Двадцать один

- Джууширо… - Шунсуи… Мы стоим друг напротив друга, и он грустно улыбается, а я прячу глаза. Грудь рвет от невыносимой боли – не физической, ибо благодаря поддержке семьи, друзей и медицине два года назад я, слава Богу, смог все-таки побороть туберкулез. Сердце загнанным кроликом лихорадочно бьется о ребра, но я стискиваю зубы, впиваясь ногтями в собственное плечо. Долгие годы одиночества закалили меня, и внешне о том, что творится сейчас в моей душе, можно понять лишь по слабой дрожи пальцев. Господи, но как же больно… - Ну, Джуу, что это за лицо? – спрашивает Шунсуи, и его рука ложится на мое плечо, слега сжимая. Ткань белой праздничной рубашки мнется под его хваткой, и я давлю болезненный стон, готовый сорваться с губ в ответ на это простое дружеское прикосновение. - Все будет хорошо. Ты замечательный, и обязательно будешь счастлив, - добавляет Шунсуи почти что шепотом, и с каждой секундой находиться рядом с ним становится все сложней. Отчаянье жгучей волной рвется наружу, и вся моя воля уходит лишь на то, чтобы уговорить себя не упасть перед ним жалкой кучей дерьма на колени и не начать умолять его остаться. Хотя даже поступи я так – это все равно ничего бы не изменило. Я знаю это. Он знает это. И это то знание, с которым я живу уже десятый год подряд – с тех пор как встретил его, и мы подружились, когда мне исполнилось двадцать. Десять лет… наивных мечтаний, горького ожидания, разбитых надежд и безумной – совершенно безумной безответной любви. Шунсуи Кьораку, который никогда не боялся держать меня за руку, когда я не раз страшно харкал кровью и хрипел на грани смерти, пытаясь глотнуть кислорода… Шунсуи Кьораку, который стал моим лучшим другом, раз за разом одним своим присутствием вдыхая в меня желание жить, в то время как даже самые искусные врачи пророчили мне небытие… Шунсуи Кьораку, который всю ночь успокаивающе обнимал меня за плечи, когда я наконец-то признался ему и получил в ответ слишком горькое «прости, но нет»… Шунсуи Кьораку – человек, которого я люблю уже целую вечность… женился сегодня. И я сам толковал тост в честь молодоженов на бушующем еще сейчас пиршестве, глотая слезы и отчаянно стараясь не выплеснуть шампанское из чересчур хрупкого бокала, судорожно держа его на весу. - Прошу тебя… - шепчу я, - Могу я… знаю, что это слишком эгоистично с моей стороны, но… лишь только в этот раз, Шунсуи… всего один… Я замолкаю, не в силах больше сказать ни слова. Он делает шаг вперед, и в его взгляде столько тепла и сожаления, что я понимаю, что ему тоже больно. За меня. Вздох срывается с губ, когда Шунсуи прижимает мое безвольное тело к себе и притягивает ладонями мое лицо ближе. Секунда – и его губы накрывают мои в медленном, нежном поцелуе, и я хватаюсь скрюченными пальцами за его черный пиджак, наслаждаясь теплом его тела. Господи, я бы умер так – чувствуя, как ласково он перебирает мои длинные седые прядки на затылке, как приятно колет его аккуратная щетина кожу, вдыхая его такой родной запах. Но мир жесток, и время быстротечно, и мгновение уходит, и я со стоном обнимаю за его плечи, уткнувшись лбом в его грудь, когда он отстраняется. Слезы все-таки расчерчивают щеки, и я тяжело дышу, зная, что должен отпустить его сейчас, что там – на улице, где ярко и весело светит летнее солнышко – его ждет машина и невеста – хотя нет, теперь - любимая жена. Что его ждет настоящее счастье, и кто я, черт побери, такой, чтобы удерживать его здесь – в полумраке маленькой кухоньки с занавешенными наглухо окнами. - Спасибо, - у меня дрожат губы, но я заставляю себя выпрямиться и сделать шаг назад, и улыбаюсь сквозь слезы, - Будь счастлив. - Джуу… - Шунсуи крепко обнимает меня на прощание еще раз, а потом быстро выходит из комнаты, не оборачиваясь, и мне остается лишь смотреть из окна, как он игриво смеется, забираясь в машину, и обнимает свою красотку за плечи. Вокруг толпятся друзья – целое полупьяное полчище – провожая молодоженов в свадебное путешествие. Провожая их в новую жизнь, в которой, к сожалению, место для меня… едва ли найдется. Вскоре увешанная цветами и цветными ленточками машина скрывается в конце улицы, а я бессильно падаю на колени в темном углу, пряча заплаканное лицо в руках. Я с горечью думаю о том, что лучше бы наверно сдох, когда мои легкие гнили заживо. Зачем я выжил? Зачем я живу? Зачем мне жить? Ради чего, Шунсуи? Я еще долго сижу так, размазывая сопли и слезы по щекам, пока Унохана – моя двоюродная сестра, наконец, не застает меня в таком состоянии и не усаживается рядом, гладя по спутанным волосам. - Держись, Джуу, вот увидишь, все наладится, - говорит она, поднимая меня на ноги, - Только не сдавайся… Я киваю, усмехаясь сквозь слезы. - Не волнуйся, Рецу, я не самоубийца. И, увы, но это правда. Как жаль, что сердцу не прикажешь… Но даже так… я ни капли не жалею, что встретил тебя, Кьораку Шунсуи. Ни капли. Будь счастлив, ты невыносимый оболтус. Потому что если счастлив ты, то буду счастлив и я. И, может, это жестоко и дико больно, но это так. Это так. *** Осень кидает под ноги разноцветные листья. Я неспешно иду домой по широкой аллее с легкой улыбкой на губах, вспоминая, как весело играла сегодня ребятня на большой перемене, бросаясь друг в друга этим ослепительным ворохом мертвеющих цветов. Небо затянуто плотными тучами, и нет никаких сомнений в том, что буквально через несколько минут хлынет холодный дождь. Я ускоряю шаг, прижимая стопку тетрадей плотнее к груди. Мой двухэтажный домик, доставшийся мне от родителей, встречает меня необыкновенной тишиной и покоем. Стянув обувь, я сгружаю свою тяжелую ношу на стол в гостиной и отправляюсь заваривать свой любимый жасминовый чай. Взгляд сам по себе падает на фотографию в рамке, примостившуюся на подоконнике, и я замираю посреди кухни, пытаясь подавить желание взять ее в руки. Ах, но… тщетно. Два года… Уже два года? Нет, чуть больше… - думаю я, ласково водя пальцами по бумажной карточке, спрятанной за тонким стеклом. С фотографии мне лениво улыбается Шунсуи, развалившись на пляже с бокалом какого-то коктейля, собираясь нахлобучить на свою голову забавную соломенную шляпу в японском стиле. Я грустно улыбаюсь ему в ответ, а грудь снова жмет. За спиной назойливо свистит чайник, и я достаю чашку, с тоской поглядывая на городской телефон. Руки так и дрожат от желания взять трубку и набрать его номер, но… Я звонил ему неделю назад. С замиранием сердца слушал его хрипловатый голос, наматывая провод на палец, и вставлял невпопад слова. Из-за чего Шунсуи обещал непременно надавать мне пинков, как только он сможет вырваться ко мне в гости. А еще уговорить меня, наконец, познакомиться с каким-нибудь парнем или девушкой, чтобы я перестал растрачивать свое сердце на такого балбеса, как он. В целом… у него все хорошо, бизнес процветает, здоровье как у быка, а жена… жена вот уже четвертый месяц ждет ребенка. И может ли на свете существовать человек счастливее его? Дождь уже с силой барабанит по стеклу, когда я устраиваюсь с чаем за столом в гостиной, придвинув к себе стопку тетрадей. Я с умилением рассматриваю детские каракули, едва ли похожие на буквы. Некоторые непоседы даже начиркали непонятные рисунки на полях. Куда только смотрят родители? Я беру красную ручку и принимаюсь за работу. Я люблю свою работу и, пожалуй, если бы не она, я бы наверно не смог пережить эти два года, день за днем чувствуя, как Шунсуи отдаляется от меня все больше и больше. Строит свою жизнь, чтобы окружить свою - пока еще маленькую - семью теплом и заботой. Я с грустью думаю о том, что меня, конечно же, пригласят на праздник в честь новорожденного уже через каких-то пять месяцев, и я буду смотреть на маленькое чудо и поздравлять любимого человека и его жену, отчаянно пряча боль за фальшивой улыбкой. Не то чтобы я… лелеял по-прежнему надежду, нет. Я давно смирился со своим одиночеством. Смирился