***
Сын Пэйнов — оказывается, Пэйнов — с безумными глазами шепчет на ухо о расслабляющей атмосфере задней гостиной, чуть вдалеке от пустых глаз женщин с бокалами игристого в руках и выступающими венами, исчезающими в туфлях-лодочках, больше похожих на копыта, и мужчин с капельками пота на красной шее, которые впитывают отутюженные воротники рубашек. Несколько выродков сидят расслабившись в небольшой тёмной комнате, пахнущей лаймовым сиропом и чудным смешением пота и нескольких одеколонов, а Лиам, парень с безумными глазами, достаёт из кармана пакетик разноцветных таблеток. После одной симпатичной голубоватой, которую Гарри запил ликёром, кудрявый сидит рядом с сынишкой Азоффов и внимает его красочному описанию своей мамаши, сбывающей мусор из Темзы какой-то компании из Мексики под видом удобрений. Откровенно такие же воротники и туфли, только на пару десятков лет моложе. И Гарри, несомненно, один из них. Только вот таблетка не зашла: слишком слабая для него. Он видит единственный выход не сдохнуть в необъяснимом пиздострадании — трахнуть какое-нибудь милое личико и завалиться в постель, потому что, господи, как же он устал. Он выходит из комнаты и минует идентичные группки людей. Его мать в общей гостиной выражает соболезнования черноволосой даме — одной из тех, кто чаще всех бывает у них по воскресеньям, относительно её старшего сына, который что-то там не оправдывает. В голове Гарри проносится воспоминание о том, что он как-то заходил на страницу этого сына на фэйсбуке и видел его фотографии, особенно запомнилось глуповатое сэлфи с пакетом из Макдоналдса. «Еда пропащих людей» — всегда говорила мама, и, хотя зеленоглазый никогда не пробовал ничего подобного ввиду редких приключений в обычной части Лондона, он постоянно доёбывался, выясняя, каким образом бургер или аппетитно выглядящая картошка делает тебя пропащим. Ему так и не объяснили. Поднимаясь по лестнице, чтобы посмотреть на мерцающую полосу огней города, юноша не думает о том, что чем-то отличается от всех этих людей. Он не самовлюблённый уёбок, думающий, что особенный, потому что всё, что он делает, — это типичные мёртвые действия любого человека с этой улицы, а склад ума и частый самоанализ — дело небольшое, поправимое. — Блять. Гарри невольно выдыхает, увидев фигуру в проёме двери, ведущей на крышу. Она оборачивается, и в свете голубоватой темноты почти чёрного июньского неба Гарри удаётся рассмотреть парня, прислонившегося к косяку плечом, с сигаретой в пальцах и лёгким недоумением на лице. Довольно очень симпатичном лице. По смуглому забавному мальчику с пакетом из Макдоналдса половое созревание ёбнуло с чудовищной силой. Парень делает последнюю затяжку, не сводя глаз с Гарри, выкидывает окурок в дверь и, оттолкнувшись от косяка плечом, делает шаг к лестнице. — Э-эй, ты куда? Это прозвучало более по-детски, чем того ожидал Гарри. Малик, так, вроде, его фамилия, выгибает бровь и разводит руками: — По делам? Гарри смотрит на него и каждой тканью своего мозга пытается запомнить этот голос, потому что он действительно потрясающий. Прохладный, сквозящий, что-то, что очень сложно уловить, с небольшим северным акцентом, и у Гарри в голове возникает мысль попросить парня прочитать каждое блядово слово из словаря, чисто чтобы проанализировать отличие манер речи. — Можно с тобой? Парень слегка улыбается краем рта и качает головою: — Не думаю, что в настроении трахаться. Ослиное упрямство мешает Гарри гордо провести пальцами по кудрям и пойти склеить того же Лиама, к примеру, и плюс что-то в том, как он звучит — чувство, что парень на десяток лет старше Гарри, что он всё знает, что он не против; Стайлс твёрдо решает доебаться. — Я всё равно хочу. Он не позволит себе не переспать с ним, вот как останавливает себя от самоанализа Гарри. Разочаровавший мамочку Малик слишком хорош. — Я всё равно тебе не дам. Гарри улыбается самой широкой своей улыбкой, оглядывая худощавое стройное тело в великолепно сидящем костюме. — Я мог бы тебе отсосать. На секунду кудрявому кажется, что что-то промелькнуло на лице парня, что-то потерянное, будто бы разбитое, и он бы смог понять эту тень, если бы не сокрытые во мраке глаза Малика. — Мог бы. Но я слишком голоден, — он в два шага минует ступеньку, на которой стоит Гарри. Зеленоглазый втягивает носом шлейф сигаретного дыма и Unforgivable by Sean John, парень едва ли думает над своими словами: — Ты в Макдоналдс? Краска приливает к его щекам на этот раз, и это смущение очень…непривычно для Гарри Стайлса. Среди этих людей нет такой функции, перед такими нечего краснеть, его смущение примут за лихорадку или первую стадию лишая. Малик разворачивается и смотрит на него как на психа. — А ты хочешь в Макдоналдс? — Хочу. — Ну пошли. — Правда? — Правда, — Гарри мог бы поспорить, что он улыбается. Он следует за Маликом вниз, где до сих пор играет Джосс Стоун и пахнет Шанель № 5: восемьдесят процентов женщин в этом доме думает, что оригинальны и винтажны.***
