Тьма над золотом

- Нам предстоит бой, - говорит Торин, и все смотрят на него так напряженно, словно не ожидали ничего подобного. - Нам нужно решить, как действовать. Смауг ворочается внутри Горы - и Бильбо вздрагивает каждый раз, когда твердь доносит до ушей отзвуки движения огромного тела. Гномы решают долго, и каждый из них не уверен в том, правильно ли говорит - только Торин кивает сам себе, выстраивая перед мысленным взором каждый коридор и переход, каждую залу, размышляя о том, что из этого уцелело. Ори жмется к холодной стене рядом с Бильбо и смотрит на происходящее почти жалобно - он не был в Эреборе ни разу, он не может ничем помочь сейчас, когда строятся планы. И вряд ли сможет потом, когда нужно будет сражаться. Как вряд ли сможет помочь и сам Бильбо. Они вооружены не только мечами, молотами и топорами - но и полной уверенностью в том, что либо победят, либо погибнут. И Бильбо не понимает, откуда берется эта уверенность: он видел Смауга, и он не знает, есть ли в этом светлом мире хоть что-то, способное сразить подобное чудовище. Но каждый из отряда Торина искренне верит, что это что-то - меч, зажатый в руке их Короля Дубощита. Бильбо только радуется как-то отстраненно, что они идут в хвосте отряда, и с ним рядом серьёзные Фили и Кили, и на нем самом легкая крепкая кольчуга. А потом уже не остается времени радоваться, он только боится и этот страх подталкивает его вперед тем скорее, чем ужаснее обостряется ситуация. В Зале Королей, когда формировавшие из расплавленного золота статую Трора тиски падают наземь, Бильбо думает только о том, как бы это золото не сделало шкуру Смауга только крепче. Кипящий металл заливает дракона с головой, его чудовищный рёв отражается от стен и несется эхом вглубь горы - и затихает стремительно, словно горою и был проглочен. Несколько мгновений Бильбо слышит только, как бьется его собственное сердце и грохочет дыхание. А потом Смауг взвивает к потолку, и с его обожженных сверкающих крыльев брызжет золото. Статуи, украшающие залу по обе стороны сверзаются с пьедесталов стремительно, обутые в облака пыли там, где взрывами разнесло узкие строительные леса - и одновременно накрывают рванувшегося дракона. Пыль, прибитая раскаленным паром оседает на золотую гладь стремительно, брызги летят во все стороны: Смауг перебирает крыльями, бьет лапами, выкарабкиваясь из своего золотого ложа, и преуспевает в этом. Бильбо слышит, как над ним хрипит камень, когда Смауг конвульсивно отряхивает непослушные задние лапы, проползая мимо колонн; Смауг почти рядом с ним, еще немного - и мордой в него, в Бильбо, уткнется. Кончик его хвоста уже вынут из разлитого золота, и там тонут лишь не сумевшие убить дракона изломанные статуи мертвых королей. Камень хрипит надсадно - и колонна сверзается вниз, всем чудовищным весом на вскинутую драконью голову. Тишина повисает теперь уже надолго. Мутная и густая, кровь Смауга захлестывает ноги Бильбо по самые щиколотки. Вспухший от влажного пара нос тут же забивает тяжелый запах, и Бильбо только смотрит, как гномы медленно сбредаются к нему - грязные и всклокоченные. Бильбо не слышит их шагов, не слышит ничего; сидя в драконьей крови и неловко зажимая нос, он пытается унять мерный гул в своей голове и смотрит, как Торин становится рядом с мертвым Смаугом на бурые от струящейся крови плиты и вонзает меч в его голову, устроив острие меж чешуек. Дракон не двигается - а едва живые гномы ликуют. Бильбо помогает встать Кили, весь белый от тяжелой каменной пыли, и такой же чумазый Фили подхватывает его под вторую руку. Они уже почти уходят из зала, у Бильбо почти проясняется в голове, когда гремят, обваливаясь, остатки ворот. Выход из горы оказывается завален накрепко - но сейчас это, кажется, никого не волнует. Фили вздыхает, устало поджав губы. - Кажется, братец, мы со стариной Балином и всеми этими взрывами перестарались, - тянется он ткнуть Кили в плечо. - Оно того стоило, - счастливо отзывается тот. И почему-то Бильбо вдруг становится намного лучше от понимания, что статуи не сами сошли с постаментов, чтобы помочь своим потомкам убить чудовище, а всего лишь рухнули от взрывов. Провизии у них немного - внутренние кладовые почти полностью разорены драконом, и полагаться остается лишь на то, что имеется у отряда с собой. Отойдя от восторга победы, Торин делается темнее тучи: гномы разделены на две группы и пока одна безрезультатно копается в бездонном золотом хранилище, другая таскает доски и плавит металл, сооружая повозку для драконьей туши. Торин повторяет попеременно что дракону, даже мертвому, тут не место - он и так долго правил Горой безраздельно. И что Аркенстон необходимо найти, даже ценою крови. Бильбо ходит то к одним, то к другим - скоро у гномов кончаются и песни, и силы. Раненный еще при Смауге Фили все чаще останавливается, пытаясь перевести дыхание, а у Балина просто не хватает сил справляться со всем сразу. Бильбо наблюдает и всё чаще прикладывает руку к спрятанному во внутреннем кармане камню - вина переполняет его, словно он самый страшный преступник и виновен во всех бедах гномьего народа. Виновен лично перед Торином. Скоро Торин начинает срываться на крик, когда речь заходит о камне - и теперь даже Двалин остерегается говорить ему хоть слово. Надежда остается только на то, что отряд из Синих Гор успеет быстрее, чем эльфы или люди - в том, что они придут требовать свою долю, Торин крепко уверен. Как уверен и в том, что ни при каких обстоятельствах ни монеты им не отдаст. Когда драконья туша, вся в схватившемся сплошным панцирем золоте на огромной повозке выставлена у ворот и привязана к подъемным механизмам, Торин приказывает расчищать верхнюю площадку, не дав ни дня отдыха валящимся с ног гномам. Торин говорит, что Даин в полудне пути от Горы. Говорит, что работать они будут до тех пор, пока не найдется камень. И Бильбо находит единственным выходом этот камень вернуть, считая, что Аркенстон и есть средоточие всего зла. Камень находят в хранилище, ополоумевший от счастья Нори мчится с ним, спотыкаясь на шуршащих под ногами монетах, чтобы отдать в руки Торину. Глаза Торина горят огнем полного безумия - и Бильбо с трудом отводит взгляд, вдруг ощутив, что, кажется, сделал только хуже. А дальше все идет как по нотам. Армия гномов на подходе к Горе