с тем, что Шунсуи никогда не будет моим, еще в день его свадьбы. И я действительно буду рад, когда у него родится ребенок, просто… просто, наверно, слишком больно. До сих пор. По-крайней мере Унохана не перестает качать головой и вздыхать, обзывая меня глупым однолюбом. Яркая вспышка молнии расчерчивает потемневшее небо за окном, и я в удивлении выгибаю бровь. Гроза? В середине октября? Порывы ветра неистово бросают град на толстое стекло, и я смотрю, как гнет снаружи усталые деревья к земле, срывая с них едва ли не последнюю листву. Свет помигивает в такт небесной свистопляске, а гром заставляет меня то и дело поднимать голову и гадать, не отключат ли электроэнергию. Здесь, в пригороде, где я живу, это обычное дело. Но тогда я не смогу проверить домашнюю работу маленьких озорников, и они, получив нежданную отсрочку от родительского гнева по поводу плохой оценки, на радостях будут баловаться весь день и измотают меня до чертиков. Мобильный телефон, оставшийся в пальто, внезапно разражается громким звоном. Это странно, потому что те немногие, кто могут звонить мне в это время, прекрасно осведомлены, что я дома, и обычно пользуются городским. Я поднимаюсь со стула, потягиваюсь, разминая затекшие конечности, и неторопливо иду в прихожую. Надо же, это Унохана. Если не ошибаюсь, сегодня она должна быть на вечерней смене в больнице. Моя двоюродная сестра просто золотце. В свои тридцать пять уже прослыть таким талантливым хирургом, что ее заграницей с руками готовы оторвать, не каждый сможет. Унохана старше меня на три года, и она тоже живет одна – только в центре города, поскольку вкладывает всю душу в работу. Это забавно, потому что она всегда ругает меня за безнадежно упрямую любовь к Шунсуи, а сама, наверняка, вздыхает от одиночества в те ночи, когда остается дома. Что ж, по крайней мере, работа никогда не сможет разбить ее сердца. Спасать людей, вытаскивая их с порога смерти – ее истинное призвание. И пусть это не всегда удается, Унохана никогда не опускает рук. - Я слушаю, - я рассеянно прохожу обратно в гостиную и приседаю на край стола. - Джуу… Джуу… - шепчет Рецу, и я невольно напрягаюсь, вслушиваясь в чересчур взволнованные нотки ее голоса, - Джуу… приезжай. В больницу. Прямо сейчас. Я вскакиваю на ноги, плотнее прижимая трубку к уху, откуда слышится гомон чужих голосов, топот ног и странный скрежет. - Рецу, что случилось? С тобой все в порядке? - Приезжай. Я все объясню. Ты… мне кажется, ты будешь нужен Шунсуи… Сердце уходит в пятки, я срываюсь с места, вылетаю в прихожую с трубкой наперевес, чтобы натянуть черное пальто, но Унохана обрывает связь, сказав, что будет ждать меня в приемной. Я выбегаю из дома, будто за мной гонится тысяча чертей – в дождь и бушующую грозу, даже и не подумав захватить с собой зонт. Холод пронизывает тело, пока я добираюсь до остановки, но мне плевать. Мне плевать. Зубы стучат, когда я запрыгиваю в подъехавшую маршрутку, но не потому что я промок и замерз, а потому что страх цепкими объятиями сковывает тело. Если с ним что-нибудь случилось… если… Я же не переживу. Практически пустая маршрутка едет слишком медленно – видно, водитель старается вести ее осторожно по тем потокам воды, что текут по задыхающейся от обилия влаги земле. До города минут двадцать пути, и я вжимаюсь в сиденье, обнимая себя за плечи руками и умоляя всех Богов на свете, чтобы Шунсуи был в порядке. Я с радостью отдам свою собственную жизнь в обмен на его. Лишь бы… Полчаса спустя я выхожу неподалеку от больницы, и чересчур яркие огни города слепят меня даже сквозь завесу ливня. Я набираю номер Уноханы, совершенно не заботясь о том, что телефон может залить водой. Она обещает, что спустится через пять минут в приемную, и этого времени мне хватает, чтобы вбежать в ярко-освещенное фойе и сделать пару глубоких вдохов. Легкие неодобрительно побаливают от нехватки кислорода, и я проклинаю себя, на чем свет стоит, что живу так далеко от города. Это было разумно, когда я болел и когда после операции мне прописали обилие чистого воздуха, но сейчас… Унохана, слетев с главной лестницы, хватает меня за грудки и запихивает в как раз спустившийся лифт. Она нажимает кнопку третьего этажа, и я с ужасом понимаю, что мы поднимаемся в реанимацию. Она хватает меня за запястье, когда мы выходим в коридор и прячет глаза. - Наша больница сегодня дежурная, - тихо говорит она, - Их привезли на скорой час назад. Какой-то пьяный придурок на соседней полосе не справился с управлением и… машина вылетела в кювет. Слова застревают комом в горле, и я впиваюсь дрожащими пальцами в рукав белого халата Рецу. - Шунсуи отделался сотрясением и парой ушибов, Джуу. Он здесь сидит, в коридоре за следующим поворотом – отказался лежать в палате. Но… Шандра и малыш… я не думаю, что… Они не выкарабкаются, Джуу, - заканчивает Рецу, и я, бледный как смерть, прячу лицо в ладонях, когда вижу, что Унохана уверена в своих словах. - Ему должны скоро сказать… - добавляет она, сжимая мое запястье, и я киваю, понимая, что непременно должен быть при этом рядом с мужчиной, сколько бы сил мне это ни стоило. Потому что, когда он был нужен мне - и в снег и в зной – он всегда приезжал. Унохана возвращается обратно в лифт – все-таки, она на смене, и ей надо готовиться к сложной операции. Я приглаживаю мокрые волосы и иду вперед – с каждым шагом чувствуя, как все больше немеет тело. Я сворачиваю за угол и замираю, едва не споткнувшись. Он сидит на скамейке - с перебинтованной рукой, взъерошенный и сгорбленный – ожидая новостей, и безумным взглядом рассматривает проходящих мимо врачей. Его одежда местами порвана, и я замечаю, как синяки усеивают смуглую кожу. Волосы грязным ворохом падают на плечи, а он нервно кусает костяшки сложенных в замок пальцев. Он дергается, выныривая из своих мыслей, когда я подхожу ближе и кладу ему на плечо ладонь, присаживаясь рядом. - Ты как? – спрашиваю я, и когда он судорожно выдыхает и трет красные глаза, принимаюсь поглаживать напряженную спину. Он издает нервный смешок и лихорадочно шепчет: - Черт побери, говорил же я ей, что не хочу я устраивать этот чертов пикник на озере сегодня. Даже тыкал носом в прогноз погоды. Блять, донельзя упрямая баба. Господи, Джуу… Где этот ебаный врач? Где он? Я не успеваю открыть рта, когда Шунсуи внезапно вскакивает на ноги, завидев знакомое лицо. По его выражению, я понимаю, что это тот самый доктор, от которого он так ждет новостей. А потом все вдруг стихает – будто кто-то отключил на пульте звук, и я, словно в замедленной съемке, смотрю, как врач сочувственно мотает головой, а Шунсуи, пятясь, бледнеет. Потом что-то хрипло орет, ударив по стене кулаком. Потом хватает доктора за грудки, нещадно его тряся… и только тогда я делаю шаг вперед и обхватываю мужчину за плечи, с силой оттаскивая его назад. - Пусти меня, нет! – задыхается он, - Это неправда! Это все неправда! Ложь! Ложь! Он сильнее меня, и в нем бушует ярость, но даже когда я получаю неслабый удар под дых локтем, я не размыкаю хватку. Врач порывается привести охрану, чтобы вколоть успокоительное, но я взглядом даю ему понять, что справлюсь сам. - Успокойся, пожалуйста, - умоляю его я, обнимая его крепче, утыкаясь носом в теплую шею, и он вдруг всхлипывает, падая на колени, и я опускаюсь на пол вместе с ним, не отпуская дрожащих плеч. - Нет, Джуу… Нет… Нет… Я глажу его по растрепанным волосам, пока он плачет и разбивает костяшки пальцев в кровь о пол, и чувствую, как по собственным щекам текут соленые слезы. - За что, Господи? За что? – хрипит он, - Почему она, а не я? Почему? Мне остается лишь шепнуть в ответ: - Я не знаю, - накинуть свой черный плащ на его сгорбленную фигуру и снова обнять его, отчаянно пытаясь согреть бьющее ознобом тело. *** В день похорон – после самой церемонии погребения на кладбище – на поминках я устало поправляю ворот черного свитера, замирая