Они идут по замершей в летней ночи улице, преодолевая безумную влажность и отвратительную плотность. Воздух вокруг будто бы можно потрогать — это было бы чем-то вроде атласа, но не прохладного гладкого белого атласа, а до омерзения липкого и удушающего, как подушка, на которой долго лежали, не переворачиваясь. Кое-где в тёмном летнем небе можно увидеть звёзды, но это не те звёзды, о которых пишут или которые нужно видеть в глазах любимых тобою мальчиков или девочек. Это полупрозрачные бусинки, видные лишь потому, что в пригороде Лондона живут самые лицемерные твари Британии и забота об экологии является их важнейшим долгом: тут не горят фонари. Стук шагов смешивается с шумом Июня. Сверчки, опрыскиватель где-то неподалёку, клубы воздуха, перемещающиеся по пространству, дыхание, молчание. Всё издаёт звук. — Пустая улица, — с чего-то бормочет Гарри, чувствуя себя не совсем уютно, даже не зная имени парня, с которым идёт. — Мёртвая улица, — он то ли соглашается, то ли поправляет, то ли добавляет, и снова кудрявому кажется, что Малик в два раза старше его. Слова не звучат пафосно и по-детски. Он не выглядит пафосно и по-детски. Черноволосый останавливается напротив чёрного Джипа, не стоящего даже за оградой дома Маликов. Они забираются в салон, и Гарри видит огромное количество пустых пачек скиттлз на заднем сидении, когда Малик включает свет; также там, сзади, большая сумка с баллончиками краски, и Стайлс уже набрасывает пару вопросов о том, что рисует Малик, вопросы-клише для творческих людей, как видит лицо своего спутника. Он повёрнут в профиль, плавно ведёт машину. Нос у него тонкий и прямой, он прикусил пухлую нижнюю губу. Подбородок хочется обцеловать, а шею окольцевать багровыми пятнами. Его глаза меняются от светло-карего до мутно-эбенового, по мере того, как на дороге появляются фонари. На острых скулах тени от искусно закруглённых ресниц, в ухе блестит серебряное колечко. Гарри облизывает губы. — Прекрати пялиться. Он скорее бормочет, чем говорит, его взгляд вскользь проходится по Гарри, но от дороги полностью не отрывается. — Но я хочу. — Мало ли чего ты хочешь. — Мне скучно. — Не веди себя как ребёнок. — Я и есть ребёнок. На этот раз черноволосый удивлённо смотрит на него пару секунд, прежде чем снова уставиться в стекло, и Гарри бы развязно ухмыльнулся, но он почему-то приоткрывает рот и распахивает глаза ещё шире, словно в попытке поглотить парня зелёными радужками, впечатать его в них. — Что ты будешь есть? — он спрашивает, и Гарри краем глаза замечает огромную жёлтую букву «м», около которой ему всегда хотелось остановиться. Он теряется и краснеет, уткнувшись взглядом в свои колени и абсолютно, блять, не понимая, какого чёрта общаться с этим человеком так тяжело, так непривычно. Когда зелёные глаза снова на лице Малика, тот слегка улыбается, словно он знает, что Гарри едва ли не жалеет о том, что решил доебаться; просто в каждом разговоре с людьми его обычного круга все добрые, милые и сахарные, и его абсолютно не учили общаться с другими. Несмотря на полночь, все места внутри Макдоналдса заняты смеющимися людьми. Кто-то кидается картошкой, кто-то размахивает руками, кто-то ест огромный бургер, всё это за большими стёклами, и Гарри готов отстегнуться и выйти в удушающую улицу из прохладного салона, но машина сворачивает к маленькой кассе, где их приветствует девушка с синими волосами и тонким кольцом в губе. Гарри не слушает, что заказывает Зейн, смотря на перешучивающихся парней и девушек за кассиршей, все в оранжевых с фиолетовым футболках и кепках. Им протягивают два огромных пакета, которые Малик кладёт на колени кудрявому, потом он суёт ему в руки рожок в салфетке и прощается с девушкой, снова выруливая на относительно пустую дорогу. Гарри лижет мороженное, которое оказывается восхитительно вкусным, всё пялясь на то, как лижет свой рожок черноволосый. Замечает ли тот наглый пожирающий взгляд или не замечает, но через пару минут Гарри осознаёт, что едут они гораздо быстрее, чем следовало бы. — Почему так быстро? — он спрашивает, отправив в рот оставшийся кусочек хрустящего рожка и вытирая уголки рта тыльной стороною ладони. — Если картошка остынет, она будет невкусной. — Ты не будешь есть сейчас? — Я планировал посмотреть фильм. — Я с тобой. Он смеётся и качает головою, не имея ввиду отказ. Гарри это точно знает.***
