Полосатые чулки моего сердца

Он едва перебирал ногами — до того сильно устал, что хотел упасть навзничь на сырую траву, раскинув руки в стороны и раскрыв свои объятия бледнеющей луне. Его брала частая дрожь, от которой сводило суставы, но сильнее всего тряслись его рдеющие губы, окропленные соленой водой его печали. Пока он убегал прочь от всего, что преследует его выжидающим добычу хищником, слезы, разбиваемые струями морозного воздуха, текли по щекам, но теперь, спокойные и усталые, они стекали ровными дорожками по уголкам глаз, охлаждали пульсирующие виски и звонкой капелью ударялись о землю. «Почему, почему он меня не любит, — крутилось его в голове, — разве я чем-то хуже этого мертвого эльфа? Почему в погоне за Якорем он забыл обо мне. О том, кто всегда был рядом с ним, несмотря ни на что». Ему хотелось зарыдать во весь голос, сотрясти весь мир звуками своего осипшего голоса, чтобы каждый проклятый человечишко знал о его нестерпимой боли. Но храмовничья закалка до сих пор крепкой уздой держала его за горло, и вместо этого он лишь по-щенячьи постанывал, пытаясь проглотить застрявший в трахее шип, что царапал кожу изнутри и наполнял легкие кровью. Стрекотали в росистой траве кузнечики и сочиняли свои ночные песни сверчки, когда, проглатывая остатки слез, он услышал такой знакомый и родной цокот истоптанных каблуков по каменистой кладке извилистой дорожки. Даже отсюда, прячась в зарослях травы, укрытый звездным покрывалом, слышал он сиплое дыхание и шепот пол платья, что разговаривали с гравием дорожки. Он зажал рот рукой. Не хотел выдать себя. Не хотел смотреть в эти глаза, что всегда видели его насквозь и заставляли дрожащие колени пригибаться к земле. Однако же каждое случайное и неловкое движение ладони оглушало поляну громче звона колоколов, и ему оставалось лишь и вовсе не дышать, вжимаясь в сырую землю с такой силой, какую только могло приложить его ослабленное тело. И молиться. Молиться Создателю, которого он отверг. Который отверг его. Они словно играли в прятки. И он был уверен, если его найдут, он больше никогда не увидит этой луны и этих глаз, что не моргнув прикончат его одним взглядом. — А вот и ты, — зашептало над ухом. — Прекрати убегать, глупенький, — отозвалось ухмылкой. — Я же всегда находил тебя, где бы ты ни прятался. Он задержал дыхание. Лишь бы не взвизгнуть воплем раздирающего страха, когда по щеке, оставляя кровавые царапины, побежали длинные крученые пальцы его хозяина. — Ты мой и всегда будешь моим, — Древний стиснул зубы вместе с кулаком, что до пронзительной боли впился почерневшими костьми в щетинистое лицо. И без того испещренные красными сосудами глаза налились бордовой кровью. «Пожалуйста, убей меня без мучений, — думал он. — Хотя бы так отплати мне за верную службу», — закрыл глаза, прикусил губы и отдал себя в полное распоряжение своенравного господина. Но вместо обжигающей раны в груди он почувствовал шершавое прикосновение пахнущих дымом сожженных деревень губ на своих губах. Они опалили его сильнее, чем раскаленный метал ранит кожу. Его язык, на удивление влажный для высохшего тело, проникал внутрь его рта, властно требуя ответа. Он мечтал об этом. Мечтал каждую ночь, сворачиваясь калачиком на холодной россыпи осенних листьев. Представлял себя, робкого и послушного, подле своего хозяина, его костяные руки на своей талии и прикосновения хладных губ на щеках. Но никогда не думал, что, напуганный, замерзший и обессиленный, он в миг станет самым счастливым человеком именно здесь, под бледнеющей луной в зарослях росистой травы. Подаваясь вперед, он вверил себя в руки господина во всех смыслах этого слово. Он отдался его прикосновениям, его покусываниям и рдеющим синякам после них на белой, покрытой синими сосудами коже. Он позволил ему снять с себя броню. Нет, разорвать ее на части, превратить в пепел, и сам окунулся в поток жгущей маны. Их тела, оба изможденные тяжелыми годами, сплелись воедино, танцуя вальс горящей страсти. Впиваясь в изможденное шрамами плечо, Древний изо всех сил сжимал его бедра пальцами, оставлял глубокие порезы на пояснице и полосовал ослабшие руки, довольствуясь его мучениями и упиваясь пропитанной лириумом сладкой кровью. Каждое мимолетное касание отдавалось оглушающей трелью голосов в его голове. Он прогибался в спине до хруста истертых позвонков, заламывал пальцы, заглушая ноющую боль внизу спины от сильных и частых толчков господина. с каждым движением все его внутренности пронзал удар молнии. Но он терпел. Терпел все это ради своего любимого, упиваясь приторной медовой сладостью счастья в агонии сбывшейся мечты И только полосатые чулки, неказисто брошенные под звезды, говорили о том, что до утопического переплетения умиротворенных тел здесь кипел огонь любви, сжигая все вокруг.