посреди кухоньки, куда вышел за салфетками. Я приваливаюсь спиной к стене, тяжело вздыхая в никуда, и мертвенно-бледное безжизненное лицо Шунсуи никак не хочет вылетать из головы. Он ходит как в воду опущенный – но это и понятно, вот только лучше бы я, будучи у него в гостях, смотрел на то, как он улыбается, поймав Шандру за талию и приложив небритую щеку к ее пухленькому животу. В надежде почувствовать, как их ребенок упрямо стукнет малюсенькой ножкой, горя желанием появиться на свет. Видеть перед собой того мужчину, который сейчас мрачно сидит со всеми за столом – слишком… слишком тяжело. Унохана появляется в проеме двери, и я давлю накатившее чувство де жа вю. Хотя за окном, в отличие от того далекого летнего дня два года назад, сейчас - осень, и серое небо угрюмо нависает над землей в такт всеобщему настроению. Вернее, его отсутствию. - Устал? – спрашивает женщина, приобнимая меня за плечи, и я вымучено киваю, опуская голову на ее плечо, - Выглядишь не лучше Шунсуи. - Почему все так, Рецу? – шепчу я. И хоть сестренка знает, что это скорее риторический вопрос, отвечает все равно: - Потому что мы живем в непростом мире, Джуу. А если бы он был прост, мы бы не ценили так сильно то, что имеем, и никогда бы не изведали настоящего счастья… Вот, выпей. Она протягивает мне таблетку аспирина и стакан воды, и я благодарно улыбаюсь, интересуясь, как она поняла, что у меня дико раскалывается башка. - Это приходит с опытом, - подмигивает она, усаживая меня на стул, - Посиди минут пять, а потом возвращайся к Шунсуи. Он пока держится, конечно, но только идиот не заметит, что ему лучше не оставаться одному. - Это ужасно, - выдаю я, зарывшись ладонями в волосы, - Сейчас вся эта кутерьма с похоронами и документами закончится, и тогда он… - И тогда ты будешь рядом, - отрезает Унохана, и я умолкаю. Конечно, я буду рядом. Не отойду от него ни на секунду. Потому что я вижу, что если бы не насущные дела, он бы тут же сдал… За прошедшие дни я не раз уже ловил его тусклый взгляд на бутылках спиртного, отложенного до поминок. Не раз сидел на краю его кровати по вечерам, пытаясь втянуть его в отвлеченный разговор, но получал в ответ на свои потуги лишь молчание. Не раз дотрагивался до его плеча, когда он замирал с ножом или бритвой в руках посреди кухни или ванны. А потом, посреди ночи, напоив его снотворным, чтобы он забылся хотя бы в беспокойном сне, сам тихо плакал, стоя под душем. Потихоньку, но день клонится к закату. Пришедшие выразить свои соболезнования друзья расходятся кто куда, Унохана ловит такси, и мы с Шунсуи, наконец, остаемся наедине. Я принимаюсь устало убирать тарелки со стола, но мужчина внезапно берет мои руки в свои. - Хватит, Джуу, спасибо… Езжай тоже домой. А то вымотался еще больше, чем я. - Не говори глупостей, - слабо улыбаюсь я, - Ты восемь лет умудрялся подтирать то кровавое месиво, что я оставлял за собой на полу и кровати, и таскал меня по больницам, а теперь я, что, не могу помочь тебе убрать посуду? Он порывается сказать еще что-то, но я толкаю его в сторону спальни и пихаю ему в руки одеяло. - Лучше поспи. Я непреклонен, и Шунсуи в итоге сдается. Я заглядываю к нему в комнату только после того, как перетаскиваю все со стола на кухню: грязные тарелки - в раковину, а остатки еды - в холодильник. Что ж, по крайней мере, готовить завтра не нужно будет. Хорошо, что я все-таки перебрался на эти дни к нему, иначе он сам не справился бы со всей этой подготовкой к поминкам. Шунсуи спит на боку, так и не раздевшись, и я на секунду присаживаюсь рядом с ним, заботливо укрывая его одеялом. Спутанные волнистые волосы забавным ворохом лежат на подушке, и я убираю с лица мужчины те прядки, что нагло норовят заползти ему в рот. Он вздрагивает во сне и шепчет «Шандра…», и мое сердце екает в такт тому, как его пальцы сжимаются, впиваясь в покрывало. Что я могу сделать, чтобы облегчить его боль? Он действительно любил эту женщину… невысокая, хрупкая, но бойкая и упрямая до мозгов костей - Шандра украла его сердце в мгновение ока, я и моргнуть не успел. Умная, преданная, такая же шутница, как и он – со стороны их разговоры больше напоминали пикировки, которые, наверняка, заканчивались бурным сексом в постели. Ах, как я завидовал ей и кусал по ночам локти, представляя их вместе. Каким адским усилием воли заставлял себя улыбаться ей, когда приезжал в гости – и до, и после свадьбы. И как был удивлен, когда однажды во время новогоднего праздника она задумчиво скользнула взглядом по моему лицу и тихо спросила: - Ты любишь его, не так ли? – и я в растерянности кивнул, на что она забавно фыркнула и, обозвав меня невезунчиком, с улыбкой пихнула мне в руки огромный кусок торта. - Ну, тогда я могу быть спокойна, что ты присмотришь за Шунсуи, если со мной что-нибудь случится. Если бы я только мог представить тогда, что эти слова окажутся пророческими… Я возвращаюсь в гостевую комнату и устало ложусь на кровать. За окном уже темно, и капли дождя монотонно стучат по крыше и стеклу, но сон все никак не идет. Мне хочется вернуться к мужчине, обнять его, прижавшись носом к такой широкой спине, и бесконечно гладить его по волосам, шепча, что все будет в порядке. Но я остаюсь на месте, зная, что в ответ услышу совсем не свое имя. Где-то ближе к утру я просыпаюсь от резкого звука бьющегося стекла. Снаружи все еще градом льет дождь, скрывая остальные звуки, но я быстро натягиваю свитер и спускаюсь по лестнице вниз – на первый этаж. Этот двухэтажный домик, расположенный в пригороде, также как и мой – только в противоположной окраине города - достался Шунсуи от погибшего в авиакатастрофе отца, и Шандра сразу решила, что никуда они переезжать не будут. Воздух, деревья, здоровый сон, приятные соседи и до центра города на машине рукой подать. Едва ли не рай… На кухне горит свет, я распахиваю дверь и тут же замираю в проеме, глядя на представшую передо мной картину. Ох, не видеть бы такое и в страшном сне… Шунсуи сидит на полу посреди кухни посреди горы разбитых бутылок и жадно пьет с горлышка крепкий виски. Его пальцы окровавлены – должно быть, он швырял выпивку прямо об стол, потому что на лакированной поверхности полным полно осколков и разлитого алкоголя. Я смотрю на то, как ручейки крови падают алыми каплями с ладоней на небритое лицо, и невольно закусываю губу. Я подхожу ближе и нависаю над мужчиной, пытаясь поднять его на ноги, чтобы подвести к раковине, но он упорно смотрит сквозь меня и продолжает жадно хлебать виски. Он поворачивается ко мне, только когда я резко вынимаю бутылку из его рук. - Не трожь, - запоздало заявляет он и тянется к другой выпивке, но я хватаю его за грудки и чуть ли не швыряю в сторону раковины, мертвой хваткой вцепившись в его запястья. Он шипит, когда на порезанные ладони и пальцы льется холодная вода, но, по крайней мере, теперь позволяет мне промыть его раны и перевязать их бинтом. - Какого черта ты творишь? – спрашиваю его я, едва ли сдерживая ярость, после того как усаживаю его в гостиной на диван. - Ты, что, думаешь, Шандра хотела бы, чтобы ты превратился в подобное дерьмо? Он судорожно вздыхает, а потом дико смеется, запрокидывая голову, и я с ужасом смотрю в холодные, серые глаза под стать посветлевшему осеннему небу за окном. - Шандры больше нет на этом свете, Джууширо. Ей все равно. Так что плевать мне на… Рука сама взлетает в воздух, и в следующий момент я напрочь стираю пощечиной непривычную, злобную ухмылку, поселившуюся на его губах. Я не жалею силы, поэтому он молча держится за саднящую щеку несколько минут. А потом свешивает голову, стискивая зубы, и я приседаю на пол и обнимаю его за колени, позволяя ронять тихие слезы в своей седой шевелюре. Мое сердце истекает кровью вместе с ним, и я готов выть от отчаянья навзрыд. Сидеть так часами, сутками, неделями… лишь бы ему стало чуть легче. Лишь бы в один прекрасный день он