Они проводят ночь на огромном балконе Маликов, развалившись в полосатых садовых качелях, которые не делают уже лет двадцать. Гарри узнаёт, что черноволосого зовут Зейн, когда видит корявые подписи на тетрадях по экономике и праву в углу комнаты, засраной комиксами, книгами и альбомами. Зейн же узнаёт, что его спутника зовут Гарри после того, как его мать с широко распахнутыми глазами приветствует кудрявого, когда оба поднимаются по лестнице. — Приятно познакомиться, — бормочет черноволосый, не оглядываясь. Зейн сказал, какой-то Сэлли обосрался от Макконахи в Настоящем Детективе, и первую серию они смотрят молча, поедая тёплую картошку, бургеры, наггетсы, и Гарри это безумно нравится. Разговор завязывается, лишь когда кудрявый начинает выдавливать вишнёвую начинку из пирожка, потому что само странное хрустящее тесто ему нравится больше. Зейн смотрит на это с выражением ой-блять-какой-же-он-ебла-а-ан на лице, а потом спрашивает: — Ты под чем-то или всегда такой? Гарри вскидывает голову, встречая взгляд Малика и невольно любуясь полуосвещённым настольной лампой где-то слева на полу лицом парня. — Какой? — Странный. — Кто бы говорил. Мне просто не нравится вишня в этой штуке. Зейн прикусывает нижнюю губу и переводит взгляд обратно на монитор, где качественно состаренный Макконахи повествует о сатанистах. У Гарри не получается понять Зейна, не получается почувствовать ту грань, ту невероятную грань, когда человек кажется взрослым и в два раза мудрее, чем твоя мать, но в то же время это замкнутый тихий подросток, которого хочется усадить перед собою и подробно расспросить обо всех тех осколках в его глазах, обо всех вещах, о которых он молчит. Под утро, когда они оба со смехом соглашаются в определённо высоком уровне пафосности манеры курения сигареты как травки, когда Зейн молча приносит Гарри футболку со значком Бэтмэна, после того, как кудрявый рассказал о полученной в детстве пижаме с Человеком-Пауком, а не Тёмным Рыцарем; когда они засыпают в прохладных сероватых лучах солнца на холодной кровати Малика, Гарри даже не вспоминает о том, что так и не трахнул симпатичное личико.***
Он уходит в жаркий полдень, в прилипающей к спине чёрной футболке Зейна, его же шортах и скомканным костюмом под подмышкой. Сопящий в подушку Малик даже не проснулся. На дне рождении Барбары пару дней спустя Стайлс пялится стеклянными глазами в чуть менее стеклянную дверь и вроде бы ждёт кого-то, а вроде бы и не ждёт, понимая, что тут ждать кого-то нечего. Укуренный смех и девяносто пятипроцентный метамфетамин — лучшее, что могло бы отвлечь его от какой-то…какой-то упущенной детали, которая давала о себе знать уж слишком, слишком навязчиво. Это как накрыться мягким одеялом, но недостаточно широким, чтобы охватить всё тело, и бок, пятка, ягодица или ещё что-то остаётся под продувающим ветром. И это самое отвратительное. Гарри идёт домой и включает четвёртую серию Настоящего Детектива, развалившись на кровати с арахисовым маслом и хлебом — самыми высококалорийными продуктами у него в доме, но это не то. По крайней мере ты на верном пути, Стайлс. Спустя двадцать минут жутко утомительного монолога Вудди Харрельсона о его жене и любовнице, Гарри натягивает на себя футболку, втискивается в джинсовые шорты и перевязывает прилипающие ко лбу от нестерпимой влаги кудри каким-то шарфом его старшей сестры и выходит на улицу, мысленно призывая себя не волноваться. Но так уж получилось, что Гарри Стайлс — чемпион улицы по самоанализу и мутным бродяжичьим мыслям, и было бы некрасиво с его стороны не сесть на тротуар прямо у дома Маликов, обхватить руками коленки, положить на них голову и задуматься о том, что он вообще творит. Это будто сигарета после глубоких осмысленных затяжек. Проблема в том, что не было никакой сигареты, только… — Ты что тут делаешь? Уверенный и глубокий запах Зейна накрывает Гарри полностью, стоит черноволосому парню опуститься на землю рядом с ним, не сводя какого-то обеспокоенного взгляда с поблескивающих в темноте глаз. Кудрявый раскрывает рот, с содрогающейся грудью вдыхая смешанный с парфюмом запах сигаретного дыма, он тупо смотрит в глаза, обрамлённые уж слишком густыми и длинными ресницами, не понимая ни себя, ни своих мыслей. — Ты под чем-то? Дежа-вю. Гарри мотает головой и облизывает пересохшие губы. — Я просто искал кое-что. Он не знает чего искал, поэтому и снова впадает в транс, позволяя запаху Малика и наполняющему воздух стрекотанию сверчков унести его прочь. Его возвращают: — Тут нечего искать, — Зейн смотрит на длинную дорогу позади Гарри, обводит глазами улицу и опускает взгляд на свои колени. — Пошли, — он неожиданно встаёт, отряхивая зад и протягивая руку смотрящему на него во все глаза Гарри. Он ничего не говорит, пока быстро ведёт машину, и Гарри снова пялится на него всю дорогу, гадая, рассержен ли Зейн или просто… Зейн. За окном несутся яркие огни и вывески, гогочущие люди и сверкающие машины; внезапно Гарри понимает, что впервые за блядский и омерзительно-липкий июнь идёт дождь. Он приоткрывает окно, высовывает руку, и никакая мама не скажет ему убрать её обратно и ему не придётся устраивать скандал, потому что он хочет высунуть ебаную руку. В отражении размытого лобового стекла Стайлс видит, как Зейн улыбается. Они останавливаются у здания, стены которого обклеены объявлениями о приглашениях на различные субботние собрания, вроде чаепития с Джимом Моррисоном или хот-догами с Дэвидом Ли Ротом, а в следующие мгновения Гарри бежит в двери из дешёвого пластика, прячась от тёплых, но