Искупление

Marilyn Manson – Evidence

Элайджа долго ждет собственного искупления грехов, представляет в мечтах, обрисовывая до идеальности, до доскональности, как это случится. Он грезит себя свободным от демонов прошлого, вольным от всех призраков, доканывающих душу до исступления — таким чистым, светлым, тем, кем когда-то был. И если бы он знал, что мечтам свойственно сбываться, то умерил бы свой пыл, ведь исполнение желаний приходит окольным, кривым и самым темным из всех возможных путей. Искупление приходит в его жизнь вальяжной походкой и изобличающим взглядом. Искупление приходит в его жизнь Тристаном де Мартелем. * Лорд де Мартель выхолен, выбелен, вычищен — Элайджа слышит, как его голубая кровь стучит по венам, и сознание на мгновение меркнет. Перед глазами пелена, в ушах — пульсация, а где-то на фоне, словно мелодия придворных музыкантов, голос Тристана, с упоением рассказывающего новоприбывшим гостям в лице его семьи о своем доме. Под кожей скребется желание закрыть ему рот, чтобы вдоволь насладиться симфонией пьянящей крови, бегущей по его жилам, но такой вольности Элайджа себе не позволяет и поэтому идет вслед за Тристаном, надеясь, что сможет сдержать себя в руках и не разорвать его на части. Тристан же в этом Элайджу опережает. Простой человек, но дикий зверь внутри, он ловит взгляды своего гостя и, улыбнувшись краем губ, понимает. Понимает куда больше, чем сам Элайджа, попадающий в расставленную для него — и только — ловушку. Они сталкиваются в свете мерцающих свечей однажды ночью. И если Элайджа не ожидает встречи, то Тристан знает о ней заранее: слуги уже давно донесли до него весть о том, что мистер Майклсон страдает бессонницей и любит бродить по замку, когда все спят. Де Мартелю становится интересно, пройдет ли он проверку или упадет в пропасть сразу, и решает проверить это, ступая навстречу мужчине с мягкой улыбкой на устах. — Не спится? — обыкновенный вопрос — ничего особенного, но Элайдже хватает, чтобы впасть в ступор и на миг растеряться с ответом. Глаза напротив не столь невинны, как сказанное вслух. Глаза напротив жрут Элайджу с потрохами, и вся его сила становится ничтожной слабостью перед впаянным в Тристана с рождения превосходством. Шальная мысль, которую Элайджа не успевает поймать в тот момент и, быть может, спаси самого себя, приходит к нему много позже — тогда, когда менять что-то в себе уже катастрофически поздно. Только потом Элайджа поймет, что все выточенные в нем изысканность, высокомерие, благородство и даже чертовы манеры — влияние Тристана. Весь он по образу и подобию его, но проблема в одном — не оригинал. И Элайджа вырезает из себя мысль о том, что он хотел бы быть похожим на лорда и, кивнув, врет: — Да, последнее время бессонница мучает. Вас тоже? И ответом ему служит нож. Поцелуем это не назовешь, как не мудри: Тристан впивается лезвиями-губами в его губы, разрезает их, и языком, как клинком, очерчивает то, что теперь принадлежит ему. Элайджа сдает без боя — кровь у де Мартеля слишком приятна на слух. Словно адская симфония, сотканная из огня и лавы. Руки у него сильные, жадные, стремящиеся дотронуться до каждого дюйма тела, не скрывающие жажду непременного обладания. Элайджа топится в растерянности, собственном страхе перед неизвестным, безумии, но подставляет шею для поцелуев, отказываясь думать. Да и о чем? Тристан и так стучится по вискам, Тристан и так рвет на части мысли, и отказаться от него, сделать шаг назад, трусливо сбежать кажется концом света. Зря, после Элайджа осознает, зря не сбежал он на край мира от того, чьи глаза лишили его воли и окунули в самую порочную грязь, которую он когда-либо видывал. Потом он столько раз пытался воссоздать ее по памяти, вбиваясь в каких-то мужчин до изнеможения, но все они были не теми, кого он тщетно пытался найти. Пытаясь играть роль Тристана, он представлял, как тот с силой хватает его за волосы и опускает перед собой на колени, как вытирает сперму с его рта белоснежным платком и трахает, как какую-то продажную шлюху, которую потом выбросят за ненадобностью. Он на самом деле пытался найти таким способом Тристана, что в себе, что в других, но заканчивалось все и всегда банально: или мертвым обнаженным телом, в котором лорда де Мартеля и быть не могло, или же мастурбацией, после которой он крушил мебель и превращал дом в щепки. Они оказываются в его комнате. Везде свечи, пляшущие на стенах тенями, а Элайджа ничего не видит, кроме этих дьявольских глаз, кроме этих проклятых губ, кроме разгоняющего чужое сердце желания. В своем он горит до тла — вечность точно, и раздеваясь, давая себя подмять под тело Тристана, тихо скулит в шею, чувствуя, как ладонь лорда опускается на пах. Рычит, скулит, как брошенная хозяином псина, а после стонет почти по-девичьи, пока Тристан с довольной похабной