сталкивается с орками - и завязавшийся бой гремит так отчетливо, что не услышать его невозможно. Когда они доходят к Горе - отступающие гномы и зажимающая их в угол нечисть, у ворот Эребора уже собрались не в меру прыткие люди из Эсгарота. Они не успевают схватиться: люди, не готовые к бою, бегут, орки пытаются преследовать их, но отвлекаются на пытающихся укрыться в замурованной горе гномов. Когда Даин с выжившими минует мост к заваленным воротам, а варги, хрипя, рвутся следом, меж ними падает, исходя трещинами по золотому панцирю, туша Смауга. И преграда эта оказывается так хороша, что испуганные орки отступают, и уходят к городу людей. Через несколько дней люди приходят требовать репараций: Бильбо с болью наблюдает, как обреченно говорит их гонец. Город спасен, но потери велики. В своей подбитой мехом накидке, Торин смотрит на него с балкона над воротами и щедро показывает рукой на сдвинутую с моста тушу. Человек выглядит почти испуганным. - Дракон умыт золотом, а панцирь его - сплошь драгоценные камни. Вот ваша доля сокровищ Эребора. Мой щедрый дар за вашу помощь! Пока Даин удивленно и весело смотрит на брата, Фили и Кили смотрят ошарашенно и испуганно. Впрочем, люди не брезгуют драконьей тушей. Её увозят, и некоторые из людей выглядят даже благодарными, когда сдирают толстый слой схватившегося золота с драгоценной чешуи. Гномы идут в Эребор нескончаемой вереницей - каждый день прибывают новые и новые. Почти всех, кто способен работать, Торин подряжает на восстановление стен золотых хранилищ, разрушенных драконом. Гномы гребут золото днем и ночью, располагая его в огромных залах, собирая по всем смежным внутренним помещениям, что оно заполнило. Торин блуждает вслед за ними и, когда рабочие уходят на короткий сон, требует осматривать каждого, чтобы и монеты не вынесли. Тревога Бильбо растёт стремительно, а Даин, всё чаще ругающийся с Торином из-за такого подхода к делу, требующий восстановления жилых и производственных частей Горы, и вовсе злится день ото дня сильнее. Скоро Бильбо устаёт "гостить" в столь неприветливом месте, и когда Даин отправляет своих людей в очередной поход к гномьему клану, с радостью соглашается ехать с ними и хоть полпути проделать в компании. Заинтригованный таким исходом Гэндальф встречает их у ворот Эребора. - Я рад, что все закончилось, - с явным облегчением, удобнее устраиваясь на своем пони, рассказывает ему Бильбо. - Торин сам не свой. - Закончилось ли, мой маленький друг, - задумчиво смолит мундштук трубки Гэндальф. - Вот в чем вопрос: конец ли это, или еще нет. Бильбо старается убедить себя в том, что это конец - и счастливый. И оказывается неправ. *** - Ваша светлость, господин мой, - хватает Балина за рукав мастеровая, и оглядывается по сторонам, крупно дрожа. - Мы не можем больше укрывать столько руды, господин мой! Король, кажется, прознал об этом! У нас ищут каждый день! Балин сжимает её грубую руку в своей. - Король ищет по всей Горе, милая, - говорит он, сам поражаясь, что для него эта паранойя некогда благоразумного Торина уже стала чем-то само-собой разумеющимся. - Король мнителен, ему кажется, что все против него. Это не значит, что он прознал о руде. - Как же страшно, - шепчет она, кажется, все же чуть успокоившись. - Погибнуть из-за золота. Не просто страшно, думает про себя Балин. Глупо погибнуть из-за золота, когда это золото итак всецело твое, и тебе должно принадлежать в той же степени, что и твоему королю. - Не должно мне такого говорить, господин мой, - шепчет мастеровая и с прищуром смотрит Балину в глаза, с тёмной решимостью, как и каждый обреченный. - Но если бы его светлость господин Фили помог нам, простым гномам... - Ну, что ты такое говоришь, - качает головой Балин, прекрасно понимая, что она говорит. Сто раз уже думав о том, что она говорит. Зная, как она права. - Нужно держаться, - он отпускает ее руку. - Продолжайте всё делать так же, как и раньше. Махал сбережет нас. - Сбережет, - кивает мастеровая и отряхивает свой тяжелый фартук. "Король свихнулся," - шепчутся придворные и простые рабочие гномы. "Торин не в своем уме," - откровенно пишет в очередном письме Даин, оскорбленный в лучших чувствах, так и не получивший ничего, кроме слов, за смерть своих солдат, спасших Эребор от орков. "С дядей что-то не так," - робко замечает Кили, когда Торин выбирается из хранилищ на очередной внеплановый совет и хищно оглядывает каждый золоченый подсвечник в коридорах. Он уже давно не носит Аркенстон ни в короне, ни на шее - где спрятан камень не знают даже приближенные, не знают даже племянники. Да и Балин уже не уверен, что остался кто-то по-настоящему приближенный к их королю: если тот Торин, которого он любил и почитал, вечера считал верными проводить со своими людьми, пить и слушать песни, то гном, на лоб которого водрузили корону возвращенного Эребора предпочитал всему уединение в забитых до потолков хранилищах. Это все было похоже на помешательство его сиятельного деда - оттого было предсказуемо и неудивительно. А еще Торин сетовал всё чаще на то, что драконья туша была отдана людям. На то, что люди такого сокровища были недостойны. Хранилища трещали - каждый камень, каждую монету, каждый слиток их король требовал считать, а простые рабочие гномы не видели почти ничего за свой изнурительный труд. Недовольство росло, и пока ночами Торин засыпал прямо на россыпях драгоценностей, Двалин вынужден был обыскивать мастерские и склады, пытаясь найти то, что несчастные посмели утаить. Недовольство росло и уже вырывалось за пределы Горы. В последнем письме к Фили, которое вовремя успел перехватить Балин, более чем серьезно воспринимавший ситуацию Даин предлагал свою помощь в "возвращении престола тому, кем будет управлять трезвый разум, а не непомерная злая жажда". Балин раздумывал несколько минут перед тем, чтобы спрятать письмо. Он старался не задаваться вопросами о том, как они допустили подобное, как проглядели тот порог, за которым Торин перестал быть собой. И как долго еще народ Эребора будет терпеть этого тирана, считающего монету ценнее десятков жизней. Что должно произойти, чтобы терпеливые гномы подняли восстание сами - и случится ли это раньше, чем Торин уличит его, Балина, и всех своих ближайших соратников, с которыми прошел войну, в сокрытии золота, которое