hash

Когда кто-то говорит Хёсану, что он давно проебал свою и без того дрянную жизнь [первый раз это было, кажется, до похорон матери], в его вечно цветном мире вырастает ещё один милый кустик конопли. И целое чёрное море [я ведь не умею плавать, эй] ненужных – пустых – вопросов, которые без следа исчезнут вместе с яркой искрой кремния в темноте. Оу. Бывает. Вновь прекрасная прострация – искреннее безразличие к тягучему происходящему вокруг сменяется то ли отчаянием [дарк – это, блять, дарк, запомни], то ли обычным весельем. Ему норм. Просто Джин как-то привык быть тупым мудаком [второе имя в паспорте, слово хёна] – его ломает от одного только взора чужих глаз на своей бледной коже и поломанных костях. Делать выводы о собственных жалких действиях [сведённые лопатки похожи на вырванные кем-то крылья, замечал, а?] слишком поздно – горький дым медленно заполняет длинный коридор противного зелёного цвета. Цвета его несуществующего ужина – Хёсан как домашнее [гаражное] растение, но только вот без заветного фотосинтеза и тусклого солнца вовсе. Знакомое болотное помещение напоминает ему знакомый, конечно же, зелёный оттенок волос знакомого тихони Ходжуна в нелепых очках. Память пока что не подводит [хах] – Хёсан всё ещё хранит в голове, будто на его хрупком теле выжженные жгучей болью тату, сотовые номера несколько самых важных людей. Единственных, кто любил Джина, когда он только начинал ходить по тонкому лезвию и мучительно уничтожать себя изнутри этим мутным раствором. А ещё парень прекрасно помнит тот яркий свет, когда приезжают недовольные вызовом врачи, чтобы откачать мёртвые тела после очередного передоза. И то, что каждый день [ночь] ровно в 2:40 Хёсан должен поднять шумный тост [этот косяк за тебя, друг!] даже будучи в горьком одиночестве. Он привык раз за разом тонуть там, где густая вода чуть ниже острых колен. Забавно. Потому что Хёсан, сам того не замечая, тает с каждым днём и с интересом безумного учёного [а давай купим мне белый халат?] наблюдает за чужими действиями и за почему-то застывшими часами в коридоре зелёного цвета. Ходжун молчит на глупое предложение Джина о захвате гнилого мира и продолжает в ответ пристально смотреть_смотреть_смотреть. Он не ёбанный великий учёный [гений тут я!] и вряд ли даже человек, но в его аккуратных руках продолжает находиться невидимый скальпель. И Хёсан не может разобрать – режет ли он им сжимающую тонкое горло темноту ночи [часы вечно показывают 2:40, и самое время вспомнить далёкое прошлое] или собирается пройтись заточенным лезвием чуть ниже кадыка на шее Джина. А ему, какому-то наркоману [ли?], и без разницы. Лишь одной смертью больше. Норм. Просто о том, что такое 'нормально', Хёсану никто настойчиво не рассказывает. Больше, кажется, некому, и даже в его странном цветном мире убегают живые тени [ладно, валите нахуй] – лишь затяжка полной грудью этой восхитительной отравы спасает от одиночества. – Блять, у тебя даже глаза, – тихо хрипит он и старается звонко засмеяться сквозь плотный дым. Выходит, если честно, хуёво. И коридор не желает стоять ровно – помещение резко кренит [сука, Титаник тонет!], а вместе с ним теряет равновесие и сам Хёсан, подгибая костлявые ноги к груди. Пол такой же холодный, а бейсболка с какой-то размытой надписью валяется почти на расстоянии вытянутой руки – льдина с подаренной кем-то в прошлом вещью неспешно уплывает по чёрному морю в сторону обломков корабля. Далеко_далеко_далеко. Дальше [слово хёна] только ад. – И какие они у меня? Если Джин – это знаменитый американский актёришко Лео, что не получил вновь ебучего золотого оскара, то Ходжун, наверное, та не особо страшная баба. Он красивый, а музыка из мерзкого фильма так и играет в трещащей от вечной боли голове. Титаник. Точно. Правда, им не хватает лишь всей этой дрянной [как моя жизнь, ахаха] любви. А ещё Хёсану вновь как-то по-глупому кажется, что сидящий рядом Чон – явно не человек. В этом не может быть уверен даже тот самый Бог. А вдруг его знакомый зеленоволосый Ходжун сам великий Создатель? Это смешно, да? То есть. Будь он Богом, то, наверное, не допустил бы такого дерьма [ты бы дал мне бессмертие