This could be the end of everything

− Мэтти! − Пластиковое окно глухо задрожало от бесперебойных настойчивых ударов маленького кулачка. — Мэтти, черт тебя, проснись! Укутанный в теплое одеяло кокон нехотя зашевелился, и, как только нетерпеливые постукивания Альфреда участились в несколько до боли в голове ощутимых раз, рука Мэттью потянулась нащупывать очки среди беспорядка на прикроватной тумбочке. Светлая растрёпанная макушка показалась из-под одеяла, и Ал уже на каком-то инстинктивном уровне припечатался лицом к стеклу — так, чтобы брат не заставил чашу его терпения растрескаться в попытках заставить свой сонный мозг сообразить, откуда раздаются разбудившие его звуки. Но окно возвышалось прямо над Мэттью. − Ох, твою ж!.. — Поэтому он чуть было не врос в кровать, увидев сплюснутое, точно у гигантского мопса, лицо Альфреда, что для пущей внушительности еще и подсвечивалось яростной синевой его неугомонных глаз. − Впусти меня! Мэтт, всё ещё ощущая, как его сонный мозг бултыхается из одной стороны черепушки в другую, заторможено моргнул. Он поправил съехавшие на нос очки и, открыв окно, помог растрепанному брату забраться внутрь. − Ал, ты что тут делаешь? — наконец обретя способность соображать, шепотом осведомился блондин. Альфред, напялив свои собственные очки, скрестил руки и надуто уселся на кровать. − Сволочь! Надоело! Как же всё… − Однако ладонь шикающего в темноте Мэтта тут же зажала ему рот. − Ал, не кричи!.. — Кричать? Если бы только кричать! Альфреду казалось, будто в язык его жалят шершни. — Ты же папу разбудишь. — Мэттью с опаской покосился на дверь, а затем пронзил брата всё тем же полуосуждающим взглядом. — Тебе нельзя сюда приходить, ты же знаешь!.. Папа Артур тебя накажет!.. − Блондин выждал, пока гневное пламя в глазах братишки растворится в голубизне его широко распахнутых глаз, и опасливо убрал руку. Ал нахмурился. − Это нечестно! Он тоже мой… − Ал!.. − Мэтт снова зажал ему рот, однако в ту же секунду где-то наверху послышались шаги, что заставило его в панике накинуть на брата одеяло и практически молниеностно нырнуть в кровать следом за ним. Братья, плотно прижавшись друг к другу и замерев, точно две восковые статуи, несколько томительных минут вслушивались в непроницаемую тишину дома. Судя по всему, две минуты — это лимит терпения Альфреда, так что он начал ёрзать, высовываться, ворчать и вырываться из крепких объятий мальчика. Очки Мэтта снова съехали на нос, его дыхание всё еще не приходило в норму: меньше всего он хотел, чтобы папа узнал о том, что Ал стал часто сбегать из дома. А если один папа узнает, значит, узнает и второй. Тогда их вообще могут разлучить, а этого совсем никак нельзя было допустить. Если их родители уже почти полгода не могут находиться на расстоянии ближе километра друг к другу, то это не значит, что и они должны разрушать крепость доверия и дружбы, что, несмотря на отсутствие кровного родства, с годами лишь укреплялась, плотнела и, отбрасывая могучую тень, возвышалась над жалкими попытками их родителей подорвать даже самые прочные мосты между двумя половинками их расколотой семьи. — Я очень соскучился по папе Артуру… — тихо сознался Мэттью, буравя уже почти мокрым взглядом усеянный светящимися звёздочками-наклейками потолок. — Даже если он по мне не скучает, я всё равно буду скучать и ждать, когда… Альфред вздрогнул и тяжело взглотнул вязкий комок обиды, что душил и колол его внутренности на протяжении всей дороги сюда. Казалось, ещё секунду назад он готов был взорваться жалобами на своего отца, но теперь, когда Мэтт произнёс его имя настолько тихим и настолько дрожащим голоском — бушующий в нем гнев растаял и начал скапливаться мокрыми капельками по уголкам его