Tainted Love

Первый шаг самый трудный. Сложнее всего толкнуть себя к грани, переступить порог клокочущего внутри страха, чтобы занести подрагивающую руку и не отступить в последний момент. Это только кажется, что ударить в первый раз, столкнувшись с надрывным, тошнотворным хрустом лопающейся кожи, сложно, но не так, чтобы очень. После начального удара уже не остановиться. Но к нему приходится идти. Ломать себя, отбросив в сторону всеобъемлющий ужас перед предстоящим и последствиями, чтобы не сбежать позорной шавкой при первой же возможности. Ей это удалось. Шнуровка корсета легко поддалась дрожащим пальцам, пусть было и не очень удобно. В комнате царили полумрак и зябкий холод, пробирающий до самых костей да заставляющий поджилки трястись. Пара свечей не давала ни тепла, ни надежды, и единственная их польза – ласкающий, что языки пламени, тусклый свет, позволяющий различать во тьме помещения приятные очертания мужского лица. Он сидел на нарах, сурово потупив взгляд, держался ровно да деланно потягивал уголки губ. Не такой, как обычно. Потерянный. Уставший. Понимающий. Он мог быть разным, она это знала. – Сегодня мне приснилось, – осторожно начала женщина, стыдливо прикрывая багровые разводы синяков и запёкшиеся порезы руками, – что ко мне пришёл он, с улыбкой. Обнял меня. И любил. Как прежде. Она была измождена. По правой скуле ярким уродом расплылся синяк, чуть выше левой груди красовался длинный след от острия ножа. Мужчина буквально услышал, как затрещала её кожа, когда лезвие полоснуло по бледной коже. Ей пришлось тяжело. Но она смогла, поборола. Мужчина тяжело вобрал носом воздух. Поджал губы и кивнул, а потом, с нескрываемой горечью, наконец отозвался: – Конан, – позвал он и неободрительно кивнул. – Надежда убивает разум. Патер знал это не понаслышке. Начал разлагаться и мотать сопли на кулак ещё при первой их встрече. Широкая, наверняка тяжёлая юбка с будоражащим шелестом скользнула к ногам. Уж не им-то ли бороться с этим. Одиноким. Уничтоженным. Безнадёжным. Свернувшаяся кровь никак не хотела отмываться. Она была везде: на подоле изношенного платья, на дрожащих руках и слишком бледном лице, просачивалась через щели в полу, тонкой струйкой стекала по лестнице за её спиной, впитывалась в его одежду. Мутная пелена неосознанности застилала глаза, заставляла дышать через раз, урывками глотая кислород, и наоборот. Когда свет единственной в помещении свечи трепыхнулся, отбросив на изуродованное громоздкое тело неясную тень, Конан чертыхнулась. Слегка поржавевший нож с режущим уши лязгом встретился с дощатой поверхностью пола. Руки затряслись, уши неприятно садануло, но женщина потерянно улыбнулась. Она сделала это. Для него. Для себя. Для них. – От тебя разит страхом и чем-то ещё, таким… – он делает глубокий шумный вдох, – таким отвратительным желанием расплатиться. Но мне не нужно. Она молчит, продолжает медленно, непослушными руками, избавляться от одежды. Конечно, ему не нужно. Он уже давно взял своё. Когда увлечение оборачивается страстью, когда женщина – наваждение, жизнь превращается в мучительную схватку с самим собой. И принципы, и клятвы, и даже вера превращаются в сплошное пепелище перед лицом нежданно вспыхнувшей любви. Под этим гнётом он предал себя. А теперь собирается последовать за ней. До конца. – Разве это плохо, Наруто? – шепчет женщина, избавляясь от подъюбника, по-прежнему пропитанного кровью её дражайшего уже покойного мужа. – Разве желание расплатиться за грехи, патер, исповедоваться – непристойное для женщины в моём положении желание? Наруто морщится и мягко ведёт рукой, призывая её остановиться: на Конан осталась лишь лёгкая нижняя хлопковая рубаха, которая отнюдь не скрывает ни шрамы, светлыми рубцами разбросанные по женскому телу, ни ещё свежие синяки и гематомы. Она снова вводит его в грех. Вновь заставляет думать, что они всё делают правильно. Но он знает, что это зашло слишком далеко. И вот он, результат – обескровленный, едва узнаваемый труп мужчины, её мужа, в гробу, и Конан, чьё тело уже завтра на рассвете будет биться в адских конвульсиях в петле, выставленное на всеобщее обозрение. Вот к чему они пришли, к чему привёл их запретный плод. Их любовь никогда не была правильной. Первый порыв – отправиться к нему, прямо так, с кровавой поволокой в глазах и испачканными руками. Но тогда всё будет зря, а она слишком долго терпела, прежде чем решилась. Сначала нужно было избавиться от обличающего тела, и Конан с безумным блеском во взгляде уверенной поступью направилась к супругу, легко вступая в лужу его вязкой тёмной крови. Чтобы не возможно было найти и опознать, ей нужно было отделить плоть от кости. Поначалу женщина растерялась, не представляя, как это сделать. Но потом… отпилила её ручной пилой. – Больше он никогда не поднимет на меня руку, отец, – произнесла Конан, трепеща под его взглядом. – Не унизит прилюдно, не возьмёт… силой. Это нелепое непонимание, терзавшее его с тех