тяжёлых капель дождя. Малик взбегает по тускло освещённой лестнице, не давая Гарри даже понять то, где они находятся, и останавливается лишь в небольшой комнате с большим столом, микрофонами и дюжинами пустых кружек. На него смотрят две пары глаз, а Зейн уже занял место за огромным столом, заваленном бумагами и яркими объявлениями, на фоне заканчивается Asleep the Wheel, и через минуту в пространстве раздаётся звонкий голос, оповещающий дорогих слушателей о том, что с ними снова их обожаемый Луи Томлинсон с гнойным типом «который постоянно тут отшивается и говорит, что его зовут Ник таким голосом, будто всем не поебать», а также их специальным гостем на сегодняшнюю ночь является некая пакистанская задница с его мокрой кудрявой подружкой в футболке Ганз н Роузес. — Зачётная футболка, чувак! — миниатюрный шатен, которому принадлежит голос, салютует ему через стол, и Гарри опускается на стул рядом с Зейном, салютуя в ответ. Звонкий голос разрывает более взрослый и умеренный, это четвёртый парень в комнате, вернее, мужчина, которого Луи назвал Ником. Он посылает Томлинсона нахуй и говорит, что был бы он гнойным, то Луи не отсасывал ему каждый вечер, на что шатен возмущённо препирается, впрочем, слегка порозовев. — Мудаки. Гарри узнаёт, что он находится в студии какого-то очень-популярного-среди-выдающихся-молодых-личностей (хипстеров с бессонницей) радио в следующие минуты, и уже через полчаса наблюдает за постоянно обсирающими друг друга да и, в общем-то, всех и вся вокруг Ником и Луи. После окончания трансляции о вот-вот выйдящем в августе альбоме Фолз и красноречивом прощании с «выдрачивающими из себя всю скуренную дурь» слушателями, Луи объявляет, что хочет есть, и Ник, закатив глаза, предлагает пойти в Шэйк Шак. Тем вечером, Стайлс, наполненный самой невъебенной по его мнению картошкой во Вселенной и в футболке с зелёным хот-догом из того Шейк Шака, потому что на его футболку вылили черничный лимонад Ника в яростной борьбе за картофелину с большим количеством сырного соуса, засыпает на груди Зейна, потому что в студии, где у Томлинсона и Гримшоу через четыре часа утренний эфир, диван только на троих.***
Когда Гарри спускается, забрызганный дешёвым пивом, потому что в той стрёмной забегаловке с соусом барбекю лучше, чем в грёбанном Окланде, не принимали кредитных карточек, а Зейн со смехом сказал, что не даст Гарри больше футболок, так как он не вернул ни одну из них, и сталкивается нос к носу со своей мамой в том платье Гуччи из весенней коллекции, парень всё ещё немного пьян. Проснувшись в пять на спящем мёртвым сном Зейне, в комнате, которую даже кондиционер не спасал от июльского пекла, Стайлс чувствовал себя так хуёво и в то же время так замечательно, что хотелось блевать расплавленным в звёздочки счастьем. Энн неловко улыбается сыну, обеспокоенно сжимая свою сумочку, и тот, кивнув ей и улыбнувшись своей самой обольстительной улыбкой, выходит в нещадно палящее солнце. Кажется, на Вирджиния Уотер появился ещё один разочаровавший мамулю симпатяга. Он просыпается глубоко за полночь и сразу вылетает вон, к Зейну, который только принял душ и пахнет гранатовым гелем и зубной пастой. Они садятся в джип, не видя двух молча сокрушающихся женщин в окне, и несутся куда-то в дешёвый и пропитый Лондон, где FIDLAR дают не то чтобы даже концерт едва ли за стоимость едва ли блока Мальборо Рэд. Гарри улыбается и не отпускает тонкое запястье черноволосого, чтобы не потеряться в пропахшей насквозь бог знает чем толпе, и когда все кричат о том, что припиздились копы, он чувствует пальцы Зейна в своих, они бегут быстро, против толпы, и Стайлс бы запаниковал, но он лишь улыбается ещё шире, позволяя Малику утянуть себя ещё глубже в клуб. Воздух в комнате, где они тяжело дышат, приваливсшись к облитой чем-то стене, спёртый и будто бы разрывается от происходящего снаружи безумия. — Гарри, всё в порядке, — хрипло говорит Зейн, ещё крепче сжимая липкие пальцы кудрявого. Тот кивает в обнимающую их темноту, и чувствует застилающие его глаза слёзы. Он не понимает, почему плачет, это больше похоже на облегчение, чем на страх, или играются ежевичные шоты, но Малик всё равно обеспокоенно повторяет его имя, пытаясь нащупать в кромешной тьме его лицо. В ту ночь Гарри впервые целует Зейна. Он по кусочкам разбивается и собирается вновь, прижимая тонкое тело к себе, не отдавая себе отчёта в действиях, пробивая языком себе путь в горький горячий рот черноволосого парня, сипло дышащего ему в губы. Это не похоже ни на один поцелуй, ни на одно чувство, испытанное ранее. Ни на опьянение чистым абсентом на пустой желудок, ни на спайс, гашиш или даже групповуху в Амстердаме под дозой крэка. Это в темноте, от которой хочется кричать, целовать пропитого водкой и ананасовым соком Зейна, чувствовать его пальцы в волосах, локти на плечах, кусать его губы и глотать мутные стоны, слизывать ржавые капельки крови и снова целовать, не зная, что громче — оглушающая пустота в голове или крики за тонкой стеною. Это подобно путешествию через всю Галактику, щемящее чувство непереносимого окрыления, но не потому что ты пересёк Млечный Путь, а потому что ты вернулся домой.***