после отдавалось рабочим и мастерам, чтобы те просто могли выжить. Кроме прочего Балина одолевали и еще более темные мысли: племянники Торина, по праву крови наследующие трон, всё чаще становились темой пересуд - и вряд ли королю не докладывали об этом многочисленные разведчики, которых плодила его растущая паранойя. Балин укрывал их, как мог; он лгал бы им, лишь бы удержать дальше от заговоров и того бурления, которое вызывала перспектива смены власти. Но они были достаточно взрослыми, смелыми и зоркими, чтобы разобраться во всем самим. Через четыре года после возвращения Эребора, когда болезнь Торина достигла нынешних масштабов, его наследники стали практически нелюдимы. А их дядя следил, чтобы занимались ими не ближайшие соратники и лучшие учителя, а подслеповатые няньки. На горизонты, отданные младшим детям Дурина, не пускали никого, кроме нескольких слуг. И если раньше Фили и Кили еще считали возможным сбегать время от времени от бдительного дядиного надзора, то ныне от постоянного давления устали и они. Возможно, Балину действительно хотелось, чтобы терпение народа лопнуло. Хотелось настоящего заговора - такого, чтобы окончился ощутимым результатом, а не только казнью причастных глав мастеровых гильдий. Чтобы светлая голова оказалась под короной Эребора. Лучшей жизни, которой они все были достойны, хотелось. Но те хрупкие сети интриг, которые заплетали самые смелые, самые усталые - Торин обнаруживал и рвал так наглядно, что потом думали тысячу раз и терпели очень долго, прежде чем попытаться снова. Возможно, Балину больше всех хотелось видеть своё королевство процветающим, а своего Короля - в добром здравии и ясном уме. А еще он боялся за жизнь Фили и Кили, остро чувствуя, что если очередной заговор наберет нужную силу, и они, как наследники, будут в нем фигурировать - сумасшедший Торин не побоится гнева Махала и собственной совести и прикажет казнить племянников. И если Балин чего-то и хотел, то этот страх перекрывал в нем все, иногда заставляя даже усомниться в том, правильно ли он идет на поводу у собственного чувства справедливости и помогает мастеровым гномам из шахт укрывать руду. Вся его жизнь стала сплошным сомнением, темным и душным. И иногда он не мог понять, чего ждет и боится больше - смерти Торина или своей собственной смерти. *** Ясно вижу, ровно иду. Торин зовёт племянников каждый вечер в одно и то же время - сначала в тронный зал, потом в хранилища, где позволяет им любоваться богатствами Горы. Сначала Торин говорит с ними, обсуждает послов и политику, рассказывает про местную знать. Потом - только смотрит, как на лицах его детей расцветает отвращение, как в их глазах пляшут отблески мертвого металла, наполняющего залы. Они присутствуют при нем на совещаниях и приемах. Стоят по обе руки от трона, где должны были бы стоять советники. Эти советы не дают им ничего, кроме лишних переживаний и зря потраченного времени. Многочисленные послы проходят длинной вереницей - Торин никого не принимает, и никто не вхож в Эребор дальше главных залов. Свои богатства король оберегает яростно. Огромный этаж, отведенный братьям, скоро заполняют безродные няньки, старые и подслеповатые. Первым к дяде приходит Фили, недоумевающий, зачем эти старухи и почему Двалину, их учителю, теперь нельзя появляться в их покоях. Но Торин до объяснений не снисходит. Всё остается так, как приказал Торин. Почти никто не решается даже пытаться выяснить что происходит и почему. Двалин, руководящий внутренней охраной и шпионами, отдален от своих воспитанников настолько, насколько вообще возможно. Они, как и золото хранилищ, принадлежат теперь только Торину, и только Торину дозволяется их видеть в свободное от исполнения монарших обязанностей время. Полночь накрывает Гору чудовищным ливнем, и поступающая в мастерские дождевая вода глухо вертит турбины и крылья мельниц, разогревающих печи. Работа закипает сызнова, те, кто должен был придти утром, выходят по непроглядному мраку. Вереницы огней вспыхивают в узких переходах мастерских, лампы загораются над бесконечными залами, где плавится металл и собирается в подземные хранилища вода. От резкого пробуждения, поспешных сборов и суетливой подготовки к работе голова у Балина болит не в пример хуже, чем после бурных пьянок времен молодости. Раздирая слипающиеся глаза, он высчитывает и вносит в списки имена идущих мастеровых, каждого, кто повиновался приказу короля о таком спешном продолжении работ. Дождь, разбудивший всех, вовсе не новость; любой причины теперь достаточно, чтобы Торин не давал своим людям отдыха. Если бы смерти от усталости и истощения не вызывали негодования у общих масс, Торин и вовсе, видимо, заставил бы их трудиться постоянно. Толпа тянется серой вереницей, подтекающая из плохо склепанных труб вода капает на головы, на открытые шеи и плечи - но гномы мало внимания обращают на нее. Балин понимает, что и сам выглядит немногим лучше, ощущает себя почти так же, как они - изможденные, покрытые морщинами хуже, чем слоистые недра горы, такие же серые уже. Почти лишенные жизни. Оттого даже короткий янтарный всполох в этом мраке, расплывчатый, но всё-таки такой яркий, привлекает внимание Балина немедля. Стоя за истекающей вереницей, Фили прячет выбившиеся волосы обратно под грубый капюшон. Его светлое лицо обращается к Балину лишь раз, на какое-то мгновение, но Балин узнает его сразу. Когда список закончен и коридор пуст, и постовые подходят ближе, чтобы нести стражу у самых дверей, Балин спешит по осклизлым плитам перехода вперед. За поворотом темная фигура стоит под самым фонарем - тусклые рыжие отблески искусственного пламени стекают по грубой ткани плаща. Балин открывает было рот, делает было шаг вперед, но Фили поднимает голову. Останавливает его одним взглядом, таким твердым и уверенным, что, кажется, можно камень крошить. - Балин, - обращается он, полушепотом, голосом ровным и спокойным. - Где письмо? Пару секунд Балину вовсе не удается говорить; он уязвлен и напуган одновременно. Тем, что не видел мальчика так долго, спрятанного Торином, словно Аркенстон, не слышал его голоса, не имел возможности беседовать с ним привычно часами, как было взято за правило в Синих Горах. Что его ученика, любимого, почти как родного сына, отлучили от него и не потрудились объяснить - и