снова смог бы улыбнуться мне своей особенной улыбкой. Единственной для меня на всем белом свете. Но тогда, сидя вместе с ним в одиночестве мрачной гостиной, мрак которой едва ли разгонял утренний свет, лившийся сквозь наполовину занавешенное окно и завесу дождя сквозь стекло, и, сжимая дрожащие, забинтованные пальцы… я и представить себе не мог, куда нас заведут странные игрища столь прихотливой судьбы. Сколько сил и выдержки уйдет у меня, чтобы спасти то самое ценное и дорогое, что являлось едва ли не основой моей чересчур горькой жизни. Чтобы выторговать обратно у адской боли этой столь несправедливой потери… его душу. *** Я устало открываю входную дверь ключами и взваливаю гору пакетов в прихожей, умудряясь захлопнуть за собой дверь ногой, чтобы морозный ветер не занес внутрь крупные и настырные хлопья снега. Зима вовсю смеется над людьми, осыпая землю белой пеленой под завывание непрекращающихся вьюг и оставляя у порога огромные сугробы, которые едва ли удается расчистить лопатой, чтоб хотя бы проложить заветную тропинку к дому. Если в городе день за днем без устали работают снегоочистители, то здесь, в пригороде, мы, к сожалению, лишены такой привилегии и приходится в буквальном смысле – выживать, скитаясь по наваленному снегу туда сюда, будто Моисей, в поисках открытого магазина, где можно купить еды. Я снимаю с себя целое полчище шарфов, куртку и второй свитер, скидываю сапоги и падаю на диван в гостиной, потирая замерзшие руки. Очень хочется вздремнуть, но на столике призывно светится экран ноутбука, и я со вздохом подтаскиваю стул к столу и раскрываю аську. Как хорошо, что, несмотря на погоду, благодаря такому дивному творению рук человека как Интернет, можно всегда оставаться на связи с родными людьми. Унохана пишет мне из своего личного кабинета в больнице, на несколько минут ускользнув от своих обязанностей, и я улыбаюсь, посылая смайлик ей в ответ. «Как он?» - спрашивает она, и мои пальцы замирают над клавиатурой, а взгляд сам скользит на лестницу наверх – на второй этаж, и я ежусь, потирая лоб, и нехотя отвечаю: «Все также…» «Джууширо», - пишет она, - «Может быть… хватит? Я понимаю тебя, но… прошел не месяц, и не два, а целых три года…» Как же я не люблю, когда Унохана заводит именно этот разговор. Я силюсь напечатать что-нибудь, что бы отвлекло ее внимание, но в следующую минуту получаю грозный смайл и укоризненное «Упрямец», и она выходит из сети. Дверь, ведущая на второй этаж, распахивается, и на узкую лестницу, пошатываясь, выбирается Шунсуи. Я закрываю глаза, когда он швыряет пустую бутылку с высоты вниз, и та разлетается с громким звоном на осколки. - Куда ты дел чертову водку? Какого хуя я должен хлебать долбанное вино? И когда ты уже, наконец, съебешься к чертовой матери из моего дома, ублюдок? Я медленно поворачиваюсь на стуле, и холодно смотрю на полупьяного, разъяренного Шунсуи, едва держащегося за деревянные перила. Три долгих года боли и тоски… сильно его изменили. Два месяца спустя после похорон он все-таки ушел в запой, и, как ни старался я его вытащить из этой глубокой ямы отчаянья и одиночества, он не слушал меня. Он пил, пил и пил – мог неделями не появляться дома, осев у какого-нибудь дружка-собутыльника на квартире. Иногда он возвращался весь в синяках и ссадинах и, хохоча, рассказывал, как чистил морды прохожим на улице. Иногда мне звонили из полиции, и приходилось выплачивать кругленькую сумму, только чтобы вытащить его из-за решетки. К чертям чуть не полетел в итоге и весь его бизнес, но тут ему повезло, что обязанности директора взяла на себя его секретарь и хорошая подруга – Нанао Исэ – девушка со стальными нервами и неплохой деловой хваткой, и его фирма, слава Богу, не пошла ко дну. Я собрал всю волю в кулак, остался жить в его доме – даже уговаривал Шунсуи переехать ко мне или купить другую квартиру, где бы он смог начать жить сначала, где каждая вещь не напоминала бы ему о жене и не родившемся ребенке, но он наотрез отказался. А потом… выпивка заняла мое место его лучшего друга. Он похудел, осунулся, все больше желчи стало сыпаться с его губ, и лишь в очень редкие моменты он смотрел на меня прежним взглядом и умолял бросить его ко всем чертям собачьим и заняться собой. И иногда – когда он в пьяном порыве ярости замахивался на меня, останавливаясь лишь в последний момент - я дико хотел провалиться под землю, исчезнуть, убежать отсюда – из этого душного дома, пропитавшегося невыносимой печалью и горестью. Предательски поддавался отчаянью, думая, что все действительно уже потеряно… но потом упрямо нырял под его занесенную для удара руку и лихорадочно обнимал его, сжимая пальцы на ткани мятой, грязной рубашки, и шепча, что, будь он проклят, я никогда его не оставлю. И слушать его хриплое дыхание, когда он – так редко, но обнимал меня в ответ, было самой лучшей вещью на свете. Но время шло, и он отдалялся от меня все дальше и дальше, все больше становясь похожим на зверя. Я проснулся однажды ночью, и он стоял надо мной – стоял в темноте и наблюдал за тем, как сбивается мое дыхание, пока я напряженно смотрел на блеск зажатой в его руках разбитой бутылки. Будто он собирался сейчас перерезать мне ею горло… Он ушел тогда, но с тех пор я больше не мог спать спокойно по ночам. Я прятал от него выпивку, выливал ее в раковину, выкидывал на помойку – бесполезно. Даже когда я принялся прятать от него его же собственные деньги, которые он вовсю тратил на бухло, тем самым наживая себе в его лице безумного врага, я не добился ни капли результата. И тогда, спустя два с половиной года с момента похорон, я… почти смирился. Вместо того чтобы выкидывать алкоголь - старался подсунуть ему что-нибудь градусом поменьше; вместо того чтобы прятать его дешевые сигареты – старался подсовывать ему курево дороже и с меньшим количеством никотина. И каждый день - радовался хотя бы тому, что он еще не подсел на наркоту… Неудивительно, что Унохана при каждой новой встрече обнимает меня все крепче и уговаривает заняться, наконец, своей собственной жизнью - забыть Кьораку Шунсуи. Только – вот незадача – я не могу. - Я, кажется, задал тебе вопрос! – рычит Шунсуи, кое-как спустившись по лестнице и едва не разбив себе нос. От него воняет потом и перегаром, и я уже и забыл, когда он в последний раз принимал душ или переодевался в чистую одежду. Бушующая за окном зима вот уже вторую неделю не позволяет ему выбраться в излюбленный бар неподалеку, и от этого он злится с каждым днем все больше, запертый наедине со мной в своем душном доме. - Кажется, ты задал их целых три штуки, - холодно отвечаю я и отворачиваюсь, делая вид, что работаю за ноутбуком, чтобы не смотреть на такое родное, изуродованное гримасой злобы, лицо. Чего я не ожидаю, так это того, что в следующий момент он резко схватит меня за волосы, вытягивая со стула, скинет второй рукой компьютер прямо на пол и завалит меня на стол. Искры сыплются из глаз, когда он прикладывает меня виском о твердую поверхность, и в голове стоит такой шум, что я едва могу разобрать, что он мне говорит. - Ты, ублюдочная тварь, бесконечно заебал меня ошиваться в нашем с Шандрой доме… Разве я не предупреждал тебя сотню тысяч раз, чтобы ты убирался восвояси, а? Но нет, ты блядский эгоист, думаешь, ха-ха, я не знаю, что ты был рад ее смерти? Что… что он такое говорит? Да как он смеет? Ни разу за все это время я… даже такой мысли… Ох, моя голова… - Думаешь, я не знаю, что твоя жалкая душонка радовалась, когда она погибла? Чтобы ты смог снова получить шанс добраться до меня, грязный педик… Если бы в висках не стучало так сильно, я бы ему врезал. Он, что, совсем с катушек слетел? - Шунсуи… - хриплю я, когда он снова вжимает мою голову в стол за волосы, и краем глаза вижу, что он от злости едва ли не брызжет слюной. - Так сильно этого хочешь, Укитаке? – он наклоняется ближе к моему уху, и я бледнею, пытаясь