Жертва

Джулия поклонялась силам природы и даже соорудила для них алтарь в своей комнате. Она возлагала на него свечи, священные камни и талисманы. Кали поклонялась силе альф и возложила на ее алтарь Джулию. Богам приносят в жертву самое дорогое, и теперь у них не было повода подозревать ее в неискренности. А вот у Девкалиона он был. «Ты спрашиваешь, не было ли у меня сомнений? Ушла ли я, думая, что она мертва, или вернулась? А может я видела ее там, лежащую абсолютно неподвижно, но все равно прислушалась и услышала стук сердца - она боролась за жизнь. И тогда я подумала: я могла бы вернуться и прикончить ее или я могла бы дать спокойно умереть той, кого любила… И тогда я просто ушла». Просто ушла. Если бы Кали спросили, в чем ее величайшая сила, она ответила бы без промедления: в способностях оборотня. Если бы ее спросили, в чем ее величайшая слабость, она бы, молча, вспорола собеседнику горло одним движением ноги. А после, рывком отделив его голову от тела, и, подражая Гамлету, взяв в руку, сказала бы пустым глазам: в неспособности солгать самой себе. Не судите строго – такие вопросы никому не понравятся, а жизнь в стае альф развила бы подозрительность даже в самых доверчивых. Впрочем, всерьез задумываться над вопросами сильных и слабых мест, Кали взялась еще накануне вступления в эту стаю. И доверчивость уже тогда не входила в число ее добродетелей, ровным счетом, как и жалость, благородство или снисхождение к слабым. С добродетелями у Кали вообще не клеилось, в отличии от недостатков и пороков. Ее любимые: тщеславие и самолюбие, периодически выходившее за грань эгоцентризма и питавшее жажду власти. Быть альфой и быть самой лучшей. Ну, или хотя бы одной из лучших. Не самая сильная сторона натуры, если подумать. И все же по-настоящему слабой Кали делали две взаимоисключающие вещи: собственная готовность пожертвовать всем ради нового витка эволюции звериной сущности и Джулия. И в беспощадности этого знания была виновата катастрофическая неспособность к самообману. Она поделилась своими размышлениями о честности с Джулией на следующий день после разговора с Девкалионом. Они лежали поперек кровати, прямо напротив дурацкого алтаря. Запах рябины, томящейся в зеленоватой склянке, резал чувствительный волчий нос. Сколько раз она просила убрать эту дрянь куда-нибудь подальше, но каждый раз слышала в ответ, что у друидов так положено. И, нехотя, смирялась. - Зато ты без труда принимаешь решения, - Джулия потерлась о ее плечо холодным носом, - Потому что в глубине души сразу ты сразу понимаешь, в пользу чего будет сделан выбор. - Звучит так, словно он делается за меня. Кали пропустила сквозь пальцы прядь ее волос и посмотрела через нее на свет. От природы темно-каштановые они казались красновато-бурыми. Как будто пропитанными кровью. «Я люблю тебя, - думала Кали, - Я так сильно тебя люблю, как никогда не смогу любить Энниса или кого-либо еще, потому что больше никогда не допущу возможности причинить себе такую боль, которую начинаю чувствовать уже сейчас». Эмиссар не часть стаи, и его убийство не более чем каприз Девкалиона, но ее случай – особый. Джулия – слабое место Кали. А в стае альф любая слабость чревата. У нее их было целых две, а с учетом того, что научиться врать себе так и не вышло... Оставалось только наслаждаться последними мгновениями близости, кончиком ногтя очерчивая лицо, которое вскоре совсем лишится черт. И все же добить Джулию она не смогла. Можно сколько угодно повторять, что это был жест доброй воли и последний предоставленный любимому человеку выбор. Кали уходила в лучшую жизнь навстречу небывалой мощи и такому же как она альфе, способному стать для нее достойной парой. Эннис преумножит ее силы, и вместе они будут непобедимы. Джулия была способна лишь приумножать слабость. И даже когда сделанный выбор уже принес свои плоды: обагрил когти и одурманил запахом пышущей жаром земли, прогретой солнцем и кровью, даже в этот миг, глядя на любимое лицо, Кали оставалась перед ним бессильна. Решающий удар в тот день остался за сердцем Джулии. Надеялась ли Кали, что оставленная умирать выживет? Нет. Она молилась – со стороны это так и выглядело, ибо для того, чтобы разрушить алтарь, пришлось опуститься перед ним на колени и на секунду зажмурить глаза – чтобы та умерла и избавила от страданий их обеих. Тогда ей казалось, что искалеченная, обессиленная и влачащая жалкую жизнь Джулия – это ад. Она ошибалась. Ад - это Дженнифер, которая смотрела с торжеством, упиваясь еще несовершенной, но уже осязаемой победой. Времена, когда она возлагала на алтарь цветы и минералы прошли безвозвратно, и теперь Дженнифер ощущала силу каждой принесенной жертвы. Кажется, она была почти готова понять. Но не простить. И Кали это видела. Она видела свою смерть на кончиках дрожащих от напряжения пальцев противницы так же ясно, как борозды шрамов под безупречной на вид кожей. Кали не стала изображать потрясение или отвращение от убийств Дженнифер. Люди приносили жертвы на протяжении веков и узкие рамки цивилизованного общества, лишившие этот процесс кровавого подтекста, не изменили его сути: чтобы что-то получить, надо что-то отдать. Кали знала об этом, чуть ли не больше, чем о жажде превосходства. Дженнифер положила на алтарь силы всю ту ненависть, что смогла отыскать в душе, и чужие жизни. Кали – любовь своей собственной. Осколки битого стекла медленно поднялись в воздух и нацелились в шею и грудь. Она поняла, что умрет быстро, а значит практически безболезненно. Дженнифер готовилась к возмездию слишком долго, чтобы медлить. Она пришла сюда не с кипящей яростью в груди и желанием упиваться страданиями, чтобы хоть немного заглушить боль, нет. Она холодна и сосредоточена и все, что ей нужно – уничтожить. Раздавить. Без сожаления и со стопроцентной гарантией невозврата. В темноте глаза Дженнифер казались черными как ночное море и благодаря отблескам стекла, мерцающего в свете луны, ненависть плескалась в них почти не метафорично. Они кричали. Ты меня не любила. И Кали никак не могла оторвать взгляд от этой плещущейся черноты, надеясь выловить из этого царства теней хотя бы одну из тех, что до сих пор грызли сердце ей самой. Тень сожаления или горечи утраты. Ничего. Расфокусированный взгляд впивался в лицо, не находя ничего, кроме обезображенного ликующей улыбкой рта. Ты умирала, зная, что из-за тебя я слаба, даже перед лицом самого сокровенного своего желания. А с чем умираю я? С тем, что ты меня не любишь. Всепоглощающая необходимость ответить болью на боль оформилось в яростный рык, вырвавшийся из горла за секунду до того, как в него ворвались осколки: «Мне следовало оторвать тебе голову!»