теперь Фили не находит для него теплых слов, а говорит жестко, словно с чужим. И потому, что Балин спрятал то письмо Даина и никто более не должен был прознать о нем: смелое и злое письмо несло в себе столько бед и было так опасно, что Балин до сих пор не знает, отчего не сжег этот проклятый кусок пергамента. - В этом письме опасные вещи, - опирается о стену Балин, качая головой, понурый и усталый. - Никому не стоит видеть его. - Мне стоит, - взмахивает рукой Фили, вмиг теряя всю эту, бывшую напускной, суровость. - Даин может помочь, мне нужно это письмо. - Не нужно! - Хлопает ладонью по стене и тут же оглядывается на вяло вышагивающих за поворотом постовых Балин. - Оно вам не нужно! Вы можете быть в опасности из-за этих писулек! - Балин, вы же стоите с открытыми глазами, - подходит ближе Фили, спрятав руки под плащом; он хмурится, меж светлых бровей на молочной коже пролегает глубокая складка. - Оглядитесь. Это не Эребор, это... ну, выгребная яма какая-то? - Что вы вообще здесь делаете? - находится Балин, не желающий начала подобного разговора. - Ваш дядя будет в бешенстве, если узнает, что вы ослушались его повеления не покидать покоев. - Балин, - зло и отчаянно обрывает его Фили. - Я не видел Кили уже больше семидесяти лун. Я даже не знаю, что с ним. Дядя ходит, словно в нем ничего уже живого не осталось, окружил меня старухами, которые только и могут, что восхвалять его имя. Фили упирается ладонью у головы Балина, говорит тише, подается ближе. Среди всей этой грязи, под серыми тряпками он весь - светлые глаза, заплетенные в янтарные косицы усы, нахмуренные светлые брови - словно светится. Как давно, думает Балин, он не видел своего мальчика. - И то, что они говорят, вовсе не вяжется с тем, что я вижу, когда ухожу ночами. Это не Эребор, Балин. Нужно что-то делать, иначе все рухнет нам же на головы. - Вы выросли очень мудрым и смелым юношей, господин мой, - кивает Балин. - Но сейчас наших сил едва ли хватит, чтобы помочь вашему дяде. Ему стоило бы поинтересоваться, какой именно путь Фили избрал, какие средства привлек, чтобы иметь возможность вырываться из цепких рук собственного дяди. Едва он задумывается об этом - тени за поворотом, ведущим к выходу из мастерских, оживают. Нори держит топор на плече, с коротким древком и ясно блестящим лезвием; его одежда, фонарь в опущенной руке - всё говорит о том, что дозорные Двалина начали этой ночью обход Горы, как и обычно. - Здравствуй, друг, - хрипит он замершему, еще не отошедшему от испуга, что их обнаружили, Балину. - Тяжко нынче жизнь потекла? - Тяжко, друг, - кивает Балин. Фили оборачивается, не стараясь скрыть лицо. - Уже пора? - нащупывает он высокий ворот, чтобы спрятаться в него по самую переносицу. - Да, не стоит испытывать судьбу, - кивает Нори. - Пожалуйста, сохрани письмо, - вновь наклоняется к Балину Фили. - Прости, что прошу тебя о таком опасном деле, но оно необходимо. - Боюсь, господин мой, - вздыхает Балин, отводя взгляд, борясь с самим собой. - Я сжег его. Оно было слишком опасно. Разочарование и печаль обозначаются на лице Фили так явно, что Балин чувствует укол совести за свою ложь. - Не отвечайте Даину, не подвергайте себя опасности! - удерживает его за рукав Балин. - Вы должны быть живы и невредимы. Фили щурится, качает головой. - Пока моя жизнь протекает в четырех стенах, вряд ли она имеет ценность. Кили складывает осколки голубоватого камня, как мозаику, по широкому мраморному столу. Ярко, притягивая взгляд, бросаются в глаза капли крови, красными всполохами разбросанные под голубоватыми переливами осколков. - Вы порезались? - опускается на стул по другую сторону стола Балин, складывая рядом с собой принесенную громоздкую книгу. Кили пожимает плечами, не поднимая уложенной на локоть головы. Его пальцы неуклюже перебирают голубые всполохи, мажа их темной кровью. Мнущиеся у порога няньки сверлят спину Балина взглядами так, что тот ёрзает, стараясь скрыться полностью за массивной спинкой стула. - Ваш дядя навещал вас? - спрашивает он тише, и Кили медленно, нехотя качает головой. - Не докучайте молодому господину! - долетает резкий, визгливый окрик от дверей. - Начинайте урок! - Его не было уже очень, очень давно, - мямлит Кили и кривится, как от боли. - Балин, ты видел брата? Даже под темной щетиной видно, как он осунулся. Слова чуть не слетают с губ сами, но нянька не выдерживает, ее тяжелые шаги, как волшебством, захлопывают Балину открывшийся было рот. - Глава семьсот пятая, - начинает степенно он, покачав головой в ответ на вопрос. Кили сникает, вовсе не слушая ничего из новой главы. Уложив голову на локоть согнутой руки, он рассматривает собственные пальцы, бурые от крови. Позже, по памяти пересказывая исторический отрывок, Балин понимает: Кили смотрит не на пальцы, а на кольцо с черным камнем, парное с кольцом Фили. "Я видел вашего брата, - думает он, чувствуя вдруг выросший непосильно груз вины. - Он тоскует по вам с не меньшей силой..." - Ох, как не нравится мне эта ботва, - грохается на стул рядом Двалин, как был, в полном обмундировании, и опускает под стол топор с укрытым кожаным чехлом лезвием. Балин отставляет кружку, стирает с губ пену. Даже ячменное пиво отвратительное и пресное, словно мочой разбавленное. Фонари горят тускло - потому что масло нужно беречь. Супа в тарелки наливают меньше - потому что платить так много за продукты король считает неправильным. - Не стоит говорить громко о том, что не нравится, - со вздохом замечает Ори и получает мягкий тычок от Дори. - Мне уже кажется, что об этом стоит орать, да так громко, чтобы все слышали! - залпом осушает кружку Двалин и переворачивает ее донышком кверху, ставит на стол. - Имеющий глаза да увидит, - кивает ему многозначительно Дори. - Вы давно говорили с Торином? - вклинивается, пододвигаясь на стуле ближе, Балин. Едальня вокруг шумит мерно и негромко; Двалин оглядывается, прищурив зоркие глаза и хмурится, заметив, как обернулся было к ним один из сидящих рядом гномов. Даёт отмашку - из-под зада не в меру любопытного собрата солдаты Двалина выбивают стул. Тишина не повисает даже на миг: все продолжают как ни в чем не бывало свои осторожные усталые беседы. Гном скрывается за дверьми, быстрее сбегая - и Двалин кивает на немой вопрос обеспокоенного Ори. "Да, он шпионил." - Торин