вырваться, когда его язык проходится по моей шее, - Позволь, я исполню твое желание… Он же не собирается… Нет! Я с ужасом понимаю, что с гудящей и кружащейся головой, от чего меня безостановочно мутит, я совершенно не могу ему противостоять. Он забирается свободной рукой под мой свитер, больно сжимает сосок, а потом его ладонь скользит вниз и замирает в паху, и он расстегивает молнию. Господи, да что за бред! Я не хочу… так. Никогда так не хотел. Никогда бы не лег с ним в постель даже просто ради того, чтобы он смог на какое-то мгновение забыться. Шунсуи, не надо, пожалуйста… Это так унизительно. - В чем дело, Укитаке? Не хочешь сейчас, ммм? Но все равно придется… Я шепчу ему, чтобы он меня отпустил, но в своей злобе и пьяном угаре он меня не слышит. Я закусываю губу, когда он стягивает с меня джинсы и трусы и упирается в мой зад явным желанием. За прошедшие годы он не раз возвращался домой в непристойном виде, с кучей засосов и царапин на теле, и дико ухмылялся, когда я морщил нос из-за вони дешевых духов. Он часто трахался со шлюхами – один раз даже чуть не привел одну к себе домой, но, видно, фотография Шандры, которую я специально выставил в прихожую, быстро его отрезвила. Я впиваюсь пальцами в край стола, и болезненный стон срывается с губ, когда Шунсуи расстегивает пуговицу на своих штанах и, не церемонясь, придвигает мои бедра ближе к себе и толкается внутрь. Он входит до конца далеко не сразу, потому что слишком сухо, и я не в силах подавить крик от резкой боли. Но он не ждет – врывается в мое тело раз за разом и ускоряет движения, когда моя собственная кровь кажется ему достаточной смазкой. Это дико больно, и слезы невольно катятся по щекам, и мне едва удается глотнуть воздуха, когда он наваливается на меня еще сильнее и тянет за волосы. Он больно кусает меня за плечи и с такой силой впивается ногтями в мои бедра, что наверняка останутся синяки. Я чувствую себя сломанной куклой. Каждый толчок внутри, будто маленькая смерть. Сердце наливается горечью при воспоминании о том единственном поцелуе, который он мне когда-то подарил. И я с отчаяньем, наконец, понимаю, что тот человек, который так рьяно и безжалостно вбивает меня сейчас в стол – это не Шунсуи. Шунсуи Кьораку, которого я знал и любил, умер вместе с Шандрой в тот дождливый осенний день… Он кончает во мне, но к моему ужасу, он и не думает меня отпускать. Он швыряет меня на пол – я больно ударяюсь локтем, бьет меня наотмашь по лицу, когда я пытаюсь отползти и заставляет встать на четвереньки. - Это еще не все, Укитаке. Голова раскалывается не на шутку, я едва сдерживаю рвотные позывы, а он снова принимается трахать меня, вжимая в пол. Боль превращается в настолько монотонный поток, что тело немеет, и я уже просто молчу, глотая слезы, и жду, когда он все-таки закончит. Не так я себе представлял свой первый раз. Ох, нет, совсем не так. За что, Шунсуи? Я же люблю тебя. Всегда любил только тебя. Неужели это награда за любовь, Господи? И ведь даже сейчас, когда я смотрю на это звериное лицо и слушаю эти звериные рыки, свидетельствующие о том, какой дикий кайф ловит зверь надо мной – даже сейчас мое сердце болит за него. Шунсуи… В конце концов, его имя становится той ниточкой, что помогает мне продержаться в сознании все то время, что он меня не отпускает. Это продолжается час или два, я теряю счет минутам, но после того, как он кончает в третий или четвертый раз, он оставляет меня лежать на полу и уходит наверх – поискать, чего бы выпить. Он не возвращается вниз и, отдышавшись, я потихоньку пытаюсь встать. Бесполезно. Боль при этом такая адская, что колени меня не держат. Я кое-как доползаю до ванны и залезаю под душ, врубая холодную воду. Меня долго рвет под леденящими струями, и, даже при самом яростном приступе туберкулеза, мне не было так хреново. Я сижу там всю ночь, обнимая себя за колени, выключив кран и завернувшись в большое махровое полотенце, и, когда дверь вдруг распахивается, даже и не думаю повернуть голову в сторону Шунсуи. Он замирает в проеме, а потом вдруг теплые руки обхватывают меня, и он утыкается лбом в мое плечо. - Джуу… Джуу… я… Боже, я думал это сон… Н-нет… О, так он проспался? Давно я не слышал, чтобы он называл меня по имени… Горечь чуть не срывается желчью с языка, но я стискиваю зубы и молчу, глядя в сторону. Я хочу покинуть этот дом. Навсегда. - Принеси мне телефон, - говорю я ему стальным голосом. Невыносимо слушать сейчас, как он извиняется. От этого тошнит еще больше. - Телефон? Л-ладно… подожди… Он возвращается с трубкой минут пять спустя, и я вижу, как дрожат его руки, когда он протягивает ее мне. Мне хочется взять его руки в свои и ласково провести по ладоням пальцами. Сцеловать эту страшную дрожь. Сказать ему, что все будет хорошо. Но… нет. Хватит. Я звоню Унохане, зная, что, даже несмотря на такую погоду, сестра выполнит мою просьбу во что бы то ни стало. - Забери меня, - прошу я, и Шунсуи вдруг как-то горбится, и его глаза невообразимо тускнеют. Он помогает мне добраться до дивана, приносит сухую одежду и накидывает мне на плечи плед. Он садится у моих ног, и мы замираем – вдвоем в молчании посреди мрачной гостиной. - Я люблю тебя… и всегда буду любить только тебя, - говорю я ему перед тем, как уйти. А потом захлопываю за собой дверь, оставляя его сидеть в полном одиночестве, и неторопливо ковыляю к машине. Рецу нажимает на педаль газа и терпеливо молчит, хоть и замечает уже расплывшийся синяк на лбу и рассеченную губу. Я приваливаюсь плечом к окну и смотрю на то, как мелькают мимо голые деревья и завалы из снега, как кружатся снежинки… как беспощадно раскинувшееся над головой серое, утреннее небо. Она сжимает ладонь на моем бедре, когда полувздох-полувсхлип вырывается изо рта, и слезы снова расчерчивают щеки. Потому что я понимаю… …дорогу назад сейчас – совсем заметет. *** Годы торопливо летят. Сезон сменяется сезоном, и потихоньку, но мои раны затягиваются. Горькие воспоминания меркнут, и я снова стараюсь радоваться жизни и ухожу с головой в работу. Детские улыбки вселяют в меня надежду на будущее, и я день за днем учу маленьких оболтусов, как правильно читать и писать. Унохана, смеясь, рассматривает фотографии первоклашек с последнего праздника в честь окончания учебного года и то, какие смешные усы и мордочки я самолично рисовал на ребятне, чтобы разыграть конкурсную сценку. Но больше ее забавляют кошачьи ушки, которые сорванцы заставили меня одеть на голову. Я наливаю нам чая, отрезаю большой кусок фруктового торта женщине и сажусь за стол. Она осторожно убирает фотографии обратно в альбом и берет чайную ложечку в руки. - Ну, что, Джуу, еще одно лето? Ты уверен, что и в этот раз хочешь остаться дома? Может, все-таки возьмешь путевку и съездишь куда-нибудь, а? Я на мгновение задумываюсь, но потом отрицательно мотаю головой. Здесь, в своем домике, мне спокойно и уютно. Лето сулит быть жарким, но совсем недалеко – полчаса езды на маршрутке – располагается большое озеро и сосновый лес, где можно удобно устроиться с книгой, захватив с собой бутербродов. А большего мне и не надо. - Ну, тогда позволь мне хотя бы вывести тебя в свет? Рангику уже в который раз ругает меня за то, что мне никак не удается затащить тебя на ее вечеринку. - Рецу! – укоризненно говорю я, отпивая чая, и грустно улыбаюсь. Я прекрасно понимаю, что задумала сестренка. Вот уже на протяжении пяти лет она отчаянно мечтает свести меня хоть с кем-нибудь, чтобы залатать ту страшную дыру на сердце, что осталась после Шунсуи. И хоть это совершенно не в ее характере, и она знает, что не добьется ровным счетом ничего, она не прекращает попыток. Привлекает для этого наших общих друзей, знакомит меня с новыми людьми, таскает меня в свободное время по городу… тщетно. Шунсуи… хоть я больше и не видел его, адским усилием воли заставив себя стереть все номера его телефонов еще пять лет