глаз. — Идиот. Папа скучает по тебе не меньше, чем я. Мэтт прикрыл слезящиеся глаза. — Откуда ты знаешь? Альфред замолчал. Жгучий пар снова заклубился у него в горле. — Ему плохо без… — Ал хотел было добавить многозначительное «вас», но не смог. Ему было больно смотреть на то, как отец пытается скрыть очевидное за стеной своей идиотской гордости. Все эти полгода он делает вид, якобы всё нормально: подумаешь, всего лишь разбился единственный смысл всей его жизни! Конечно, папочка, ничего! Ничего, новый найдётся! А мне что делать, скажи?! Где мой брат? Что ты натворил? Почему я не могу приходить к нему, когда захочу? Почему я не могу обнять папу Франциска? Почему Ты не можешь смотреть на того, с кем прожил столько лет, с кем растил меня и Мэтти? Мне плевать, что я — твоё кровное родство, а Франциск лишь усыновил меня. Мне плевать, что Мэтт по крови — родной Франциску, но Ты ведь тоже усыновил его. С самого детства, понимаешь?! Сделать нас семьёй, когда мы едва вылезли из подгузников, − это была точка невозврата. Я не различаю «маму» и «папу» по документам. Я знаю, кто меня вырастил и кого я люблю. И ты не смеешь говорить, что они мне никто, только потому, что Ты так решил. Мэтти всхлипнул, и Ал, покрывшись холодными мурашками с головы до пят, крепко обнял его. — Эй, не плачь, Мэтти. Я тебя не бросил. Я с тобой. Полгода разрыва их родителей тянется медленнее и тяжелее, чем время перед сознательным прыжком в пропасть. Они не развелись — это единственное, что пока не давало Артуру прав запретить Альфреду навещать «другую» половину семьи. И, может, он и не хотел, чтобы это право у него было… Или у кого-либо из них… Ни Ал, ни Мэтти так и не поняли, с какого момента отношения их родителей покатились по наклонной. Когда папа Франциск и папа Артур согласились терпеть боль и делать вид, будто бы они «достаточно сильные, чтобы справиться»? Когда Артур решил, что вид ссорящихся из-за испорченного вечера родителей будет причинять Альфреду меньше боли, чем попытка его разбитого отца «запить» невыносимую тягу карабкаться из пропасти и тянуться к руке человека, который, возможно, ещё до сих пор готов сказать, что не видит рядом с собой никого, кроме него. Может, Альфред ничего не понимал в любви, но отца своего он чувствовал. И видел. Больше, чем насквозь. И чем больше времени проходило, тем меньше он мог понять отца Мэтти. Не понимал его и сам Мэтт. Шаги вдруг резко возобновились, и Ал, поперхнувшись воздухом, тут же зарылся в громадное одеяло. Мэтти всё еще хлюпал носом, но затих сразу же, как только дверь в его комнату распахнулась. — Мэтти? — Франциск тихо шагнул в темноту. — Что-то случилось, милый? — Он присел на край кровати, и ребенок, зарывшийся в одеяло по самый нос и покрасневший до кончиков ушей, тут же отвел взгляд. Взрослый блондин тихо хмыкнул и уместил ладонь прямо на свернувшемся рядом с его сыном клубочке: — Наверное, я тебя закормил. Ты уже даже в собственную кровать не помещаешься. — Он едва заметно ухмыльнулся торчащему из-под одеяла ботинку и принялся поглаживать «растолстевшего» Мэттью через одеяло. «Растолстевший» Мэттью замычал что-то неразборчивое и тихонько задрожал под его ладонью. «Нормальный» Мэтти скрестил руки и взглянул на отца исподлобья. В общем-то, бояться папу Франциска ему не было смысла: скандалы он не устраивал, однако… найти с ним компромисс в подобных ситуациях было более чем невозможно. Он такой же упёртый, как и папа Артур. — Ал, вылезай. Нечего пачкать кровать Мэтти своими грязными ботинками, — мягко скомандовал Франциск и одним легким движением руки — даже несмотря на отчаянные попытки Мэтта ухватиться — стянул одеяло с кровати. Растрёпанный и вспотевший Ал разочарованно застонал.