отдает приказы коротко и быстро, - опускается ближе Двалин, уложив на стол локти, замыкая круг склонившихся друг к другу собратьев. - У него нет времени на разговоры, хранилища нельзя оставлять ни на миг. - Я беспокоюсь, - нервно и оттого звонко начинает Ори, запинаясь, но спохватывается и шепчет, все так же громко. - За Кили. Я давно не видел его. Не сговариваясь, взгляды обращаются на Балина, и Балин тяжело вздыхает. - Он... в порядке, - еще горше вздыхает Балин. - Но ему тяжко даётся это вынужденное одиночество. - Я не понимаю планов Торина на их счет. От чего он пытается их уберечь, закрыв ото всех, - задумчиво отзывается Ори, разглядывая грязный стол. - Мне очень не хочется говорить то, что я слышу уже который раз от мастеровых. - раздраженно тянет за ухо потрепанную шапку Бофур. Ему и правда не нужно это повторять. Каждый так или иначе успел услышать это, даже Двалин, карающая длань Торина, исполняющий приказы о казнях и прочих наказаниях. То, что Торин решил сжить со свету своих племянников, боясь потерять трон. То, что он намеренно их запер и скрыл от лишних глаз, чтобы легче было замести следы преступления, которое он собирается совершить. - Страшная клевета, - опускает с хлопком ладонь на стол Глоин. - Это же Торин! - Да толку от этого знания! - утыкается в ладонь, закрывая рот, Двалин. - Ничего я не знаю про Торина, который уселся на трон. На него смотрят молча, и Бофур так же зло накручивает на грубые пальцы завязку с засаленного уха шапки. - Знаю только, что столько орков не перебил за всю свою жизнь, сколько, кажется, уже по его приказу отдал Махалу гномов. Кили встречает его, впервые за долгое время, нервный и напряженный, как тетива, и глаза его внимательные и живые. Балин старательно не подает виду, что заметил перемены, садится за стол и принимает подвинутую в его руки руками Кили книгу. Страница, на которой он в прошлый свой визит нацарапал на кхудзуле, меж строк об истории, короткое послание, старательно затерта и приведена в изначальный вид. Балин сдерживает улыбку, кивает Кили, сидящему прямо. - Сегодня семьсот шестая глава? - спрашивает Кили. Он смотрит так прямо, так давит голосом на последнюю цифру, что Балин понимает всё сразу. Он начинает пространное рассуждение, спрашивает Кили о выученном, и, невзначай пролистав до нужного места, осторожно пробегает глазами по полупрозрачным, примостившимся между ровных знаков строкам. "Расскажите еще о Фили. Передайте ему, что мне невыносимо без него. Пожалуйста". Письмо от Даина, очередное, вновь попадает в дрожащие руки Балина. Его подручные напуганы, и комнатушка с горящим камином вся наполняется шорохом дыхания: они пытаются прислушиваться, не идет ли кто, не выследили ли их, не прознает ли Торин, но сердца их стучат так громко, что они сами за их стуком ничего не слышат. Хуже становится, когда Балин разворачивает письмо. "Балин, я уважаю твоих отца и мать, весь твой род, но как ты смеешь не слушать слов своего принца? А моих слов, правителя Даина? Это письмо предназначено не для твоих глаз, велю передать его по назначению!". Раньше, чем дрогнувшая рука уронит письмо в огонь, гремят дверные засовы. - Нет, - сжимаются окованные сталью пальцы Двалина на запястье брата. - Это письмо нужно передать. Балин только и может, что разжать пальцы. Правильные вещи или неправильные - все одинаково страшно в новом Эреборе. - Как казнить? - вскакивает из-за стола, рассыпав не успевшие высохнуть листы на пол Ори. - Как же, как же?! - Говорю, что услышал, - расчехляет топор Нори, и заметно, как дрожат его руки. - А за что, слышал? - хрипло спрашивает Дори, замерший, бледный, как зимняя луна. - За участие в сговоре, - Нори накидывает капюшон, примеривается ко второму топору. - За то, что пособничал мастеровым, укрывавшим дрова и зерно. - Да быть не может, чтобы Торин приказал... Ори отшатывается, едва не подскользнувшись, от распахнувшейся двери. - Может, - рычит Двалин, вваливаясь внутрь и скидывая с головы капюшон. - Приказал казнить Бофура, а Бифура и Бомбура выслать. А, значит, тоже извести. Он дышит тяжело, и из-под стальных кастетов на его руках сочится кровь. - Нужно помочь, - коротко заканчивает Двалин. Нори кивает ему, с топорами в обоих руках, спокойный и смотрящий прямо. - Но как же! - хватает его за плечо Ори. - Идти против короля? Предать его? Двалин хмурится, скривив губы и отвернувшись. - Я не предаю Торина, - говорит он. - Я спасаю своих друзей и побратимов, и им я обязан жизнью. Напуганные гномы отступают от ворот: за твердью, укрывшей клетки тюрьмы, за узким переходом, зал полнится светом - и звоном металла. Арбалетный болт бьется в подставленное плашмя лезвие топора. Солдаты Двалина поднимают щиты, укрывая его и прочих, а собравшаяся у входа в тюрьму толпа молчит. Сверкают направленные на них хищные носы арбалетов и лезвия мечей. Упираясь спиной в хлопнувшие ворота тюрьмы, загнанные в угол, они окружены. - Спасли так спасли! - бормочет Бофур, растирая свободной рукой разодранное в кровь браслетами кандалов запястье. - Уж что могли, - рычит в ответ закрывшийся щитом Двалин. Слышно, как гремят шаги - окружившие их приближаются. - Насмерть, - шепчет изготовившийся к схватке Бифур. - Жаль солдат... - вздыхает Ори. Шаги приближаются. Балин думает только, как жаль, что они не продумали план лучше. Как жаль, что согласились взять с собой Ори. Как жаль, как жаль... Звон стали о камень звучит пронзительно и страшно. Но еще громче звучит чистый, ровный голос, который они не слышали так давно. - Стоять, я приказываю! Солдаты опускают щиты - как по настоящей команде, и гномы, окруженные вооруженной охраной своего короля смотрят наверх, где на стальных решетках перехода из мастерских и цехов по плавке, подвешенных на цепях, стоит, оперевшись руками в шаткие поручни, гном, окутанный, как блестящим ореолом, золотым сиянием. - Опустить оружие! - командует он, и солдаты подчиняются. Балин трет глаза - слезы выступили и жгут, словно они раскаленные. Фили стоит крепко, его золотые кудри в свете ламп сверкают, обрамляя сиянием бледное лицо. Темной тенью Кили стоит за ним, сжав его руку и касаясь щекой плеча. - Корона, - шепчет Ори, и, поняв, что зрение не обмануло его, кричит в голос. - Корона! Кили покачивает рукой, в которой зажат украшенный камнями, тяжелый обруч