Серафим

Сны багровые, ржавые и серые. …Столп пламени врастает в небо на горизонте, и с горизонта накатывает волна, вспыхивает бесшумно, и в броне выгорают сервомоторы. Он разом слепнет, глохнет, лишается голоса, воздуха. Этого не может быть, один шанс на десять, двадцать тысяч, но не срабатывает аварийное отключение, и теперь он пойман, похоронен внутри мертвого, неподвижного, неподъемного металла и керамита. Он пытается сдвинуть руку, и чувствует, как бесплодное усилие рвет мышцы. Он пытается закричать, и металл резонирует, возвращает дребезжащее эхо. Мертвая, мертвая тяжесть, капкан, темница. Саркофаг. …Люди лепят голема из красной глины, священной красной глины с берегов Алой Слезы, смешивают с ней пепел от сожженной плоти, с почтением укладывают, хоронят в ней тщательно, бережно очищенные кости. У голема нет лица, потому что людям запретно подражать делам Сущего, и не по силам вдохнуть душу и жизнь в глину, но есть имя, и имя это принадлежало умершему. Когда их труд будет завершен, и спеты последние гимны, он, его кости и его дух останутся внутри стража, обращенного в сторону пустыни, откуда приходит гибель. Великая честь, великая награда, великое служение. И когда гимны смолкают, когда с почтением и трепетом называют имя, он понимает, что это имя — его, и его кости, и его пепел смешан с глиной, и он стоит у края красной пустыни, лишенный лица. Тогда он понимает, что спит. Всего лишь спит. Ангел, Кровь, Трон, почему он спит?! Оба сердца взрываются стуком, Азкаэллон рвется прочь, вперед, вверх – и открывает глаза. Что-то – и кто-то – отлетает прочь, стук о переборку, звон и треск, но он едва замечает. Он щурится от слишком яркого, холодного потолочного света и неотрывно смотрит на свою ладонь, мгновение, другое. Рука тяжелая, онемевшая, и пальцы странно дрожат, и сходятся в кулак через сопротивление, но это, несомненно, его рука, а вовсе не… — Очнулся, — произносит голос Ангела, тень Ангела вырастает у него за спиной, и руки Ангела ложатся ему на плечи. …Нет подобия тебе на земле, нет в небе, нет среди звезд, нет равного тебе в минувшем, нет в настоящем, не будет в грядущем… Крылья простираются у Азкаэллона над головой, смыкаются куполом, и свет теплеет и золотится, пройдя сквозь них. — Оставьте нас, — говорит Ангел кому-то, Азкаэллону нет дела, кому. …Тоска и счастье быть подле тебя, горше смерти разлука с тобой. Благословлен воздух дыханием твоим, благословлена земля шагами твоими, благословлен видевший тебя однажды, трижды благословлен идущий твоими путями, стократ благословлен принятый под руку твою… — Очнулся… — повторяет Ангел, когда стихают чужие шаги, и теперь Азкаэллон ясно различает облегчение в его голосе. Поднимаются и опускаются его плечи, сдвигаются и снова замирают крылья. – Я опасался… риск был велик. Апотекарии и Дети Машины в один голос говорят, что еще не видели такого нейротоксина, а тебе досталось больше остальных. Тогда Азкаэллон вспоминает. Он уже держал это… эту тварь, чем бы она в итоге ни оказалась, за хребет, когда она вдруг, мгновенно, бесшумно распалась, расточилась, превратилась в густую черную взвесь. Почти сразу же взвыли датчики. Почти сразу же отказали основные воздушные фильтры. Спустя несколько секунд — резервные. И тело… исчезло. Последнее, что Азкаэллон увидел, пока не потемнело в глазах — как Ангел оборачивается, как распахивает крылья — они должны отбрасывать тень против тусклого местного светила, но на деле источают свет. Сияние затапливает окоем, сносит и растворяет черное облако, и потом… Это, конечно, могла быть галлюцинация. И скорее всего, была. …Тень твоя ярче солнца, свет твой острее меча. Благословен