пор, как она впорхнула в святую залу с руками по локоть в крови, таки отступило. Женщина вся трепетала, избавляя его от рясы; Конан осмелела, руки двигались быстро и рвано, словно она боялась не успеть, кануть в бездну, так и не отведав напоследок ласки любимого. Да, любимого. От неё за версту несло губительным страхом так, как смердит от дохлой псины или рыбьих потрохов, гниющих на полуденном солнце. Где-то там, на площади, уже сколачивают её виселицу под надзором предвкушающих взглядов редких прохожих, а она бы лучше предпочла плаху. И в этой голой комнате, её последнем пристанище, есть единственное, что может немного облегчить груз давящей паники и ненависти на женских плечах, – предмет её порочной любви. – Я ненавижу его, – тихо шепчет Конан, разбитыми губами припадая к солоноватой коже на шее Наруто. – Даже сдохнув он не даёт мне житья, и я не жалею, отец, что с мстительной радостью отдала его отрезанную голову на растерзание свиньям. Когда женщина, не выдержав, со слезами на глазах согнулась над телом и проблевалась, она помнила всё, что он заставил её перенести. Когда, схватив хладной труп за волосы, принялась неловко тупыми зубьями рвать кожу и плоть на его шее, она помнила, как муж впервые избил её до потери чувствительности. Когда его закатившиеся наверх глаза будто с осуждением смотрели на Конан, она помнила, как супруг сначала вдалбливал подошву сапога в её живот, а потом насильно брал, не смотря в глаза и харкая в лицо. Когда на заднем дворе свиньи с визгом принялись пожирать ошмётки его плоти и выедать глаза, женщина помнила, как он не гнушался людского внимания и прилюдно уничтожал её самоуважение в пух и прах. Хотя какое оно там, самоуважение. О стены разбивается громкий сладкий стон, потому мужчина спешит накрыть чувственный рот любовницы широкой ладонью. В такие моменты она поистине восхитительна, идеальна. Горячие тела движутся остро, хорошо, пульсирующий член Наруто проникает глубоко, легко раздвигает внутренние стенки, губы повторно исследуют давно знакомые изгибы её тела. И в этих движениях всё: долгожданная ласка, снедающая страсть, порочная любовь. – Я согрешила, патер, – срывающимся голосом отзывается Конан, когда он убирает руку. – Но это были лучшие мгновения моей жизни. Я согрешила… Эта любовь изначально вела в никуда. Она потеряла покой, он – себя. Однако они отдали друг другу всё, что могли – это видно по их грешным душам, заметно по его напряженной спине, по её нездоровому, любовному блеску в глазах, по стыдливым мужским стонам и женскому всхлипыванию. Они отдали друг другу всё, что было в них самих, они отдали себя. Им не сбежать от последствий своих решений, не скрыться в пучине одолевшей беспомощности, не вынести самих себя друг без друга. Исповедь – прощание. В жёстких движениях видится мольба прекратить их падение, в стонах – гниение души. И когда он раз за разом насаживает Конан на себя, отрекаясь от веры и всего хорошего, что в нём было, она молится лишь о том, чтобы этот замкнутый круг их связи никогда не был разорван. В их жизнях больше нет света, весь мир сузился до них двоих. Красно-голубой свет свечей дьявольскими тенями пляшет на их телах, он свидетель их греха, убийства души, неподдельной зависимости. Они падают вместе, потому завтра, на рассвете, её ждёт смерть, а он предастся огню. Наруто приглашён на её смерть, Конан знает, что без неё он не выживет. Они – вместе. Наруто срывается в пропасть, когда видит синяки и капли крови на любимом лице. Конан счастливо улыбается, вытирая ладони о юбку и прикасаясь к его губам. «С ним покончено» – сладко тянет она, игнорируя комок в горле и ужас в его глазах. Мог ли он подумать, что когда-нибудь отвернётся от веры? Конечно, нет. Могла ли она представить, что научится молиться? Пожалуй, да. Вместе они способны на любое грехопадение. Его семя, стекающее по стройной ножке, следы её укусов на сильной шее, багровеющие синяки от неконтролируемой страсти – плоды их любви. Маска святоши слетает с лица Наруто, Конан открывает настоящую себя. Она могла быть разной, так же, как и он. Наруто это знал. В комнате душно, свечи задуты. Мужчина касается её осторожно, нежно, с идущим откуда-то из живота трепетом. Конан дышит тяжело, до одури вжимаясь в его тело, и бездушно смотрит на подол юбки. В ушах гулким стуком отдаётся биение сердца. О чём ещё она смела мечтать? Задержаться бы ещё, продлить эти мгновения. Здесь, рядом с ним, Конан в кои-то веки счастлива. Чувство это будет длиться недолго, но оно есть, его не отнять. Немного погодя, она, наконец, решается продолжить: – Я согрешила, – повторяется женщина, в последнем поцелуе припадая губами к щеке священника. – Я увлеклась другим. – Распутница, – отзывается Наруто, замечая, как за окном начинает светлеть. Знали ли они, к чему приведут их решения? Однозначно нет. Смели ли представить, что уничтожат друг друга? Они на это рассчитывали. Нужно уметь платить за свои грехи. Их связь стоила того.