядом с ним, вот задумчиво кладет свою тонкую кисть на плечо младшему и глубоко вздыхает, смотря прямо перед собой. - Гукки, ты когда-нибудь любил? И Чонгук кивает, вдруг чувствуя, как слезы горячим потоком заливают лицо. Нетнетнет, Чон Чонгук, а ну остановился! Еще секунда, как в замедленной съемке, он проглатывает последние слова хена и зажмуривается. Плотно, до ярких разводов, а потом творит совсем сумасшедшую вещь: касается сжатыми губами щеки Юнги, замирая. Боится удара, грубого слова, ему ведь нужно всего-то, немножко ласки. Самую малость… А хен не дергается, застыл и, кажется, не дышит. Чонгук дрожит, смелеет немного и спускается к обветренным губам, снова касаясь легко. Чонгук совсем забывается, растворяется, глубоко выстанывает такое любимое имя и…обжигается. Обжигается о тяжелый удар по лицу, но не чувствует боль. Он, скорее, слышит, как лопается кожа на губе, как открывается поток вязкой крови, но молча смотрит. «Я должен был знать заранее» - стучало в голове. « Я должен был понять прежде» - пульсировало и булькало из горла, пока Юнги методично избивал его, громко требуя больше никогда не касаться. Юнги придурок. Мин Юнги конченный придурок. Кусок сраного идиота, который мало того, что тряпка, так еще и нытик во всех смыслах. Лучше бы тебя парализовало, Мин Юнги. Лучше бы ты сдох еще в детстве, когда твоя мать забыла тебя в лесу зимой. Лучше бы тебя сожрали волки, прежде чем отказались родители. Лучше бы тебя тогда сбила машина, когда ты всего-то повредил колено, пока твой отец заказывал себе шлюху через дорогу. Лучше бы ты сдох тогда, прежде чем влюбиться в ебучего Чон Хосока. Прежде, чем твоя жизнь укатится в ебеня и помашет тебе рукой. Прежде, чем ты начнешь гореть на адском огне, сгорать от невыносимого желания, умирать по одной клетке в день, страдать в этих муках. Когда ты был ребенком, Юнги, тебе было очень больно, но, сука, та боль ничто в сравнении с болью от этой проклятой любви. Тебя съедает, рвет, раскидывает на миллион атомов. Ты будто на войне, в момент, когда тебя подорвало бомбой, но не убило окончательно. Ты ползешь к тем, кто еще помнит твое имя, и вдруг встречаешь стаю голодных собак. И они начинают с аппетитом жрать тебя, да так, что ты умираешь не скоро, глядя, как твои товарищи ищут тебя, но кричать ты уже не можешь, молча рыдая и прощаясь с жизнью. И ты, Мин Юнги, сейчас пища для голодных собак. Ты совсем скоро сдохнешь, но сначала ты увидишь, как умрет он. Ты ведь дождешься этого? Дождешься. Даже нет, ты не увидишь лично, но почувствуешь, вдруг резко вскочив во время важной репетиции и начав нещадно рвать волосы на голове. Ты упадешь на колени, и хриплые выдохи будут рвать твое горло, потому что связки просто забыли, что они твои. Ты, как раненный, по стенке, выйдешь наружу, глотнуть воздуха и там тебя встретит бледный Сокджин, трясущейся рукой передающий тебе телефон. И ты прислонишь аппарат к уху, чтобы услышать: - Господин Мин, передозировка. Упал на «Мосту жизни». Смерть наступила через час. Вдруг в голове становится пусто и холодно. А на глаза выскакивает полумертвый Чонгук, испуганно заглядывая в лицо. И ты вспоминаешь все: случайные прикосновения, взгляды, шепот среди ночи, который ты принимал за часть сна и такие испуганные глаза мелкого, что даже сейчас умоляли не отказываться. Но ты, Мин Юнги, с размаху дашь ему пощечину, ровно по искусно замазанной гематоме. На ладони останется легкий кровавый след, а Чонгук быстро отвернется к стене, чтобы никто не видел, как он боится упасть. Никто не должен видеть, как Чонгук теряет сознание. И он из последних сил бежит за угол, чтобы там сползти по стене и выключится, в основном, потому что больше не может так. Просто не может. И вроде на этом должно все закончиться. Вроде все как обычно, только без Чон Хосока. Только вот Юнги зачем-то уезжает в квартиру бывших родственников, набивая багажник бензином. Чимин зачем-то пьет на ночь снотворное и просит Джина не занимать ванную, а Чонгук просит Намджуна выпустить его погулять, ведь ночью город такой красивый. Никто не услышит визг тормозов у здания BigHit и не успеет удивленно вздрогнуть от вскрика золотого макнэ. Никто не увидит, как неестественно прогнутся его руки, задевая холодный бордюр. И как последний раз расслабляясь, он выдохнет любовное признание хену, который так его ненавидел. Чонгук засыпает и никто не успевает пожелать ему приятных снов. Никому нет дела до одинокого покосившегося дома, потому что никто даже не узнает, что когда-то здесь жила семья Мин, а теперь оставшийся абсолютно один Юнги, остервенело льет бензин по затхлым комнатам, напевая хрипло “Never mind”. Никто даже не вызовет пожарных, когда всполыхнет яркой звездой прогнивший верхний этаж. - Never mind! Зато огонь высушит терпкие слезы с глаз Мин Юнги. Огонь залижет рваные раны и отпустит с миром Мин Шугу, который очень любил сон и когда-то мечтал заснуть навечно. Мечта сбылась, с легким шелестом унося пепел в мир вечного сна. Never mind. Пак Чимину всего лишь холодно. Холодно не потому, что вода льется через край на холодный кафель и обжигает своей прохладой. Холодно, потому что Чимин вдруг осознал, что жесток. Его жестокость захлестнула всех, кто его окружал, и расплескалась, облизывая каждого. Потом Чимину было страшно умирать. А вдруг, там его ждет еще большая боль? Вдруг, жестокость лишь усилится, разгоняя последнюю надежду?.. - Save Hope… - еле слышный шепот. В горле как-то отчаянно засаднило, холод вдруг перерос масштабы и Чимин медленно погрузился в подобревшую воду, ласкающую все еще горячее тело. Что-то вокруг шептало, кажется, пело колыбельную и даже согревало. «Прошу тебя, умоляю, прости меня, ты – моя единственная надежда» - ударило по вискам в последний раз, прежде чем Чимин полностью согрелся. Надежда ведь умирает последней, да? Сегодня, в некрологе, ты значился первым, Чон Хосок. Как жаль. Как жаль.