***

— Я звоню твоему отцу, Альфред, — проконстатировал блондин, набирая номер своего… всё ещё мужа на городском телефоне в зале. Две пары влажных глаз умоляюще глядели на него снизу вверх. — И нечего делать такие глаза. Вы прекрасно знаете, что он тут устроит, если выяснится, что Ал убежал из дома, а я намеренно это от него утаил. — Пожалуйста!.. — Альфред дергал его за помятую розовую футболку и умоляюще вторил: — Ты же тоже мой папа! Взрослый будто бы и не слышал: лишь с отсутствующим видом глядел куда-то поверх блондинистых макушек и задумчиво покусывал край телефонной трубки. — И вообще, если я ему сообщу, что ты убежал, значит, это он виноват. А если я промолчу, то виноватым сделают меня. Вы ведь тоже не хотите скандала, правда, малышня? Вот и славно. Ал, не дёргай меня, ты растянешь футболку! — Не звони! Не звони! Папа, пожалуйста, не звони! — Сам того не замечая, Альфред начал кричать. Мэтти, будто бы чувствуя в этом свою вину, нервно тёр себя за предплечье и мокрыми глазами сверлил пол. Франциск несколько секунд сканировал трясущегося мальчика чуть прищуренным изучающим взглядом. Ал заметил, что папа положил телефон на место, и потянул к нему руки. Старший вздохнул. — Ладно, Альфред, что случилось? — Он присел в кресло и, подняв притихшего парня на руки, усадил его к себе на колени. Его ладонь на каком-то инстинктивном уровне заботливо пригладила топорщившиеся русые прядки — кроме той, что не удавалось пригладить ни одним муссом. Мэтт выдохнул тонну напряжения из легких и устало рухнул на диван: ему уже было всё равно, что его брат сейчас соврёт — лишь бы папа сделал вид, что поверил. — Ничего… Мы просто поругались, — пробубнил Альфред куда-то блондину в грудь и мысленно добавил: «он всего лишь сказал, что вы с Мэтти больше не моя семья, и хотел запретить мне к вам приходить». Но сказать такое при брате, который и без того думает, что папа Артур больше его не любит, было бы худшим из всего, что могло произойти за этот вечер. — И что же послужило тому причиной? — Франциск, поднявшись с кресла и направившись в сторону кухни, заранее предвидел возможный ответ сына — наверняка какое-нибудь дешевое детское увиливание, — поэтому поспешил в шуточной форме предоставить ему возможную отговорку: — Надеюсь, не из-за какого-нибудь твоего «комплимента» по поводу очередной его попытки состряпать найденный им в моей кулинарной книге шедевр. — С лёгкой улыбкой на губах старший открыл холодильник и достал пачку молока. Мэтт и Альфред молча уселись за барную стойку. — Ведь ты наверняка помнишь, что эта тема в его присутствии всегда была и остаётся безоговорочным табу. — Но тебе это не очень-то мешало. Франциск не смог сдержать смешка: — Ну что ты, Мэтти! Я очень нежно шутил по этому поводу. Он почти никогда не обижался. Перед братьями поставили два стакана холодного молока. Ал сразу же вцепился в свой: горло всё ещё жгло от хронической недосказанности. — Если не считать того, что после этого ты оказывался на диване, — с улыбкой напомнил Мэтти, и покосившийся в его сторону брат почувствовал, как кружка дрожит в его руках. Папа Франциск лишь тихо рассмеялся. — Согласись, ведь могло быть гораздо хуже!.. — И улыбка его погасла, словно бы по щелчку свыше. Он отвёл растерянный взгляд и сделал вид, будто бы забыл достать из холодильника никому не нужный в данный отрезок реальности кусок сыра. Впрочем, блондин тут же нахмурился и положил его обратно. — Он напился… — все-таки подал голос Ал и глухо кашлянул в кружку. — Да я уже понял, — пробормотал Франциск и, скрестив руки, устремил слегка расфокусированный взгляд куда-то сквозь полуночную темноту за неприкрытым занавесками окном. Повисло сухое молчание и лишь только едва слышное посёпывание Мэттью из кружки смягчало гнёт густеющей над их головами тишины. Взрослый тихо окликнул сына: — Мэтти, солнце, иди спать. — Он не обернулся, и Мэттью хотел было что-то возразить, но тут же вздрогнул, проглотив собственный голос: ладони его папы были сжаты в кулаки. Мальчик молча спрыгнул со стула и утопал в спальню прямо вместе с недопитой чашкой молока. Ал в таком же безмолвии проводил его взглядом до двери в коридор. — Пап?.. — Но Альфред не был настолько близок к папе Франциску, как Мэтти, поэтому попросту не смог вовремя заткнуться. — Альфред, что этот пьяный козёл тебе сказал? — требовательный тон отца заставил мальчика съежиться. Какая разница, что он сказал, будучи пьяным? Важнее то, Почему он был пьян. Блондин, наконец, развернулся. Взгляд его наполнился той самой усталостью, что, скорее, выражала отчаяние, чем что-либо связанное с физическим истощением. — Я не скажу, — отрезал Ал и, не дав отцу что-либо возразить, добавил: — Он обычно много бессвязной ерунды говорит, так что я даже не запоминаю. Тяжело вздохнув, Франциск присел за стойку напротив