Не говоря об отношениях, не задавая друг другу никаких вопросов, они провели весь июль. Гарри периодически заставал себя на полу Зейна в окружении свёртков и огрызков бумаги, что являлись шаблонами к письмам, запискам или просто заметкам Малика к тем или иным людям. Гарри читал всё, пытаясь ухватиться за безумный водопад мыслей черноволосого, уходивший вниз мелкими наклонёнными буквами. Зейн чаще всего спал в эти моменты. Стайлс уверен, у него какая-то поебень со сном, человек в день одиннадцать часов спать не может. Только если тебе шестьдесят. А Зейну вполне возможно шестьдесят, потому что только закончивший школу человек не может задаваться вопросом, считается ли он плодом любви, если его мать трахалась с его отцом из-за любви к деньгам. Гарри не знает, что вообще происходит, успокаивая себя мыслями о том, что это просто очередное приключение. Дружба с Маликом — это очередное приключение, и ничего страшного, если все прошлые приключения давали себя трахнуть, а тут…тут даже не акцентируется на этом внимание. Главное — не признаваться самому себе во всякой мути. Это как курить. До того, как ты скажешь себе, что ты куришь — ты не курильщик. Просто покуриваешь. Тонкие грани, но крепкие. Зейн позволил Гарри периодически убираться в его комнате, а Гарри предложил построить у себя на балконе теплицу. Его мать, до этого относившаяся к Зейну как к стихийному бедствию — с молчаливой покорностью — завизжала что-то том, что гнилые листья с деревьев нужно отрезать, чтобы те не заражали другие, здоровые, и, хоть она вряд ли давала им совет об уходе за растениями, женщина осталась проигнорированной. Теплица нужна была просто так — не для табака или марихуаны, как предполагали Энн и Триша. Просто теплица, где даже цветов нет.***
О том, что ему безумно идёт этот костюм и хорошо, что он выбрал Ланвин, ему сказали уже несколько человек, которых Гарри не обделил нетерпеливыми кивком и улыбкой, после которых следуют тоскливые взгляды на балкон, за которым скрылись Зейн, его мать и мать Гарри. На самом деле, находиться на очередной пластмассовой вечеринке стало довольно неплохо благодаря присутствию Зейна. Малик объяснил, что если будет посещать кое-какие мероприятия и показывать всем, что не сдох от передоза или алкогольного отравления, как часто судачат, не видя черноволосого месяцами, то сможет шляться где угодно и с кем угодно без приёбывания родителей. Гарри же всегда на них был. Но теперь они много лучше. С присутствием Зейна, с которым они сидят в каком-нибудь углу и обсуждают топпинги пиццы (Зейн знает меню Доминос наизусть); слушают эфир Томлиншоу, хихикая и присылая им голосовые сообщения в вотсапп, которые иногда даже звучат в трансляции; обсуждают галерею в Квинсе, которую они вряд ли посетят, но, любом случае, поговорить о ней стоит. Размышлять о том, больше ли Кендалл, бросающая какие-то взгляды на них, похожа на парализованную крысу, или же Тэйлор больше смахивает на костыль, гораздо увлекательнее с Маликом, чем просто думать об этом одному. Но сейчас, не тяжёлая нехватка глухого с придыханием голоса волнует Гарри, а какое-то омерзительное предчувствие того, что что-то пойдёт не так. Ему не хочется думать, почему и под каким предлогом две мамаши решили поговорить с Зейном. И когда открывается дверь, и улыбающаяся Энн манит его к себе, Стайлс вылетает в душный и сухой воздух августа, смотря лишь на Зейна, у которого во взгляде…пусто. Энн и Триша уходят. Это больше похоже на дерьмовую пьесу, если честно. — Зейн? — Гарри проглатывает вязкую слюну, чувствуя нарастающее беспокойство. Он очень давно отпустил это чувство, потому что не было ни одной причины. По сути, и сейчас нет, Зейн же…ну, он никто, да? — Они сказали, нам нужно перестать общаться. Стайлс моргает. — Почему? — Мы портим лица семей. — Ты же и без меня портил лицо своей семьи, — даже в ситуации, когда живот перекручивает от резких тупых ударов по грудной клетке, Гарри следует своему стилю. Зейн усмехается, но его глаза похожи на две чёрные дыры. — Вместе мы делаем это лучше. Гарри переступает на другую ногу. — И что теперь? — Мы перестанем общаться, думаю. Следовать стилю. Не ломаться. — Ну да, — Гарри кивает и сжимает руки в кулаки. — Тебя лишат всего, если ты будешь общаться со мною. Меня запрут. Во всех смыслах. А наше, — он вскидывает руки, подбирая подходящее слово, — общение того не стоит, — Зейн смотрит прямо в глаза Гарри, и тот не знает, что он там видит. — Так же? — Ну да. Мы же просто…тусили. Зейн трясёт головой в согласии. Ну конечно. Винить его в том, что он не хочет терять свою свободу взамен на какого-то парня, живущего за пару домов от него, — это несерьёзно. И Гарри вряд ли хочет лишаться привилегий в обществе, денег, компании просто из-за парня с ёбнутым режимом дня и странной манерой улыбаться, прислонив язык к зубам. Это вряд ли подростковый хипстерский роман, где они пойдут против всех из-за друг друга, потому что ни один не стоит другого. — Ну, пока? — Гарри кивает, скорее, себе, чем Малику. — Пока. Обычно Гарри обнимает людей при прощании, но когда Зейн впечатывает своё тело в тело Гарри, тот мгновенно утыкается ему в шею и укладывает руки на его прямую спину, не прижимая слишком сильно, просто подсознательно пытаясь удержать эти осколки, не обращая внимания на то, как больно протыкают его руки острые иголки.***