назад, мои чувства так и не угасли. Мне часто снятся безумно теплые сны, в которых он будит меня поцелуем за ухом и шепчет какие-то глупости, и когда я в одиночестве просыпаюсь по утрам, все тело сводит от болезненной, тоскливой пустоты, и я всегда с силой вцепляюсь в подушку и давлю готовый сорваться с губ стон. После того, как он меня изнасиловал – конечно, было время, мне снились кошмары. Но с течением времени обида ушла, боль стихла, а любовь – все та же безумная любовь - осталась. Наверно, я жалок. Не способен забыть одного единственного человека и начать новую жизнь, как делают многие другие. Но сердце все также екает при воспоминании о его поцелуе и ленивой улыбке. Я не знаю, где он. Я не знаю, что с ним. Я не знаю, жив ли он вообще. Я ни разу не звонил ему, не ездил к нему, не спрашивал о нем у друзей. Я ни разу не интересовался, на плаву ли его фирма. И он совершенно точно не искал меня – я не видел его на своем пороге и не обнаруживал на телефоне пропущенные звонки со знакомого номера. Нет. Моя любовь оказалась бесполезной и ненужной, и я вычеркнул себя из его жизни, чтобы не пойти ко дну вместе с ним. Я долго проклинал себя за это, хоть и понимал, что сделал все, что мог. Отдал все, что мог. Даже свое тело… Унохана уезжает домой с очередным поражением, и я желаю ей удачно провести долгожданный отпуск за границей. Сестренка работает в больнице просто на износ, не жалея себя ни капли, и я бесконечно рад, что она наконец-то решила сделать перерыв. Тем более что в этот раз поедет она не одна, а вместе с коллегой, который начал оказывать ей знаки внимания еще год назад. Возможно, грядет в скором будущем ее свадьба… и это не может не радовать меня, и искренняя улыбка ползет по губам. Я решаю заняться уборкой и, сунув нос в шкаф, с сомнением оглядываю потускневшие вещи. Похоже, поход за одеждой все-таки неминуем. Мне абсолютно нечего носить летом – я и раньше не шибко-то об этом заботился, а за пять долгих лет те две жалкие футболки, что у меня были в наличии, совершенно точно пришли в негодность. На следующий день я встаю с кровати спозаранку, впихиваю в себя толстую шоколадную булочку, натягиваю белую футболку без рукавов и обтягивающие черные, кожаные брюки, которые Рецу по совету Мацумото подарила мне на день рожденья в надежде, что моя задница привлечет чье-нибудь внимание, и запрыгиваю в маршрутку. На улице тепло, приветливо светит солнышко, веселится ребятня, вовсю радуясь наступившим летним каникулам, и загадочно шелестят деревья, провожая меня в путь. Я рассматриваю свое отражение в зеркале заднего вида, замечаю новую сетку морщин в уголках глаз и на лбу и присвистываю про себя, вдруг осознавая, что мне уже целых сорок с гаком лет. Как же все-таки летит время! А кажется, будто еще только вчера Шунсуи, смеясь, вывез меня, несмотря на бушующую болезнь, вместе со своей оравой друзей загород распивать пиво – это был первый год нашего знакомства… Я добираюсь до центра города без приключений и неторопливо вышагиваю по тротуару, рассматривая красивые витрины магазинов. Я делаю несколько покупок, и когда солнце уже начинает клониться к горизонту, вдруг останавливаюсь с пакетом наперевес напротив раскидистого парка. Ворох воздушных шариков приветливо ежится на ветру, а продавщица мороженого ослепительно улыбается, призывая всех попробовать новый шоколадный рожок с банановой крошкой. Ох, я не могу устоять перед накатившим желанием. Я перехожу дорогу, покупаю себе мороженое и сворачиваю в парк, неспешно прогуливаясь под зеленью деревьев. Дети кормят уток в речушке, и минут десять я просто стою на мостике, наблюдая за ними с теплой улыбкой. Я доедаю рожок – он безумно вкусный – разворачиваюсь, чтобы направиться к выходу, но тут же налетаю на кого-то, и незнакомец ловит меня за плечи, чтобы я не упал на пыльные камни мостовой. Я извиняюсь, еще толком не успев рассмотреть мужчину, а потом слова застревают комом в горле, когда я вскидываю голову, понимая, что незнакомец не собирается меня отпускать. На лице Шунсуи такое же ошеломленное выражение, что, наверняка, красуется и на моем собственном лице. Господи, это он. Живой. Здесь. Ах… Он прилично одет, подтянут, волосы забраны в хвост… прямо лучится здоровьем. От него приятно пахнет одеколоном, и ни следа того, что он в запое. Хотя, если приглядеться, то можно заметить, что он тоже постарел – едва заметные морщинки расчертили уголки губ и глаз. - Джуу, это правда ты? - шепчет он, - Господи, только не убегай, пожалуйста. Я смотрю на него с удивлением, и все никак не могу насмотреться. Боже, как он красив. - Почему я должен убежать? – заворожено спрашиваю я, чувствуя, как омертвевшее сердце принимается биться с новой силой. Шунсуи отпускает мои плечи и запихивает руки в карманы, виновато пряча глаза. - Ну, я же… тогда… Черт, прости меня за… я… Он никак не может подобрать слов, но я делаю шаг вперед и беру его за руку, вытаскивая ее из кармана джинсов, и спокойно улыбаюсь, пожимая его пальцы. - Все в порядке. Это в прошлом. Я рад тебя видеть, правда. Шунсуи порывисто обнимает меня, и я пользуюсь моментом, чтобы насладиться его близостью. Ох, это… умереть бы так. Вот прямо сейчас, пока ладони неспешно скользят по его широкой спине, а он судорожно вздыхает в мою шевелюру. - Как ты? – интересуюсь я, а у самого внутри все сжимает от волнения, и в сознании шевелится целый клубок витиеватых мыслей и вопросов. Он не сразу выпускает меня из рук, и я закусываю губу, лишь бы не прорвался стон, когда он все-таки отстраняется. - Если ты не занят… - неуверенно предлагает мужчина, осматриваясь по сторонам, будто ищет моего несуществующего спутника, - Может, посидим где-нибудь? Я тут же соглашаюсь, и мы молча и неспешно покидаем живописный парк. На небе разливается алыми красками яркий закат, но мало кто торопится домой – люди снуют туда сюда, наслаждаясь наступившим летом. Шунсуи выглядит чересчур грустным, не поднимая взгляда от асфальта, и я толкаю его локтем в плечо и задорно улыбаюсь – как в былые времена, и дыхание на секунду сбивается, когда он улыбается мне в ответ. Мы заходим в уютную кофейню, и, будто по мановению самой матушки-судьбы, свободным в ней оказывается один единственный столик в тихом углу около окна. Я заказываю горячий шоколад и ванильные булочки, и Шунсуи мимолетно смеется, спрашивая, каким образом я умудрюсь впихнуть в себя такое количество сладкого. Он просит принести ему крепкий кофе, и мы долго болтаем о каких-то сущих мелочах – забавных людях вокруг, об интерьере кафе, о прохожих и о погоде. А потом он вдруг впивается пальцами в мою ладонь, которой я тянусь к очередной булочке, и я вижу, что в его глазах стоят слезы, и я, недолго думая, сплетаю с ним пальцы. От этих прикосновений тепло ползет вверх по руке, и я тону в этом невидимом омуте, с замиранием сердца отсчитывая секунды, пока слушаю его рассказ. - Когда ты ушел… и я понял, что натворил… я больше не мог смотреть на себя в зеркало. И я не смог больше притронуться к бутылке. Хотел, но… меня мутило каждый раз при воспоминании о том, к чему это привело. Я продал тот дом, знаешь? – он умолкает на секунду, уставившись на свое отражение в стекле, - Я все равно разгромил там все, желая лишь одного – подохнуть поскорее. Я не мог себе простить, Господи… Я ласково и успокаивающе поглаживаю подушечкой большого пальца его ладонь, а он продолжает: - Я думал, ты меня ненавидишь. Маялся день за днем и не находил себе места, но… но так и не позвонил тебе. Я отчаянно хотел, чтобы ты, наконец, забыл такое дерьмо, как я, и начал новую жизнь. Я решил больше не напоминать тебе о своем существовании – я не знаю, было ли это на самом деле трусостью или... Я просто хотел, чтобы ты был счастлив. Слишком много несчастья я принес в твою жизнь. - Не говори глупостей, - улыбаюсь я, - Я не представляю свою жизнь без тебя. - Ты слишком добр, - отвечает