сына и, запустив пятерню в свои чуть растрёпанные блондинистые пряди, вкрадчиво прошептал: — Ал, Мэттью здесь нет. Ты можешь сказать правду. Мальчик опустил глаза. — Он сказал, что если я и дальше буду заводить эти «тошнотворные» разговоры о своём «ненастоящем» отце, то он найдёт время, чтобы развестись с тобой, и мы переедем в штат на другом конце США или к его родне в Англию. Ладонь Франциска, до этого момента лениво приглаживающая взлохмаченные от наэлектризовавшегося воздуха волосы, медленно сползла к щеке. Его голубые глаза расширились. Альфред вздрогнул. — Но за пять минут до этого он говорил, что хочет зайти к вам в гости! — Ал навалился на стойку и потянулся к плечу своего потерянного в пространстве отца. — Я же говорю, он сам не понимает, что несёт, когда пьяный! Франциск стиснул зубы, и на какое-то мгновение взгляд его впился в дверь, откуда только что вышел Мэттью. Он едва удерживался от ослепляющего желания швырнуть свой наполненный до краев стакан молока в стену. — Часто он напивается? — сдержанно выдавил взрослый, всё ещё не решаясь восстановить визуальный контакт с Альфредом. — Нет, за эти две недели впервые. Или три… Я не знаю. — Ясно. — Франциск поднялся со стула и тремя шумными глотками осушил свой стакан. По крайне мере, если его руки пойдут против мозгового центра, то от цветных обоев не придётся оттирать молоко. Ал — с сердцем, рухнувшим куда-то в желудок, — молча наблюдал за меняющимся в лице отцом: в глазах его, ранее казавшимися кристально голубыми, будто колыхались тёмные язычки ядовито синего пламени. Теперь мальчик понимал, почему брат не заводит с отцом душещипательные разговоры на тему «всё вернуть». — Иди спать, — сдержанно завершил разговор Франциск, и Ал сразу же спрыгнул со стула. Ему не нужно было повторять дважды: он прекрасно знал, что если не прикусит язык, то закончится все тем, что его папы разругаются. И, возможно, на этот раз непоправимо. Кровать, на которой он спал, все ещё была у Мэттью в комнате, так что лишних вопросов задавать тоже не приходилось.

***

Тихие гудки на том конце провода. Франциск закусил губу и облокотился на перила веранды. Его взгляд как бы ненароком зацепился за фонарь, разбрызгивающий тусклое свечение на цветочные клумбы пожилой соседки, и руки яростно сжали мобильник, как только послышалось сухое: — Ты с ума съехал звонить мне в три часа ночи? — Где Альфред, ты, пьяница несчастная? — сквозь зубы выдавил блондин, моментально забыв о том, что изначально хотел вежливо с ним поздороваться. — Что?.. — Голос Артура дрогнул. Через несколько секунд он неуверенно добавил: — В комнате спит… Погоди, но… Франциск хмуро выжидал, пока до его супруга дойдёт, что его сын сбежал, а он об этом даже не подозревает. — Черт тебя подери, мелкий!.. — Но он все-таки сдержался. — Какого чёрта, я же видел, как он шёл спать! — Целую минуту Артура не было слышно: возможно, он прижимал динамик к груди. Но Франциск не спешил бросать трубку — он хмыкнул, как только уже более уравновешенный голос его… возлюбленного англичанина, наконец, разорвал тишину: — Он у тебя, да? Черт, Франциск, скажи ему, что я не хотел говорить того… Ну… Серьезно, я не знаю, что на меня нашло, черт. И вообще, с чего ты взял, что я пьян?! — Последнее прозвучало уже скорее ворчливо, чем обеспокоенно. И действительно, в голосе Артура не было ни капли алкоголя: он был сонный, немного растерянный… даже немного нежный… но никак не пьяный. Как обычно бывало, если в три часа ночи тебя вдруг душит кошмар, и ты резко подскакиваешь, будя его своим громким сбивчивым дыханием… И он обнимает и взволнованно, нежно шепчет на ухо: — «Дурак, ты меня так напугал… Ну всё, спи-спи, я же с тобой»… Черт, сука… — Альфред соврал, что ты напился, — на выдохе ответил Франциск и, потерев лоб подушечками пальцев, устало прикрыл глаза. Что же это получается?.. Артур сказал это… будучи трезвым? Неужели он действительно решился поставить точку?.. Неужели он больше… ему никто? Француз вытянул ладонь на уровне своего лица и взглянул на переливающиеся золотое кольцо у себя на пальце. Интересно… Артур все ещё его носит?.. Интересно… Артур помнит, кому он обещал быть с ним и в горе, и в радости. И в тоске, и в муке… И «пока смерть не разлучит вас»… И даже на чёртовом дне… Всегда вместе… — Что бы ты там обо мне ни подумал… — начал было англичанин, но Франциск, уже без каких-либо сил и желания продолжать их бессмысленные разборки, перебил его: — Bonne nuit*, Арти. Береги себя. — Стой, что?.. — Голос Артура вдруг словно простудился. — Франциск?.. Эй… Всё хорошо?.. Раздался громкий треск, и телефон, отскочив от стены, глухо шлёпнулся на деревянный пол. В прохладном безмолвии ночи жужжал выдыхающийся фонарь. И лишь только тихое «И как ты прикажешь мне жить дальше, Арти?» безответно растворилось темноте.