Бергамот, мята и земляника

Разве мы виноваты, что просто хотим любить? Я упал в этот омут так давно, что уже не вспомню точной даты, хотя раньше каждый месяц помечал день нашей первой встречи красным в календаре. Ало-красным. В параллельный класс, был выпускной год, пришёл новый ученик. В последние годы школы это уже никого особо не волнует: каждый по-своему стремится к адекватному аттестату и сдаче экзаменов, поэтому новый парнишка не привлёк ничьего внимания. Как-то вечером, в субботу, я добавил его в друзья в социальной сети, и у нас завязался диалог. Нет, не до утра. Скинули друг другу музыки да и всё на этом. Я тогда встречался с одним милым омежкой — меня особо никто не волновал. Вполне хватало общества бойфренда. Но в один отнюдь не прекрасный день я почувствовал это. Запах, его шлейф, тянущее чувство внутри, от которого всё вмиг перевернулось и заставило сбивчиво дышать. Аромат бергамота, мяты и земляники — так пахло моё наваждение и проклятие одновременно. И как бы глупо это ни звучало, но я влюбился, следуя исключительно инстинктам. Сразу, в один момент. С милым омежкой мы вскоре расстались: всё как отшибло, я не мог ни воспринимать его, ни слушать эту бесконечную болтовню. Для чего? Я, как цветок, тянулся к своему рыжему Солнцу, разливающему тёплые лучики света и букет самых божественных ноток запаха. Имя у Солнца было необычное, наверное, это семейные традиции повлияли. Мой Адриан (в моих же мечтах мой, естественно) не был против близкого общения, темы для разговоров и недолгих бесед находились всегда; обычно мы школу-то и обсуждали в контексте учителей и заданий. Человеком он был немного странным и забавным: носил зелёный пуховик зимой и рюкзак у него с героями комиксов. А ещё эта нелепая серая шапка с большим помпоном и лёгкий синий шарф с серебристыми звёздами. Я пока не знал, как подступиться к нему. А потом его одноклассник проболтался случайно, что Эдди (как его называли только близкие люди, в круг коих я не входил) сносит крышу от элитного ягодного сорта чая или какой-нибудь дорогой примочки для его гитары: больно он любил свой инструмент и часто упоминал что-то, связанное с этим. Думать долго мне не пришлось — в конце мая, перед самыми экзаменами, я заявился к нему на порог (тоже проболтался друг) с банкой дорогущего английского чая и маленькой сувенирной гитарой размером с две ладони, ручная работа знакомого мастера по дереву. Как помню, дверь он открывал мне долго. Я стоял минут десять со странной натянутой улыбкой: а что ему сказать? Хэй, Эд, я до дрожи в пальцах люблю тебя? Нет, совсем не то. В общем, думаю, как только он мне откроет дверь, я сморожу что-нибудь на ходу. — Алек, ты что тут делаешь так поздно? — на часах доходило девять вечера, но я и не подумал, что это действительно очень поздно для любовных признаний. — Я быстро, — прерывая, тараторю я, вручая пакет с подарками. — Это тебе. — Что? Зачем? — такой обескураженный и усталый взгляд, что я на минуту теряюсь, а сердце болезненно сжимается в комок. — Эд.. Я, ну.. Твой запах и.. Люблю, — всё, что смогли вымолвить мои онемевшие от волнения губы, проговорив последнее слово хрипло и почти шёпотом. Мой самый большой секрет. Он смотрел на меня молча, изучая будто под прицелом сотен тысяч телескопов, молчал и молчал; я дышал нервно и часто, шумно выдыхая сквозь зубы. Я ждал ответа, видя, как он подбирает за эти долгие мгновенья ответные слова. А потом происходит необъяснимое, но вскоре очевидное: он заливается диким хохотом, роняя мой подарочный цветастый пакет и закрывая лицо руками в приступе нервного смеха. — Да альфа я, альфа, мать твою! И всё разбивается вдребезги. На миллиарды острых осколков алого стекла моей болезненной и неразделенной любви. «Влюбился в альфу», — так теперь звучало моё противоестественное отклонение от иерархии матери-природы. Как я позже выяснил, случай со мной не был у Эда первым, альфы и раньше принимали его за омегу, а затем рыжеволосый бес рушил все надежды. Потому что он не любил альф так, как любили его они. Как я его любил. Все карманные деньги отныне я тратил на банки с пивом или копил на виски в баре, где наливают малолеткам. Надо же было пострадать, чем-то заполнять, заливать дыру внутри. Но каждый раз рана воспалялась только больше и антисептика в виде очередного алкоголя требовалось больше, чтобы заглушить боль. Убрать симптоматику, а не её причину. Сдав кое-как экзамены, я поступил в университет больше благодаря рекомендациям, нежели отметкам. Тогда решился взяться за ум и начать реализовываться более адекватно в жизни. Стало даже получаться. На третьем курсе я устроился на работу официантом в пиццерии и честно зарабатывал свои скромные копейки вдобавок к небольшой стипендии. А потом.. А потом увидел его за одним из столиков: немного вытянувшийся, волосы стали чуть темнее, только веснушки выдавали подростковое школьное прошлое; по ране резанули острым ножом, и кровь болезненным потоком хлынула из сердца. Я доведу это до конца. Подойдя к его столику, я сказал, чтобы он подошёл к кассе уточнить свой заказ. Странно, но меня Солнце не узнало. И это стало роковой ошибкой, переломным моментом, который я упустил из виду. Когда он подошёл к кассе, я схватил его за рукав куртки и потащил к туалету — мне хотелось мстить, хотя в глазах предательски начинало щипать. Запихнув парня в первую свободную кабинку (он пытался вскрикнуть, но я заткнул его своим шарфом), я сдёрнул с него брюки и с какой-то садисткой усмешкой провёл по ягодицам. Слишком много боли, слишком много моей крови утекло, чтобы быть нежным с этой тварью. Завожу его руки за спину, фактически заламывая, и расстёгиваю ширинку джинсов. Член стоит колом, и от этого ещё омерзительней, я всё-таки что-то ещё чувствую. Без какой-то смазки или ещё чего-то резко вхожу на всю длину. Он вскрикивает, но кляп из шарфа поглощает звук полностью, а я упираюсь лбом в его спину и начинаю медленно двигаться. Мучительно медленно, потому что представляю, как неподготовленному альфе больно всё это ощущать. Не обращая внимания на солёные слёзы, продолжаю эту пытку, как моральную, так и физическую для обоих, пока не кончаю, запачкав его брюки спермой. Теперь в кляпе нет смысла, и я его вынимаю, но руки ещё держу на пояснице. — Что, Эдди, недосказанность и смешки ведь в твоём вкусе? — я стараюсь вернуть себе серьёзный вид и насмешливость в голосе. Он оборачивается, и я вижу бледное лицо с гримасой полного ужаса и отвратного страха. Будто он увидел самого Дьявола. Меня прошибает током, я начинаю рыться в его кармане и нахожу студенческий. Это не Эдди. Это совершенно незнакомый мне парень, лишь внешне похожий на моего школьного приятеля. И я его изнасиловал. В кабинке сраной пиццерии, на рабочем месте. Изнасиловал абсолютно постороннего человека, не виновного ни в одном дерьме моей жизни. Мы стоим в гробовом молчании: я уже не держу его руки, а он не уже не пытается кричать. Перед глазами только это бледное лицо с гримасой неподдельного и самого огромного страха в смеси с отвращением. Я не знаю, что делать. Ни единой мысли, кроме кадров из выпускного класса, пропитанных ароматом бергамота, мяты и земляники.