Он держится шесть дней. Шесть мужественно прожитых дней из пластика, водки и еды за среднюю стоимость квартиры в Европе. Гарри даже купил розы и апельсиновые деревья, пытаясь заняться садоводством в раскалённой августовским солнцем теплице. Ему всегда нравились цветы. Гарри понял. Ему не нужно жалеть или презирать общество, в котором его вырастили, вживляя пластиковое сердце. Они так работают, у них своё счастье. Пластиковое: доброе, милое и сахарное, которое невозможно ни разбить, ни повредить, в котором нельзя пошевелиться, которое окрашено в ненастоящий цвет, из такого ещё делали дешёвые игрушки в пятидесятых. Тут не страдаешь, никто не желает измениться, никто не причиняет тебе боль, не смущает, вообще никак. Люди, попадающие в пластмассу, быстро понимают, как в ней жить, потому что ничего сложного в этом нет. Куклы в кукольных домиках на кукольной улице с кукольными мыслями. Вымазанные в дерьме примеры американской мечты, готовые любой ценою заменить каждый стеклянный, или фарфоровый, или даже металлический кусочек случайно попавшей детали конструктора. Его выворачивает наизнанку от собственной убогости, когда он просыпается на влажных от пота простынях в четыре утра, когда кажется, что бледно-голубое небо освещается половинкой полупрозрачной луны. Ноги сами несут его, липкого и взъерошенного, к особняку Маликов. Не зная того, что делает, Гарри пересекает клумбы с гортензиями и розовые деревья, прежде чем открыть незапертую дверь. Он давно научился неслышно подниматься по ступенькам на третий этаж — чердак, перестроенный под комнату черноволосого. Зейн спит за столом, положив голову на скрещенную руку. Гарри видит уйму бумажек перед ним ним, и, прежде чем разбудить Малика и тупо пялиться на него, потому что в голове нет ни единой идеи относительно того, что он вообще тут делает, кудрявый аккуратно разворачивает скомканные листы, сердце бьётся с нечеловеческой скоростью. Они все к нему. Обрывки огромных писем, короткие перечёркнутые фразы, строчки из песен Мака Демарко. Всё к нему и всё с одним лишь вопросом. — Зейн? Он видит чистый ото сна взгляд тёмного глаза из-под опущенных ресниц, смотрящий прямо на него. Зейн моргает пару раз. — Что? Гарри мог бы сказать много. Он внезапно понимает все эти письма, понимает, что сначала хочется вылить всё, каждую мысль, каждую строку перенести на лист, но потом в этом не остаётся надобности. — Куда мы поедем? Поцелуи Зейна как пощёчины. Он целует страстно, это даже больно, но Гарри отвечает с не меньшей силой, оттягивая мягкие чёрные волосы и чувствуя крепко сжимающие его талию руки. Они быстро оказываются на кровати, кусая губы друг друга, не вполне хорошо понимая, что вообще происходит. В одну секунду температура тела Гарри поднимается до максимального уровня, и Зейн везде, его запах, его прикосновения, глухие стоны заполняют каждый квадратный миллиметр пространства. Малик покрывает горящую шею Гарри поцелуями, его руки запутанны во влажных кудрях, колени упираются в матрас по обе стороны Гарри. Стайлс стягивает с него растянутую огромную футболку, скользя взглядом по гладкой смуглой коже плеч, он проводит по ней пальцами, чувствуя выпирающие кости, переходит к ключицам, смыкает ладони на тонкой шее и притягивает к своим губам, чтобы простонать в розовые пухлые губы, когда Зейн трётся бедром о полувставший член Гарри. Он усиливает хватку на шее, она тёплая и дрожащая, мизинцем чувствуется бешеный ритм сердца Малика. Зейн задыхается, он открывает рот, хватая им воздух и тем самым позволяя зеленоглазому вылизать весь его рот. Через секунду он выпрямляется, теперь седлая Гарри своими бёдрами и давая ему великолепный обзор на свою тяжело вздымающуюся грудь, плоский живот, руки, усыпанные татуировками, каждую из историй которых он рассказал кудрявому, пока они ждали их подругу с какого-то прослушивания для мюзикла на Пикадилли. Их подругу. Зейн тратит буквально две секунды на то, чтобы диким взглядом обвести каждую черту на лице ошалевшего Стайлса, и потом запускает свои прохладные руки под футболку кудрявого, и, когда его молочная кожа обнажается, припадает к вытатуированным под ключицами Гарри ласточкам. Их окрашивали в синие разводы бессчётное количество губ, но Зейн не спешит оставлять метки, только рваные влажные поцелуи, сопровождаемые всхлипами и надтреснутым шепотом имени