Шунсуи, свободной рукой поднося чашку с кофе ко рту и делая глоток, - Промаявшись пару месяцев в полном одиночестве и в трезвом оцепенении, однажды утром я обнаружил над собой разъяренного деда. - О, - нагло ухмыляюсь я, - Ямамото-сан вернулся из Австралии? Мужчина закатывает глаза и обреченно вздыхает, вспоминая. - Да, прилетел, узнав от Нанао, что я не появлялся в офисе туеву кучу времени. Устроил мне такую взбучку, что это надо было слышать. А потом просто собрал мои вещи и увез меня за шкирку к себе, заставив работать в поте лица. Я прожил за границей около двух лет, после чего вернулся, продал дом, купил в городе квартиру и, наконец, отправил бедную Нанао-тян в отпуск. - Нужно было раньше позвонить твоему дедушке… - смеюсь я, а в животе порхают бабочки, потому что Шунсуи не торопится отпускать мою руку, - Ну и… как ты теперь? Он пожимает плечами, рассеянно допивая кофе. - Работаю. Живу. Ложусь спать пораньше и встаю попозже, чтобы быстрее скоротать день. - Что, и никакая красотка совсем не вскружила тебе голову за все это время? – шучу я, но Шунсуи лишь печально усмехается в ответ. - Как тебе сказать. Была в Австралии девушка, и здесь виделся с парочкой, но… это все не то, Джуу. Так, на месяц-другой… Ты сам-то как? Мы выходим из кафе и направляемся к ближайшей остановке, потому что время уже позднее, а маршрутки вряд ли будут подстраиваться под прихоти моей затянувшейся прогулки. Ладонь тоскливо покалывает там, где Шунсуи меня держал, но я успокаиваю себя тем, что записываю новый номер его телефона на свой мобильный. Теперь я снова смогу ему звонить и слушать его голос… Господи, как же я все-таки жалок. Унохана меня убьет. - Так же, как и ты, наверно… - говорю я, заметив подъезжающую маршрутку, и что-то в пристальном взгляде Шунсуи заставляет меня напряженно замереть и в смущении отвернуться. - Джуу… - тихо выдает он, - Только не говори мне, что ты… даже после того, что я с тобой сделал… Ты… до сих пор… Я не даю ему закончить мысль и молниеносно запрыгиваю в мини-автобус, маша ему на прощанье рукой. Он остается на остановке и смотрит на то, как я уезжаю. А я вжимаюсь в сиденье и тру горящие щеки. Ах, черт, но - да… Я просто безнадежный дурень, Шунсуи. До сих пор тебя люблю. *** Я в испарине бегаю по дому, едва ли не сбивая с ног поваров и официантов, и матерюсь, не понимая, куда я, черт побери, дел галстук. Время не ждет, и если я опоздаю на церемонию, Унохана с меня три шкуры сдерет. Все-таки, это ее свадьба и кому, как не мне, сдать собственную сестру на руки жениху в церкви? Я передергиваю плечами, представляя, как грозен будет Комамура-сан – ее будущий муж - если что-нибудь пойдет не так. Ох, но все-таки жаль, что наши родители так и не дожили до этого счастливого момента. Помню, особенно мама Уноханы, моя тетка, все рьяно мечтала увидеть свою трудолюбивую дочь в белом платье… В поисках дурацкого галстука я выбегаю во двор, где уже расставлены столы в ожидании гостей, которых после церемонии привезут сюда на автобусах – дружно поздравлять молодоженов и напиваться до отвала. Когда Рецу рассказала мне о том, что, наконец, приняла предложение руки и сердца своего коллеги – и это после целых двух упорных лет ухаживания за ней! – я сразу заявил, что городские квартиры ее и ее жениха слишком тесны, поэтому праздник будем устраивать в моем доме. Я взвалил всю эту суматоху с подготовкой на свои хрупкие – образно выражаясь – плечи, и едва ли спал за прошедшие две недели. Снаружи бушует лето, небо голубое-голубое, рабочие расставляют навесы над столами на случай, если пойдет дождь, но прогноз погоды, слава Богу, обещает жаркий день. Впервые за много лет, несмотря на кучу дел, я чувствую, как настоящее счастье ползет по венам, заставляя широкую улыбку то и дело появляться на губах. Ну, где же этот чертов галстук, а? - Джуу! Я спотыкаюсь на ходу, едва не налетев на стол, и машу Шунсуи рукой, подзывая его к себе, при этом продолжая свои отчаянные поиски. Интересно, что он тут делает? Вроде он собирался подъехать к церкви с остальными гостями и не брать свою вызывающе-розовую феррари, чтобы иметь возможность выпить на свадьбе и не оставлять потом машину. Я мимолетно хмурюсь, вспоминая, как год назад Рецу орала на меня, когда я рассказал ей о том, что снова встретил мужчину. В отличие от меня, она простила ему ту выходку далеко не сразу. Только после того, как убедилась, что он действительно больше не пьет, пришел в себя и больше не посмеет притронуться к моему, кхм, беззащитному телу. Но ей, так или иначе, пришлось смириться, когда я в открытую заявил ей, что по-прежнему его люблю, и вряд ли это когда-либо изменится. С тех пор прошел год. Мы с Шунсуи снова сдружились, и каждые выходные старались выбираться куда-нибудь вдвоем. В кино или ресторан, или просто погулять по парку и магазинам, и в эти дни вряд ли можно было найти человека счастливее меня. А в годовщину смерти Шандры и малыша я стоял вместе с ним под проливным дождем на кладбище и держал над его головой зонт, пока он молчаливо горбился, раз за разом перечитывая выгравированные имена. Просто быть рядом с ним – как раньше, пусть он и не улыбается так радостно, как в прежние времена - достаточно для того, чтобы снова свободно дышать, - думаю я, заглядывая в стопку полотенец, но, увы, не нахожу галстука и там. - Эй, симпатяга, что такое важное потерял? Ты опаздываешь, между прочим… – интересуется Шунсуи, пристраиваясь сзади и ловко петляя между столов и скамеек вслед за мной. - Галстук! - в отчаянии выдыхаю я, когда добираюсь до противоположной стороны двора и понимаю, что искать чертов предмет одежды больше негде. - И все? – удивляется Шунсуи, останавливаясь рядом, и выгибает бровь, - Ну-ка иди сюда. Щеки заливает румянец, когда он снимает свой черный галстук с шеи и принимается завязывать его на мне. - Вот и все. Отставить панику, и давай за мной. Так и знал, что что-нибудь пойдет не так, и стоит приехать за тобой на машине. Ох уж эти свадьбы… Я благодарно улыбаюсь и в мгновение ока запрыгиваю в его феррари, поправляя расстегнутый пиджак, и он громко смеется, когда я лихорадочно умоляю его ехать быстрее. Слава всем Богам, мы добираемся до церкви вовремя. Шунсуи уходит в зал, а Унохана в очаровательном платье минут пять таскает меня за ухо по узкой комнатке, где ждет церемонии, ругая меня за то, что я так сильно напугал ее поздним приездом. Когда приходит время, я с облегчением передаю Рецу из рук в руки жениху у алтаря и подсаживаюсь ко всем остальным гостям, наблюдая за венчанием. Я безумно рад за сестренку, но не могу до конца побороть накатывающую моментами грусть. Просто потому что мне никогда не испытать подобного счастья. Но потом Шунсуи, сидящий на ряду позади, кладет руку на мое плечо, и я накрываю его ладонь своей, стирая рукавом редкие слезы. Все проходит более чем успешно. Да так, что день сливается в сплошную вереницу улыбок и смеха, цветов и поздравлений, веселой музыки, конкурсов и гуляний, и когда к вечеру гости и прислуга, наконец, разъезжаются по домам, а довольные Рецу и Комамура-сан отправляются в свою новую квартиру на лимузине, я едва стою на ногах. Шунсуи успевает обнять меня одной рукой, чтобы я не растянулся на траве, и усаживает меня на скамейку, протягивая стакан воды. - Устал? - Устал, - киваю я, - И, кажется, слегка перепил. Нужно было ограничиться шампанским и даже и не зариться на вино. Мужчина смеется, накидывая мне на плечи плед, который я приносил из гостиной для замерзшего ребенка чуть раньше, когда порыв прохладного ветра заставляет меня ежиться. Где и как я в разгаре праздника потерял свой пиджак – ума не приложу. Возможно, когда отплясывал во время конкурса вместе с Мацумото… Ох, нет, ужас, лучше не вспоминать. Я кладу голову на плечо Шунсуи, прижимаясь щекой к ткани его пиджака, надеясь, что он не обидится на меня за это – просто хочется хоть