венца, и осторожно, не отпуская Фили, водружает его брату на голову. - Торин... - начинает было Фили, но не может продолжить. Собравшаяся толпа резко вздыбливается, как море в бурю, и грохот голосов оглушает. - Король Фили! - ревет толпа - Славься, наш господин! - Да здравствует молодой король! А Балин присматривается, в слепящем сиянии замечая, с какой грустью смотрит Фили вниз, на них всех. По взгляду обернувшегося Двалина понимая, что не он один догадывается, что произошло. *** Слеп и бессилен. - Дядя, - зовет Фили, прибавляя шагу. Сыпучее, звонкое золото течет из-под его ног, замедляя шаги, не давай идти привычно быстро. Его шорох заглушает голос Фили. - Дядя! - громче кричит он, подбирая руками плащ, стелющийся по россыпям. Хранилище гремит эхом его окрика - гремит гневно и резко, но Торин не поворачивает головы. Фили идет быстрее - а догнать все еще не может. - Как ты можешь говорить здесь, в этом прекрасном, исполненном спокойствия месте? - отзывается Торин. Его голос холодный и ровный. Его шаги тверды и уверенны. Он перекатывает в пальцах отчеканенные накануне монеты, и они сверкают мертвенно и мерзко в его пальцах. Тем отвратительнее картина всех этих богатств выглядит в глазах Фили, чем сильнее наполняет его гнев. - А где мне еще говорить с тобой, когда ты дозволяешь видеть себя лишь в хранилищах? - останавливается, чтобы не гремело раздражающе золото под ногами и чтобы слышать собственный голос, Фили. - И здесь не уделяешь мне и минуты! Дядя! Торин вышвыривает золото из ладони, резко вытянув руку, и монеты хрустко летят в сверкающую бездну. - Мне невыносима жизнь, какой она стала теперь! - не унимается Фили, взмахивая руками. - Мне невыносимо, что золото заменило тебе то, чем всегда была для тебя семья! Торин стоит недвижно. Ждёт, пока Фили, дыша неровно и заполошно, не догоняет его. Руки Торина - тяжелые, увитые десятками перстней, стискиваются на шее племянника. Держат, как стальной обруч, и холодные глаза Торина, мутные и больные, смотрят во влажные глаза Фили. И хоть хватка не удушающа, а взгляд бесстрастен - это по-настоящему страшно. - Чего тебе не хватает, Фили, любовь моя? - хрипит Торин, приближая своё лицо к лицу племянника. Его дыхание терпкое и неприятное, оседает на губах Фили. - Ты окружен золотом, я, я окружил тебя золотом. Об этой жизни мечтает каждый, так почему ты отвергаешь ее? - хмурится Торин. Его кожа словно воск оплавившейся свечи. Не бывает у здоровых такой кожи. - Я хочу видеть брата, - хрипит Фили, едва справляясь с охватившим его омерзением и жгучей злостью. Он не понимает дядю, отказывается понимать; ему мерзко от того, что он сказал о причинах - а его не услышали. Как и во многие разы до. - Тебе нужны новые доспехи, - отводит взгляд Торин. Разжимается хватка, и его грубые пальцы оглаживают гладко заплетенные в косы волосы Фили. Торин смотрит на пряди, завороженный, замерший, как смотрит обычно на расплавленное золото и монеты. - Это обрадует тебя, - кивает он сам себе. - Я хочу видеть брата, дядя, я хочу видеть Кили! Почти кричит Фили, из последних сил сдерживаясь, чтобы не оттолкнуть руки Торина. - Нет, - качает головой он, улыбаясь отстраненно и блаженно. - Ты хочешь золотые доспехи. Мой мальчик... Двалин ждёт у нижнего пролета каменной лестницы, ведущей в королевские покои, и оглядывается уверенно и строго. Словно действительно несет здесь службу. Нори остается наверху - там, где открыты двери в коридор, ведущий к его, Фили, покоям. Где остались уснувшие крепко от приправленного сонным порошком вина няньки. Пару мгновений Двалин просто смотрит на Фили, сбежавшего к нему вниз, оправившему широкие рукава и глубокий капюшон. Потом отставляет к поручню лестницы топор, медленно снимает тяжелые стальные наручи и, не торопливо подойдя, стискивает Фили в объятиях, едва не переломав ему костей. Они выжидают больше трех часов, став за открытые створки тяжелых резных ворот в левое крыло покоев. Ноги затекают даже у Двалина, ободренного и напряженного по причине присутствия своего принца, и он отказывается от задуманного. Трогает Фили, прильнувшего к краю, выглядывающего в темный коридор, за плечо. - Нам стоит уходить, - шепчет, но Фили только косит на него глазом. - Слишком много времени вас нет в покоях. - Ты можешь идти, - отзывается Фили. - Нельзя, если попадемся, чтобы тебя уличили в пособничестве. Я тебя отпускаю, иди. И голос его ровный, интонация такая знакомая. Столько раз Двалин уже слышал это от другого гнома. - С тобой, принц, пришел, с тобой и уйду, - качает головой Двалин, приваливаясь обратно спиной к стене. Они ждут. Оставшись вдвоем, и Фили, кажется, не устал вовсе. Часовые сменяются далеко заполночь, и только они отходят от запертых каменных створок - Фили срывается с места, ступая быстро и бесшумно в подвязанных тряпками подошвам сапогах. Двалин остается перед дверьми, чтобы наблюдать и слушать, когда свежие постовые вернутся. Фили крадется по темным покоям, походя ловко и осторожно закрывая одну за другой открытые двери в комнаты спящих слуг. У последней комнаты Фили замирает, как был, на полусогнутых, ведя ладонью по стене. Двалин готовится отступать: им нельзя позволить слугам раскрыть себя. Доложат Торину - и, по новым законам, наказания не миновать. Двалину не хочется даже думать о том, каким может быть это наказание теперь, когда Торин так низко ценит чужие жизни. Но он уверен - и оттого ему еще страшнее - что наказание может (должно, вернее сказать - должно) ждать после такого и Фили. Дверь отворяется быстро и почти бесшумно; Двалин не успевает потянуть створку на себя, когда оборачивается проверить, возвращается ли Фили. Фили не возвращается. Фили сжимает в объятиях растрепанного, в длинном ночном платье, босого Кили, и в неверном свете ламп видно, как сверкают влажные дорожки у него на щеках. -Какой чудесный камень, - хмурится, вопреки своим словам, недовольно няня. - Откуда он у вашей светлости? Кили на миг давится собственным языком, чуть не сказав правду, чуть не выдав, что камень оставил ему Фили, приходивший на днях. Этот камень - из Синих Гор, светлый и блестящий. Такие собирала их мать, и они хранились у нее, ограненные, в глубоком сундуке. Чем сильнее голубые прожилки, чистые, как весеннее небо, смешивались с жемчужным белым, тем дороже ценила