Зейна. Каким-то образом Малик умудряется стянуть с Гарри штаны с боксёрами, и губы Стайлса образуют ровную «о», когда его напряжённый член освобождается, теперь пачкая естественной смазкой его живот. Он переводит взгляд на Зейна, уже успевшего спихнуть и с себя все ненужные предметы одежды, и теперь облизывающего свои губы, сводя и так задыхающегося Гарри с ума. Он снова располагается на Гарри, жадно смотря прямо в зелёные глаза, радужка которых поглощена расширенным до предела чёрным зрачком, и Стайлс резко поднимается, прижимаясь губами к горячим губам Малика, умирая от трения между его членом и ягодицами черноволосого. — Растянешь меня? — Зейн отрывается от губ и хрипло выдыхает в ухо кудрявого, пока тот ошарашенно хватает ртом воздух. Он не мог и представить, что Зейн позволит ему быть сверху, это за гранью реальности. Гарри смотрит в глаза Зейна и подносит к своему рту два пальца, обильно смачивая их вязкой слюною. Он сосёт, он сосёт, втягивая щёки и вперив взгляд в безумные чёрные глаза, которые, он клянётся, никогда больше не будут похожи на две чёрные дыры, только на огромные блестящие сверхновые, объятые огнём и живой страстью. Когда он выпускает пальцы изо рта, Зейн обвивает его руками и снова целует, немного приподнимаясь, когда палец Гарри касается его напряжённого прохода. — Расслабься, — его голос больше похож на скрежет металла от нетерпения и желания, и Зейн слегка отпускает себя, позволив Гарри протолкнуть один палец в себя. — Блять, — это слишком горячо, это непереносимо — растягивать его, слыша хриплый скулёж и чувствуя попытки насадиться самостоятельно. Гарри добавляет второй палец и разводит оба ножницами, когда Зейн вскрикивает, дёргая его за вьющиеся ещё больше от пота и сухого воздуха волосы. — Всё в порядке? Малик кивает ему в плечо, не в состоянии нормально говорить, отчего Гарри понимает, что он очень, очень редко это делает. — Просто…быстрее, — он, скорее, выстанывает, чем говорит. Гарри не нужно повторять, возможно, он всегда был довольно эгоистичен, так что он вытаскивает пальцы из Зейна, прикрывая глаза от надломленного вздоха в его волосы, и приподнимает его, зелёные глаза находят взгляд карих, это чистый взрыв, ощущаемый даже на физическом уровне. Стайлс входит быстро, и теперь глаза Зейна широко, широко закрыты, он не кричит и не стонет, на лице отражается боль; это верх наслаждения. Он выгибается и запрокидывает голову, гладкая кожа на шее натянута. Гарри с ума сходит от тесноты и запаха Зейна, каждая капелька пота на висках усиливает его в миллионы раз. Они сплетены воедино, грудь к груди, оба синхронно двигаются, чувствуя конечную прямую, в которую вытянулись их чувства. Пальцы Гарри перемещаются на хрупкую тонкую талию, мышцы перекатываются под его прикосновениями, пламя гладкой кожи не ощущается, такое чувство, что каждую молекулу в воздухе подожгли, или кинули в кислоту, или заморозили на трескучем холоде. Зейн отклоняется, упираясь ладонями в грудь Гарри, а в следующую секунду уже царапая её ногтями. Его крепко держат руки, и он двигается, поднимаясь и опускаясь, падая и снова взмывая, слёзы ослепили его, утроив стоны Гарри в ушах, силу его хватки, потрясающую заполненность внутри и удушье, сжимающееся снаружи. Гарри в полном исступлении скользит руками по влажным бёдрам, пересохшими губами тянется к шее и утыкается в неё, зажмуривая глаза и тут же распахивая их; он не в состоянии и мысль ухватить, потому что всё смешалось, всё сгорело, остался лишь человек, ради которого, ради моментов с которым он прожил бесконечную жизнь, не осознавая всю пустоту. Гарри видел, как Эмили избила Рика до синяков на собственных руках, он помнит её искривлённое лицо и горячие слёзы, к которым прилипли волосы. Гарри видел, как надкусывает сэндвич Боб, как он жуёт его без страха стать толстым, и ухмылка расплывается на его лице. Гарри видит Луи и Ника, самозабвенно спящих в студии, шатен, раскинув руки и ноги, сопит на Гримшоу, аккуратно дышащем Томлинсону в ухо. Маленькая Барбара на глазах у Гарри в первый раз прокатилась на вертящихся чашках с восторженным блеском в глазах размером с блюдца, а потом разбила коленку, пока бежала к ним со звонким смехом. Пол сидел в гостиной, и Гарри почти не заметил одиноко льющуюся слезу у него из-под оправы очков. Грейс рыдала навзрыд. Лин кричала и размахивала волосами. И он клянется, это лучшее, что он видел. Это составляет жизнь, это делает весь выбор Гарри стоящим, но над всем этим, над каждым из осколков, стоит Зейн, его губы, его руки, его аромат, голос, пропитанный сумеречным лондонским воздухом, и сейчас он тут, с ним, в агонии сжимается, выстанывая имя Гарри и заливая их груди кажущейся прохладной от окружающего сознание пекла жидкостью, кончая под свои мысли и свои дороги, в которых, Гарри это знает, есть он — нелепое полупластиковое создание, слишком часто бегавшее в детстве на соседние улицы от скуки, чтобы тоже стать пластмассовой куколкой. От скуки