на миг почувствовать его тепло. Так спокойно и хорошо… - Приютишь меня на ночь? – спрашивает Шунсуи, - Я хоть много и не пил, но не хочу, чтоб меня словили по дороге и лишили прав. - Конечно, - отвечаю я и закрываю глаза. Мне снится чудный сон, что он несет меня на руках наверх в спальню, осторожно опускает на разобранную кровать, ложится рядом и долго смотрит на мое лицо, убирая непослушные, седые прядки разметавшихся волос за уши. - Джуу… - шепчет он хриплым голосом, и когда его губы оказываются слишком близко, я распахиваю глаза, понимая, что я отнюдь не сплю. - Что ты… - шепчу я, чувствуя его дыхание на своей коже, и сердце замедляет свой бег в такт тому, как он опускает голову чуть ниже, и его губы накрывают мои в медленном, но безумно долгом поцелуе. Он целует уголки моих губ, нежно водит пальцами по щеке. Его щетина так приятно колет кожу, что я не могу подавить зарождающийся стон. Он отстраняется лишь на секунду, чтобы стянуть с себя пиджак, и я тяжело дышу и хватаю его за плечи, когда он прижимает меня к постели весом своего тела, протиснув одно колено между моих ног. - Зачем…? – у меня дрожат даже губы, когда он принимается целовать мою шею и расстегивать пуговицы на белой рубашке. Потом скользит ладонью по обнаженной коже – с живота на грудь, ласково очерчивая оставшийся после операции на легких шрам, и я против воли выгибаюсь навстречу его волшебным прикосновениям. - Тише, - в его глазах столько тепла, что я покорно тону в этом безумии, - Ничего не говори. Я тихо постанываю, отдаваясь на власть его рук и поцелуев, неуверенно обнимаю его за плечи. А потом сдаюсь и сам тянусь снять с него совершенно ненужную рубашку. Он помогает мне, при этом целуя меня за ухом, и судорога сводит все тело, когда я дотрагиваюсь до его обнаженной кожи. Ох, он такой горячий… и кожей к коже - это так… ах, хорошо… Я схожу с ума. Он стягивает с меня брюки и боксеры, усыпая поцелуями мои бедра и живот, и я стыдливо прячу лицо в подушке и переворачиваюсь спиной к нему, когда на мне остается лишь одна рубашка – и то полу стянутая с плеч. - Все хорошо, Джуу, - улыбается Шунсуи, прикусывая мое плечо, - Ты красивый. Он остается за моей спиной, прижимая меня к себе крепче, а потом я задыхаюсь, когда его ладонь обхватывает меня по всей длине, и задает неспешный ритм движений – вверх-вниз, ах, Боже, и так до бесконечности. Наверно, я все-таки плачу, потому что Шунсуи шепчет «шшш» и стирает свободной рукой влагу с моих раскрасневшихся щек. И то, что он меня действительно хочет – я чувствую его желание, несмотря на плотную ткань оставшихся на нем черных брюк – заставляет меня стонать еще громче и впиваться ногтями в простыни. Я поворачиваю к нему лицо в надежде на поцелуй – и, Господи, он отвечает мне, скользит языком по губам и внутрь, и я забываю свое имя, умираю и рождаюсь заново в эти минуты, и эта столь щедрая ласка – я и мечтать о таком раньше не мог. Я счастлив. - Джуу… можно? Ах, нет, я не сразу понимаю, что он имеет в виду, но он терпеливо ждет, когда мой затуманенный мозг расшифрует слова, и, в конце концов, я откидываюсь на спину и послушно развожу бедра шире. И, может, мне стыдно, и, может, немножко страшно, но он бесконечно нежен и возится со мной так долго, что мне приходится присесть на кровати и самому расстегнуть молнию на его брюках, отчаянно краснея и игнорируя его задорную улыбку. Когда он толкается в меня – это сперва больновато, но я смотрю на его напряженное лицо, зная, что сейчас он найдет ту заветную точку внутри меня, которую едва не замучил пальцами, и мне станет безумно хорошо. Я обнимаю его за шею, целую колючую щетину и позволяю любить себя до изнеможения, зарываясь ладонями в ворох его волнистых волос, едва ли сдерживаемых тонкой резинкой. Я выгибаюсь на смятых простынях в такт его движениям внутри, и с каждым толчком чувствую, что наконец-то, Господи, наконец-то… я, ах, завершен. Я кончаю, пожалуй, слишком быстро, но Шунсуи падает в эту сладостную пропасть почти сразу вслед за мной, и я глажу его широкую спину, пока он лежит на мне, восстанавливая дыхание. В голове копошится целый рой вопросов, которые я хочу ему задать, но усталость и цепкие объятия сна берут вверх, и я засыпаю в его сильных руках, просто наслаждаясь теплом его тела. Он никуда не исчезает за ночь, и я просыпаюсь от того, что он щекочет меня за ухом черти знает откуда взявшимся перышком. - Доброе утро, соня, - шепчет мужчина, целуя меня в лоб, и я стону от накатывающих ощущений – открыть глаза утром и обнаружить его рядом с собой – это же самое настоящее чудо. - Ущипни меня, - хриплю я и ойкаю, когда он щиплет меня под одеялом за ягодицу целых три раза, а потом затыкает рот поцелуем, и я поддаюсь непреодолимому желанию исследовать языком его рот заново. Нет, вчера я был полупьян, и совершенно точно не насытился его губами. - Шунсуи… Ах, Шун… - вздыхаю я и смотрю на его улыбающееся лицо мутным взглядом, когда он слегка отстраняется, ложась на бок и поглаживая меня по плечу. Надо бы наверно спросить его, что все это значит… только я слишком боюсь услышать не то, что хочу. - Расслабься, Джуу, - смеется он, и когда я вопросительно склоняю голову набок, поясняет, - У тебя на лице все написано. Я не сбегу и, если честно, я целых полгода терпел, размышляя о нас с тобой. Я прижимаюсь макушкой к его груди и прячусь под одеялом. - Ты чего? – спрашивает он, принимаясь гладить меня по затылку. - Я боюсь, что сейчас проснусь, и все это окажется неправдой. Ты же… ведь ты же никогда… Он кладет ладони на мое лицо, притягивая меня ближе, и ловит мой растерянный взгляд. - Меня по-прежнему не привлекают мужики, если ты это имеешь в виду. Но ты особенный. Джуу, я… хотел бы провести с тобой всю оставшуюся жизнь… если ты, конечно, примешь в свой дом такое дерьмо… Я не даю ему договорить, покрывая поцелуями его грудь и шею, и он довольно вздыхает, откидываясь на подушки. Я потихоньку вхожу в раж, но тут мобильник, который вчера лежал в кармане брюк и благополучно плюхнулся на укрытый пушистым ковром пол, когда Шунсуи стянул с меня одежду, заливается пронзительным звоном. Я рычу, отрываясь от такого приятного занятия, свешиваюсь с края кровати, пытаясь дотянуться до раздражающей трубки, и мне это почти удается. Но в следующий момент одеяло скользит вниз, Шунсуи порывается меня схватить, чтобы я не расквасил себе нос, и мы валимся на пол вместе с одеялом, дико смеясь и чертыхаясь, а палец самовольно нажимает на кнопку принятия вызова. Унохана слушает наши маты и смех минуты три, пока я вдруг не замечаю, что трубка подозрительно светится. - Доброе утро, - с сомнением говорит она, - У меня галлюцинации, или я действительно слышала, как Шунсуи только что сказал тебе, что ему нравится твоя задница? Я заливаюсь краской и что-то лихорадочно бормочу в трубку. - А, Рецу… Привет… Да я, тут… вот… - Тебе не послышалось, - смеется Шунсуи, нагло разлегшись на мне и высунувшись из-за плеча, чтобы его голос был слышен в динамик. - Засранец! – вспыхиваю я, отодвигая его лицо прочь, - Не слушай его, Рецу, он развратник! Женщина наверняка улыбается на другом конце города, так как следует слишком долгая пауза. - Ты счастлив, Джуу? – спрашивает она, и я некоторое время молчу, глядя, как Шунсуи поднимается на ноги и ходит по комнате, собирая раскиданную одежду и бросая на меня озорные взгляды. Я представляю, как по вечерам он будет неторопливо целовать меня за ухом и откалывать невообразимо глупые шутки. Как я буду приносить ему кофе в постель и заставлять его нормально переодеть застегнутую набекрень рубашку. Как он будет стонать, но нехотя подниматься на работу холодным зимним утром. И как будет шептать мое имя в темноте ночи и дарить мне бесконечную нежность, в которой, пожалуй, будет звучать чуть больше жизни, нежели любви. И, Господи, но пусть будет так. Пусть будет так. - Я счастлив, сестренка. Да.