мама эти камни. Камень, что принес Фили, что дала ему матушка перед походом - именно такой. Сияние небесной сини неотделимо от жемчужных переливов. Сейчас, когда Фили рядом нет по непонятным для младшего брата причинам, когда они не могут даже видеться, этот камень, несущий тепло прикосновений любимых рук, он готов оценить выше даже собственной жизни. Но тем не менее, он забыл спрятать его, забрать из-под подушки, отвлекшись лишь на минуту. И теперь камень в чужих руках. - Он всегда тут был, это мой камень. - врёт, пытаясь придать голосу строгости, Кили. Няня хмурится, сжимает грубую ладонь. - Ваш дядя скажет наверняка. "Скажет, как же," - хватает ее за рукав Кили, весь напряженный. На камне выбито на кхудзуле имя брата, и дядя уж точно поймет, откуда камень теперь взялся. Няня дергает рукой, но Кили держит крепко. Ей не вырваться. - Ваш дядя будет очень недоволен, молодой господин, - прищуривается она, когда Кили свободной рукой тянется разжать ее пальцы. Грубый черный камень стены не несет ни одной отметины: только взвизгивает, как стеклянный, брошенный няней рунный камешек, врезавшись в стену, разлетаясь блестящими, как капли росы, осколками. - Как жаль, что он выскользнул! - охает няня. - Теперь нечего показать вашему дяде! - Вон иди, - на негнущихся ногах плетется к осколкам Кили. Няня уходит тут же, у самых дверей подхватив один из них, блестящей искрой попавшийся под ноги. - Неблагодарный мальчишка, - бормочет в самых дверях. - О нём так пекутся... Двалин приносит пятое письмо, запечатанное в грубую бумагу, без подписей и даже следов сургуча. Нори принимает письмо из его рук, и к вечеру оно уже лежит под одной из узких плиток пола перед покоями старшего принца. Чтобы вынуть его, Фили выходит ночью, босиком, не зажигая лишнего света. В письме Даин злится, требует ответа и спрашивает, отчего ответа нет так долго. Он уже расчехлил оружие, его гномы готовы прийти на помощь - потому что он, Даин, оказался прав. Его, Даина, опасения, оправдались. Он почуял первым, что Торин меняется, еще раньше, чем это ощутили самые близкие, до последнего надеющиеся, что это наносное, временное. "Дай отмашку, - пишет Даин, прямо и колко, как и всегда. - Ответь на это письмо. Армия есть, она будет у ворот Эребора как только ты позволишь." "Или раньше - добавляет про себя Фили. - Она будет здесь, когда ты решишь, мой добрый дядя. Когда ты сочтешь, что пора отхватить кусок и этой добычи." Фили смотрит на письмо, соглашаясь со многим написанным в нем, и твердо зная совершенно иное: если армия из Железных Холмов прибудет к воротам Эребора, мира, которого так желают жители, не будет. Даин жаден, Даин свиреп - Даин хочет не помочь. Даин голоден до всего, что скрывает Гора. И Торин, не выплативший репарации за помощь в Битве Пяти Воинств, обязан теперь во стократ. Он распалил аппетиты Даина, почуявшего, что может отхватить по-настоящему королевский кусок. Фили и готов отдать ему, что попросит. Не готов только смирится с тем, что трон, добытый кровью и болью, может отойти кому-то другому. Трон, ради которого жил Торин. Трон, ради которого он готов был жертвовать чужими жизнями - даже их с Кили жизнями. Этот проклятый трон. И эта проклятая Гора, полнящаяся гномами, которым Фили должен служить. Огонь сжирает письмо быстро, не оставляя и следа. Пепел теряется в пепле, безымянный и неопасный теперь. Они нарываются на патруль ночью, возвращаясь из вылазки в мастерские; Бомбур, шедший впереди, нелепо взмахивает руками, показывая, что нужно прятаться. Только и успев, что присесть за бочками, прямо под низким окошком одного из домиков, выбитых в скале, на узкой длинной улице, освещенной парой фонарей, Фили крепче сжимает пальцы на стальных обручах бочки. Осаживает себя, чтобы только усидеть. Двери дома братьев раскрыты. Фили смотрит, как выводят понурого, злого Бофура. Света хватает рассмотреть его лицо. Следом ведут Бифура. Бомбуру вяжут руки прямо так, на улочке, ничего не объяснив. Двери в их дом оставляют открытыми, гремят сапоги в ночной сонной тишине, но ни одно окно не открывается. Когда Фили, злой и потный от этой злости, покидает своё укрытие, на подоконнике открытого окна дома братьев догорает свеча. Он тушит фитиль пальцами, долго глядя перед собой. Жалея, что не может рассчитывать на помощь Даина. Золото блестит - его блеск ложится неровно, как чешуей золотой покрывая лоб Торина под короной, его щеки, очертившиеся остро скулы. Черные глаза смотрят на Фили в упор, но Фили стоит так же прямо. Но не может сдержать гримасы отвращения. - Откуда тебе известно? - ровно, монотонно повторяет Торин. - Откуда тебе известно об аресте? - А я не должен был знать? - сжимает кулаки Фили. - Зачем мне знать, что ты казнишь соратников, готовых отдать жизни за тебя? Зачем мне знать о том, что наш народ голодает? Зачем знать, что ты изводишь тех, кто вернее всех служит тебе? Дядя! - Я оберегаю то, что обрел, - наклоняет голову Торин. - Оберегаю тебя, Фили. - У меня нет здесь врагов! - срывается Фили на крик, делает шаг, но ноги вязнут в золотом настиле. И он пинает это золото, со всей силы, рассыпая сверкающим дождем тяжелые монеты вокруг, золото в золото. - Ты делаешь только хуже! Почему ты не видишь? Ты же бредишь, дядя! Бофур служил тебе верой и правдой! Ладони Торина холодные и твердые, как металл. Фили замирает под прикосновением, быстро ставшем тисками. Ладони жгут его горячую шею, жгут кожу холодные дуги перстней. - Кто сказал тебе? - чеканит Торин ему в самые губы. - Кто тебе сказал об этом? Почему ты так зол? - Ты безумен, - болезненно кривится Фили. - Творишь этот ужас, разлучил меня с братом... Торин отпускает его резко, и Фили замолкает, глядя в широко раскрытые глаза дяди. Понимая, что в этот раз оступился слишком опасно. - Вот в чем дело, - кивает Торин, и лицо его становится жестким, решительным. Фили обдает холодным потом. - Нужно было сразу понять причину всех бед, - продолжает Торин. Щелчок пальцев звучит почти оглушительно - охрана у дверей хранилища слышит его и приоткрывает створки, готовясь получить очередной приказ. - Отведите принца в его покои, - командует Торин. Едва справляясь с собственными ногами, Фили идёт вперед. Двери его комнаты хлопают за спиной, и он опускается на пол, в ужасе от собственной глупости. В ужасе от осознания, что