видеть другую жизнь, от скуки решать доебаться — это привело к худшим изменениям, но Гарри Стайлс собрал своё счастье из острых осколков, с радостью встречая новую иголку. Он проводит указательными пальцами по скользящей линии позвоночника, большими пальцами обхватывая хрупкие рёбра: такое чувство, что Гарри легко мог бы сломать их. Его глаза на густых чёрных ресницах, всё ещё дрожащих. Зейн медленно передвигает ногами, теперь обхватывая ими талию Стайлса, и, только устроившись, распахивает глаза. Они практически лимонного света из-за ударяющего сзади солнечного луча, он бьёт Гарри по глазам через всколоченные тёмные волосы. Его грудь вздымается, сердце до сих пор колотится, попытки успокоить дыхание приводят к рваным выдохам из носа, высохшие дорожки слёз матовыми лентами спускаются к подбородку. На нижней губе трещинка.***
Освещая холодным розовато-перламутровым светом невысокие трёхэтажные дома, солнце выдыхает в болезненно-серое небо первые обещания безоблачного дня. Гарри поднимает глаза и моргает пару раз; мутная ночь прошла так быстро, как наступило утро. Он аккуратно подхватывает под руку охапку свежих сиреневых ирисов, которые почему-то пахнут лимонной карамелью, и несёт их в холодильник, где в высоких стеклянных вазах уже ожидают Найла — парнишку, работающего тут в дневную смену, — цветы. Гарри любовно обводит лишь взглядом, ибо любое лишнее прикосновение разрушительно для каждого нежного лепестка, вальяжно выпрямившие жилистые стебли ирисы, скромно вытянувшиеся каллы, розы, будто игриво шушукающиеся между друг другом, декоративные кувшинки в тазу, отрешённые орхидеи. Он часто говорит с цветами, давая каждым характер и определённые манеры, и именно поэтому с тюльпанами у него не сложилось: у Стайлса навязчивое чувство, что они глупые. Гарри запирает стеклянную дверь, заворачивает в проулок и шагает вниз по улице, сжимая руки в кулаки в карманах пальто. Изо рта вырываются облачка голубоватого пара, мимо пробегает огромный бульдог, и Стайлс поднимает глаза, чтобы улыбнуться пожилому джентльмену, каждое утро мужественно встающему ради прогулки с псом. Парень проходит пару кварталов, прежде чем снова завернуть в очередной проулок, где пахнет никогда не выветривающимся сигаретным дымом и металлом. Заметно потемнело, и Гарри смотрит в небо, которое совершенно неожиданно забаррикадировали облака, наливающиеся персиковым оттенком. Облака всегда просыпаются первые. За гигантской стальной дверью, исклеенной листовками с именами различных танцовщиц и диджеев, раздаются оглушающие биты, несмотря на без четверти минут пять. Гарри прислоняется к относительно чистому участку стены напротив двери и достаёт телефон, пролистывает ленту в инстаграм, и серьёзно раздумывает о поездке в Лос Анджелес, потому что он подписан на одного тату-мастера, которому Гарри доверил бы переписать Конституцию: настолько его работы тонкие и обдуманные. Приходит смс от Гримшоу, где говорится, что они с Луи уже дома и оставят им пива, только если утром (на самом деле где-то в четыре часа дня) Стайлс приготовит омлет с белой капустой. Приходит второе сообщение, и Гарри понимает, что это Луи, потому что Ник под страхом смерти не написал бы «и скажи своему парню-мегакрутому диджею, чтобы заткнул тебя членом, если решишь вдруг громко поныть о краске в раковине. ник покрасил чёлку ха». Прежде чем Гарри успевает настрочить сообщение в ответ, ручка металлической двери издаёт скрежет, и та распахивается, выпуская наружу взъерошенного черноволосого парня. Стайлс не заметил, как кончилась музыка, и теперь воздух наполнен гулом ветра и шорохом шин неподалёку. Отлепившись от стены, Гарри ухмыляется и заключает Зейна в свои руки, располагая подбородок на худом плече и вдыхая горячий запах пота и выпивки и чувствуя неожиданно холодный нос на своей шее. Он уже готов закатить глаза и сказать Малику, чтобы пошёл и выпил чего-нибудь прохладного, чтобы остыть и не валяться потом с простудой, но эту мысль у него начисто выбивает тяжёлая ледяная капля, с характерным стуком упавшая на его скулу. Гарри слышит тихий смех Зейна и чувствует, как его тёплое дыхание у шеи посылает мурашки по телу. Стайлс выпускает из рук талию парня и раскрывает огромный прозрачный зонт, который взял с собою ещё вечером, и черноволосый качает головою и улыбается, язык за белыми ровными зубами. Он притягивает Гарри к себе, тот поднимает зонт чуть выше и кладёт руку на плечо Зейна, они спокойным шагом двигаются вниз по переулку, шагая нога в ногу, переплетённые всеми возможными способами — привыкли. Капли звучно атакуют резиновое покрытие зонта, из губ вырываются облачка пара по мере того, как идёт разговор о преимуществах резиновых сапог. Облака на небе лиловато-розовые, совсем не тучные и громадные; само небо расстилается бесконечным атласным полотном молочных оттенков; по мокрому асфальту проезжают такси и блестящие седаны; старушки и старики осторожно обходят прозрачные лужи в кроссовках.