или всё же целые поля созревшей конопли?], и врезал бы Хёсану по укуренному ебалу. Потому что. – У тебя глаза цвета блевоты, – резко выдаёт худощавый парень и откидывает голову на ледяной пол, мечтая о том, чтобы этот кайф [попробуй сам, а потом суди, эй] не отпускал его больше никогда. – У тебя такого же цвета кровь. Но Хёсан на чужую речь с горькой ноткой жалости лишь кладёт хуй, выпуская в и без того грязный воздух очередные клубы серого дыма. Красиво, блять. Романтично. И только до сих пор размытый коридор заставляет парня впервые за долгое время разозлиться до белых костяшек на сжатом кулаке. То есть. Кажется, его самого сейчас вырвет, если не станет легче болезненным от выкуренного косяка глазам – и блеванёт не ужином или что он там ел дохуя лет назад, нет. Наверное, внутри него скопилась только чёрная [видал когда-нибудь мазут, а?] густая желчь, что гниёт прямо внутри Хёсана. И кровь. Ходжун не прав, сука. Джин слишком хорошо знает, что именно 24/7 гоняет такое же сломанное, как и он сам, сердце по его анорексичному телу, – удар: к укуренному сознанию приливает рвотно-чёрная нефть [ахах, я мог бы сдавать кровь на автозаправках]. Ебучое донорство и нихуя не понятное меценатство – Хёсан бросает горящий окурок к аккуратным ногам Ходжуна и горько смеётся на весь мучительно д[ооо]лгий коридор. – Как думаешь, я завтра всё же умру? И вновь оглушительно, на слишком пустое помещение, смеётся, наблюдая, как Чон лениво тушит лежащий на холодном полу окурок. Огонёк затихает. А Джин, наверное, вовсе бы веселился все ебучие часы в сутки – их целых двадцать четыре, и Хёсан даже поверил бы в Бога, лишь бы число стало другим. Просто ёбанное 24 – это как номер вызова скорой помощи [иуиу, слышал?]: люди в белых халатах никогда не приносят радость и счастье. А 24го числа, кажется, это был то ли противный февраль, то ли тошнотворный март, Хёсану позвонил кто-то из полицейских, чтобы равнодушно сообщить, что умерла его родная мать. Сердечный приступ. Такое бывает, когда механизм в груди заёбывается жить, решая на несколько мгновений отдохнуть, – и пульса нет. Такое бывает, когда мать тупо не выдерживает позора своего блядского сына – ей хотелось бы забыть его, да? [мам, прости, что я у тебя еблан] – Как думаешь, я завтра всё же умру? Потому что именно в сранные 2:40 ночи [смотри на стрелки застывших часов] вечно злые от жизни врачи установили, что у лучшего [любовника] друга Тэяна нет признаков жизни, и это вроде как это ёбанное время смерти. Передоз. Такое бывает, когда друзья решают выяснить отношения, продолжая звонко смеяться, меряя длину коридора дрожащими шагами. Такое бывает, когда Хёсан, отрывая от мёртвого сердца, отдаёт свою часть дозы старшему и с усмешкой целует. [эй, я всё ещё жду тебя, сука, ты обещал мне секс, забыл?] – Как думаешь, я завтра всё же умру? Потому что именно на следующие сутки его, хёсановское, день, блять, рождение. Ему будет _24_, и это вроде как не особо счастливое число для Джина. Статистика короткой [зато яркой!] жизни говорит, что будущий год будет самым сложным, если он, конечно, успеет начаться. Хёсан ведь лузер. А коридор блевотного цвета наконец восстанавливает своё кривое положение – кайф отпускает в самый сучий и не нужный момент. Ничего больше нет. И. – Просто 'завтра' уже сегодня, хён, – лишь отвечает Чон, снисходительно качая головой. Волосы зелёного цвета ритмично двигаются, как плантации прекрасной такой травки в лживом, но столь цветном мире Хёсана. Вправо_влево. Вправо_влево. Точно так же медлительно закапывают и свежие могилы, особенно если на похороны никто из несуществующих знакомых не решается прийти, – Хёсан обнимает острые колени и легко представляет, как скучающе смотрит на серое ебучее небо из дешёвого гроба, в котором чем-то воняет. Наверное, его гниющим телом. А чуть выше лишь нереальный, но такой же нелепый с очками Ходжун уже почему-то без скальпеля в красивых руках. Джин невольно щупает бледную шею костлявыми пальцами и с горьким смешком чувствует под кадыком аккуратный, почти хирургический надрез – хах! [ебучие двадцать четыре] – И всё равно у тебя блядские зелёные глаза, Ходжун! [прощай.]