подверг Кили такой опасности. Ему не хочется верить в то, к чему он возвращается мысленно раз за разом. В реальность безумия дяди. В реальность исхода, который рисует его ум. Но страх сильнее логики. И всего сильнее - его тоска по брату. Раньше, чем назначена казнь, раньше, чем поднимается первый патруль, когда мастеровые только плетутся к своим местам - когда дядя идёт бродить по переходам, наблюдая за плавкой и ковкой, Фили выбирается из своих покоев, заперев за резными дверьми нянек. Один добирается до покоев брата, но брата там не находит. Страх затапливает его с головой, делая и без того сбитое дыхание и вовсе задыхающимся, лихорадочным, а сердце заставляя стучать так, что оно гремит хуже его подкованных сталью сапог по камню. - Дядя? - удивленно замирает Кили, с опаской глядя то под ноги, где меж тонких перекладин узорчатого пола кипит в котлах расплавленное золото, то на замершего у решетки со складной лесенкой Торина. Ему иррационально страшно. Дядя бледный и жуткий, словно за то время, что Кили не видел его, Торин постарел и побелел, стал почти как камень. Его борода седа, его глаза пусты, а лицо таково, будто он смотрит на Кили впервые в жизни, ничего о нем не зная и не желая знать. Торин делает шаг, манит Кили рукой. Перекладина открыта, лестница не разложена - резной переход кончается обрывом над целым озером кипящего золота. Поднимающийся жаркий пар оседает горячими каплями пота у Кили на шее, над губой, по всему лицу. Удушающе жарко, но кожа стоящего рядом, одетого поверх тяжелого камзола в подбитую мехом мантию Торина, даже не блестит. Кили страшно, ему не нравятся эти переливы кипящего металла. Не нравится, как дядя смотрит вниз, его самого не замечая. - Дядя, - начинает было снова он, чтобы спросить, зачем его сюда так настойчиво пригласила охрана дяди, но Торин не даёт ему продолжить. - Когда в золото, в чистое золото попадает грязный, низкий металл, - начинает Торин ровно, за поясницу привлекая Кили ближе к краю. - Сплав становится дешевым. Ненужным. Сплав отравлен. Кили борется с дрожью, держится крепче за узкие поручни, но его ладони настолько взмокли, что неумолимо скользят. - И неважно, что попало в золото. Медь, олово или ртуть. Сплав отравлен. На миг Торин поднимает глаза. Из орехово-карих, сверкающих, они превратились в темные, почти черные омуты под нависшими по-старчески седыми бровями. - Отравить драгоценный металл... - тянет Торин. - Так и ты травишь его. Как олово травит золото. Как я не заметил раньше? Рука Торина упирается в спину Кили резко и настойчиво; мокрые пальцы проскальзывают по поручню. Узкий мосток вздрагивает под ногами, обрамленное черными краями котла, маленькое золотое озеро набухает пузырями внизу. Кили не разжимает пальцев, оступившись, почти обернувшись, на глазах выступают слезы от слепящего блеска внизу - но золотой блеск вспыхивает и за ним. Твердые руки ухватывают его за запястье, перехватывают выше, за локоть, за плечо. Он отпускает поручень, так же легко соскальзывает с другого его локтя хватка Торина - и падает на пол, чувствуя, как темнеет в глазах. Мосток ходит ходуном. Торин, не удержав равновесия, потеряв опору, грузно сваливается вниз - и повисает, с низко свесившемся хвостом тяжелой мантии, над громадным котлом, ухватившись увитыми перстнями пальцами за тонкий металл на самом краю перехода. Кили смаргивает раз, другой, чтобы зрение прояснилось, присматривается и понимает, что это действительно Торин. Понимает, что рядом, так же хватаясь за хрупкое плетение металлических лепестков пола, перехватывая руками выше, висит над золотой бездной Фили, и горячий воздух, идущий от плавилен раздувает его пушистые волосы. Понимает, что рука Торина, белая от напряжения, отпускает порвавшийся на груди камзол Фили. И картина выстраивается перед его глазами. У Фили влажные запястья, напряженные сухожилия веревками ощущаются под пальцами. Кили перехватывает его, тянет резко, так, что выдергивает брата наверх за одно чудовищное усилие. Торин смотрит на них, до крови сжимая резную балку у края. Смотрит и ждёт. Фили дышит куда-то в шею, прижавшись губами, сжав руками так, что Кили дышит через раз. Он оглядывается на Торина через четыре выдоха. Тянется к нему на пятый. Торин разжимает пальцы, отнимая руку - и хватает Кили так, что того, вцепившегося в брата, под чужим весом протягивает по полу почти до самого края. - Отпусти его! - рычит Фили, уцепившийся обеими руками в поручни, почти ряспятый, удерживая Кили от падения во второй раз. - Отпусти его, дядя! Торин рычит глухо - Фили напрягается весь, чувствуя, как под его жесткой хваткой скользят узкие поручни. Закрывает глаза, думая только о том, чтобы удержаться. Удержать Кили. Сталь звенит где-то на периферии - и становится так легко, что Фили качает вперед. Кили сжимает его, вцепляется дрожащими пальцами в ткань на спине. - Корона, - мяучит он, всхлипывая. - Что корона? - хрипит, не понимая, Фили. Кили отрывается от него, тянет за собой глубже на мост, дальше от края, и снова приникает горячим лбом к шее. - Он бросил корону, - шепчет, едва шевеля губами. - И отпустил. Когда Фили разлепляет глаза - корона Короля Эребора тускло блестит у самого края моста, дальше и правее их с братом. "Дорогой дядя Даин, позволь выразить глубочайшее почтение и попросить простить за все разы, что я - вынужденно либо же намеренно - не давал ответа на твои письма. Спешу сообщить, что наша ситуация разрешилась весьма печальным образом: дядя Торин по неизвестным пока причинам пропал во время ежедевного обхода плавилен. По его же приказанию солдаты не сопровождали его, оттого до сих пор неизвестно, как и куда он мог пропасть. Поиски продолжаются и до сего дня, однако, как вы знаете, Эребор не может существовать без короля. Торина продолжают искать, а пока я, ваш племянник Фили, принял на себя эту роль. Благодарю вас за вашу готовность придти на помощь в эти тяжелые для Эребора времена. Выражаю искреннюю надежду, что времена эти подошли к концу, и пришла пора расцвета, которую мы, надеюсь, заслужили. Прикладываю к письму щедрые подарки, памятуя о вашей незаменимой, столь своевременной помощи во время возвращения нашего королевства. Ожидаю вас с визитом в любое время, удобное вам. С уважением и почтением, ваш племянник, король Эребора Фили."