усмешкой, закусывая свои губы, проверяет его на прочность, наращивая темп руки, которая сжимает Элайджу похлеще железных оков, которыми Майкл наказывал Никлауса. — Превосходно, — единственное, что хрипло констатирует Тристан, когда Элайджу разбивает на сотни частей, парализующих тело, оргазм. Он не дает ему опомниться — лорду де Мартелю это нужно в последнюю очередь — и, обводя языком контур губ, встает на ноги и резко притягивает за волосы к себе, в ноги. И, черт возьми, вместо того, чтобы разорвать ему глотку, выпотрошить, выпить до дна, Элайджа смотрит дрожащим взглядом и подчиняется. У него мысли вязкие, как мед, сознание мутное, а сердце — дикое. И вся эта гремучая смесь — Тристану. И Тристан пьет его до дна, потрошит и рвет глотку членом, вбиваясь до рвотных рефлексов, до отказа дыхания, до дрожи в теле. До необходимого Майклсону искупления, которое оказывается соленым на вкус, стекая к подбородку и падая на пол прозрачными каплями. Элайджа рвано дышит — почти мертвый, вспоротый, — а Тристан, все по-прежнему улыбаясь, отходит на шаг в сторону, берет белый платок в руки и, чуть нагнувшись, вытирает сперму с его распахнутого, жадно хватающего воздух рта, и мягко целует, чтобы после констатировать: — Надеюсь, твоя бессонница будет чаще совпадать с моей. * Встречаться под покровом ночи не входит в привычку у Элайджи, потому что ему всегда мало. Слишком мало Тристана, дарующего свое внимание и общество всем в равной степени: он, этот дьявол во плоти, порой даже не смотрит в его сторону, проходя мимо, и у Элайджи в сознании щелкает; потом, эти трупы в соседней деревне все благополучно списывают на буйный нрав Кола — весьма кстати. Угрызений совести он не чувствует, зная, что младший брат и не вспомнит, скольких выпотрошил накануне: пять человек либо же целое поселение. Он не хочет думать, что ему вообще безразлично все, кроме де Мартеля, и врать себе какое-то время удается. Ровно до того момента, когда, выбирая между семьей и им, сначала он выбирает Тристана, забегая в его комнату с разорванным изнутри сердцем. — Что-то стряслось, Элайджа? — Тристан читает по безумным черным глазам мужчины страх и что-то, напоминающее боль. — Да, кое-что, — размыто отвечает Майклсон и тут же срывается с места, целуя того так, как однажды Тристан поцеловал его. Жадно, горько, на грани безумия. Он отстраняется сам спустя минуту-вечность и, смотря в непонимающие глаза Тристана, шепчет. — Надеюсь, ты когда-нибудь меня простишь. — Элайджа, в чем..? — Тристан не успевает ответить: руки хватают его за шею, кровь вливается в горло горячим потоком, а страх заполняет грудную клетку. Элайджа сжимает его шею и впервые позволяет себе попробовать на вкус ту благородную кровь, которая трелью льется внутри лорда. Он убивает его, врезаясь клыками в глотку, и пьет до опьянения, до черных кругов перед глазами. Простить себе те слезы, в которых он утопился в тот вечер, оплакивая его смерть, Элайджа так и не смог — он просто забросил их, как и забрасывал все свои слабости, за порог красной двери, чтобы никогда больше не столкнуться. Наивно было полагать, что кто-то не проберется туда и не распахнет ее настежь — это Элайджа понимает отчетливо и ясно, когда мать по щелчку пальцев вершит над ним суд, выпуская демонов наружу. Среди них из первых — Тристан, усмехающийся так, что сердце невольно сжимается. И Элайджа пытается верить, что это боль, а не чертово желание обладать им до последней капли крови. Тристан обращается на третью минуту своего пробуждения. Элайджа напаивает его кровью служанки, с замиранием наблюдая, как та ослабевает в его руках. Но даже здесь Тристан оказывается выше его — он делает ровно пять глотков и с трепетом кладет ее на кровать, переводя взгляд, полный злобы на Майклсона. Вопрос бьет стрелой прямо в грудь. — Кто я теперь, черт побери? — Ты — это я, — с треском отвечает Элайджа, не веря своим словам. Ирония в том, что, даже внушив де Мартелю необходимую ложь, Майклсон знает, что все ровно наоборот. Это он — неплохая копия Тристана, а Тристан же чертов оригинал, повелительно взмахивающий ладонью и ставящий на колени людей перед собой. Это он — Элайджа, собранная по крупицам память о человеке, ставшая привычным образом самого себя. И его желание сбывается — он находит свое искупление, вот только цена оказывается непоправимо высокой. Но ведь за все нужно платить, так? И Элайджа платит уже десятое столетие, неся на своих плечах бремя памяти о том, кто создал его по образу и подобию своему. * Они встречаются лицом к лицу в Новом Орлеане, и Элайджа, протягивая Тристану платок и смотря в глаза дьявола, чувствует на кончике языка что-то соленое, вязкое и необходимое. Тристан же улыбается по-прежнему скользко, ведь даже в своем вымышленном превосходстве Элайджа все равно оказывается перед ним на коленях. Снова и навсегда.