живущий в сиянии твоем, благословен принявший в нем смерть… — Как мне сказали, нервным волокнам потребуется еще какое-то время, чтобы окончательно восстановится, — говорит Ангел. — Ав шели… — произносит Азкаэллон, горло тоже онемевшее и словно чужое, и язык повинуется не без труда. — Ни слова, — твердо говорит Ангел, и Азкаээлон умолкает. — Я знаю все, что ты собираешься сказать. «Что я был бесполезен и что никакой нейротоксин не извиняет моей беспомощности». — Ты станешь утверждать, что не справился со своим долгом, и просить прощения, — продолжает Ангел. — А прощения у тебя должен просить я. Слышать это от него непереносимо. — Ав шели, ты не должен… — Ни слова. Мне следовало дождаться полных сведений разведки, не увлекаться преследованием и вообще больше слушать… «Ралдорона», скажет он сейчас. — …Ралдорона, — Ангел вновь вздыхает. — Риск был напрасный, и я чуть не лишился тебя… бен шели. Ангел ведь тоже был там, с ними. Может быть, поэтому его руки, лежащие у Азкаэллона на плечах, тоже чуть подрагивают. А может быть, и не поэтому. …Нет сердца, подобного твоему, нет любви, крепче твоей, нет ее чище. Тысяче океанов не вместить ее, тысяче солнц не затмить ее… Свет струится сквозь маховые перья над головой, как сквозь витраж. — Теперь говори. Если только ты не собираешься снова просить прощения. Азкаэллон решается. — Нет. Я хочу просить о другом. Сейчас. Следующего случая может не представится, пока не станет…слишком поздно. — Я хочу попросить тебя о милости, ав шели. Если случится так, что мои раны будут слишком тяжелы и не останется иного выхода, кроме… Я прошу тебя, ав шели: если случится так, позволь мне умереть. — Милости?! Крылья громко, оглушительно, гневно хлопают над ним раз, затем другой, и рука Ангела резким, быстрым жестом накрывает ключицы, над тем местом, где зреет геносемя. Азкаэллон закрывает глаза и ждет. — Ты не понимаешь, о чем меня просишь, — говорит Ангел наконец, и в его голосе больше не слышно гнева. «Понимаешь ли ты? Видел ли ты уже? Знаешь ли ты, как я умру и когда?». Азкаэллон молчит. — Ты всё равно останешься моим сыном, — говорит Ангел. — Ты всегда останешься моим сыном. И это правда, каждое слово. Азкаэллону ли не знать, как Ангел спускается на палубу Спящих, как проходит между рядами в полумраке, как прикасается к алой и золотой эмали, как читает пальцами имена и знаки различий, как проговаривает их вполголоса, как напевает негромко, как его крылья задевают, оглаживают неподвижный металл. И Азкаэллон старается идти следом тихо, совсем тихо. Жрецы Машины пробовали возражать, говоря, что опасно тревожить Спящих. Тогда Ангел так и ответил им: «Они остаются моими сыновьями». Это, и больше ничего. Азкаэллон знает, что иногда Спящие, пробужденные перед битвой, выказывают удивительную осведомленность о событиях, которых не застали наяву. Он знает, и Ангел знает, Жрецам же Машины знать не обязательно. Все это правда. Он будет спать, и Ангел будет приходить в его сны. — Но я больше не смогу следовать за тобой, — говорит Азкаэллон. Ангел молчит. В полной тишине крылья смыкаются над головой ближе, теснее, так, что почти касаются Азкаэллона. Почти. Всегда только почти. Ангел молчит. Спустя долгие минуты он произносит: — Я дам тебе, что ты просишь, кровь моей крови. И приходит безмятежный, бескрайний, безмерный покой. — Теперь спи, бен шели, — произносит голос Ангела над ним, и рука Ангела ложится ему на голову. — По крайней мере, ты перестанешь бояться спать. Азкаэллон не спрашивает, откуда он знает. Он Ангел. Он знает. …Перстнем положи меня на ладонь свою, малым пером сделай меня в крыльях твоих… Сны белые, алые и золотые.