save me from myself

- Расстанемся? - Зейн сжимает в зубах очередной косяк и, наверное, он уже порядком накурен, иначе с чего бы ему спрашивать такое - Гарри не понимает, не понимает, не понимает. - Зачем? - Стайлс сидит на краю кровати, так и не застегнув рубашку до конца, вертя пальцами пуговицу, почти слыша, как с треском разрываются одна за одной нити, привязывающие кусочек пластмассы к цветастой ткани. Как с точно таким же треском рвутся мышцы горла, как крошатся зубы и кости, когда он стискивает челюсти, чтобы не закричать. Его хватает только на свистящий шепот и усталый взгляд. - Разве тебе со мной хорошо? - Зейн поднимает на него взгляд, и Стайлс уже не в первый раз хочет ударить его. Выцарапать отполированными ногтями эти тихие омуты, в которых водятся не черти - сущие безжалостные дьяволы. Гарри хочет вырвать Зейну глаза, чтобы не видеть в них тоску и боль, чтобы не читать свой приговор между завихрениями черного кофе в шотландском виски. - Тебе со мной плохо? - хрипит Гарри, чувствуя, как горло ошейником сдавливает предчувствие, что это происходит снова. Зейн пытается его оттолкнуть, уйти, убежать, скрыться в своей конуре в ЛА и утопить себя в алкоголе и написанных в пьяном бреду песнях, которые никто никогда не услышит, а Стайлсу придется ехать на съемки, подписывать контракты, жить. Это несправедливо, Малик это знает, но его губы - полные, искусанные до кровоточащих ранок губы сейчас складываются в тонкую линию, а костяшки пальцев сжаты так сильно, что еще немного - и сквозь покрытую татуировками кожу прорвутся кости. - Мы оба знаем, что я тебе не нужен, - Зейн затягивается еще раз, задерживая дыхание, замыкая клубы дыма в себе, пропитываясь им изнутри, до жжения в легких, до набата крови в ушах, до расплывающейся комнаты перед глазами. Танец на грани самоубийства, но Гарри знает, что Зейн не умрет. Не на его глазах. - Ты заебал, - Стайлс хочет подорваться с кровати, но его ноги гвоздями приколочены к полу, он не может пошевелиться, только сидеть на скрученной простыне, комкая пальцами остывший шелк, и его память играет в странные игры, потому что он смотрит на Зейна, курящего в кресле, а видит Зейна, раскинувшегося под ним на кровати. Покорного. Податливого. Подчиненного. All the love, Гарри, all the love. Стайлс ненавидит такого Малика. Которому отчего-то вздумалось, что он должен целому миру, что каждый его шаг подчинен желаниям Гарри, что вся его плоть и кости, вся кровь и душа созданы лишь для того, чтобы Гарри Стайлс двадцати двух грехов от роду ни в чем не нуждался. Стайлс ненавидит, что на Зейна это накатывает временами, моментами, впечатлениями. Утром он звонит по скайпу, чтобы дать Гарри послушать отрывок из новой песни, которая Стайлсу никогда не понравится, а вечером уже звонит из какого-то клуба, забившись в самый тихий уголок vip-зоны, чтобы, даже не сдерживая слез в голосе, сказать, что он дерьмо, у которого ничто никогда не получится. - Ну так вали, - Зейн закрывает глаза, будто сжигает мост, соединяющий их души, и Гарри вдыхает впервые за те вечные несколько минут, за которые их счастливые выходные, проведенные где-то в Нью-Йорке, превратились в горящую синим пламенем вечность. - Ты заебал посылать меня, а потом жаловаться, что я ухожу, - Гарри почти рычит, внутри него клокочет вулкан Нагасаки, еще немного - и сжатая в кулак ладонь проедется по точеной скуле, и это будет столкновение двух звезд в самом астрономическом смысле. Зейн молчит, впрочем, как и всегда. Он сейчас даже не здесь, не в этой комнате, пропахшей табаком и недопитым вином из бутылки, он сейчас в пыточной камере, где заковывается в свинцовую клетку, оставляя на себе шрамы больнее, чем от стекла, уродливее, чем от ожогов. Гарри пытался вырвать его оттуда, выманить, выволочь, вытрясти, но все без толку. Зейн сам кует себе цепи, что приковывают его к земле, и порой Стайлсу кажется, что крылья, прекрасные черные крылья Малика настолько изуродованы, что уже никогда не расправятся. Он будет вечно гнить изнутри, разлагаясь на ненависть к себе и к миру, пока Стайлс будет летать наверху, переплетаясь гибкими зелеными лозами с хлесткими голубыми волнами Луи. - Посмотри на меня, - Гарри не замечает, как оказывается сидящим на коленях перед креслом, в котором умостился Зейн. Он просто появляется там, пытаясь поймать снова умоляющий взгляд, то единственное, что еще осталось искренним в этом парне. Его взгляд, молящий о спасении, но никогда не готовый спастись. - Ты красивый, - шепчет Зейн одними губами и с этими словами последняя свеча на каминной полке гаснет. - Как и ты, - шепчет в ответ Гарри, беря в свои руки дрожащие ладони Малика, и покрывая их поцелуями, чувствуя на своих губах всю соль Мертвого Моря. - Ты останешься рядом? - его голос дрожит, как пламя свечи на ветру, и Гарри совсем немного страшно, потому что он не знает, спасает ли он Зейна, делает ли он все для того, чтобы тот не замуровал себя окончательно. - Всегда, - Гарри сжимает Зейна в объятиях, так крепко, как только может, представляя, что он щит, который отобьет все публичные насмешки, стена, сквозь которую не проникнет ничей осуждающий взгляд, теплый плед, который согреет покрытые льдом самоненависти кости. - Прости, - Малик цепляется за него, такой беззащитный и хрупкий, что на какую-то секунду Гарри боится, что он окончательно сломался, - я такое дерьмо, что доставляю тебе проблемы, но поверь, после выхода альбома все станет легче. Эти сучки увидят, кто здесь король. - Даже не сомневаюсь, - облегченно выдыхает Гарри. Еще не сломался, еще держится, еще готов жить ради своей музыки. Пока что Гарри этого достаточно, пока что он может немного успокоиться. Они сидят в темноте гостиничного номера, свернувшись в объятиях друг друга, и Гарри страшно, страшно до дрожи в руках, что в следующий раз он не выдержит. Что он все-таки послушается и уйдет, и никогда не найдет в себе сил вернуться. - Я люблю тебя, - шепчет Гарри, отчаянно стараясь в это поверить. - Я знаю, - шепчет Зейн в ответ, так и не поверив ему.