Эффи ненавидела свои руки

Они столько пережили вместе. Причем это «столько» не измеряется временем: это не дни, не месяцы и даже не годы. «Столько» - это количество истрёпанных нервов, поминальных выстрелов, выпитого виски. Это обгрызанные ногти и бессонные ночи, проведённые бок о бок. В номере отеля, в дистрикте 12, в подземелье Тринадцатого, на собраниях Капитолийской «элиты», на поисках спонсоров, среди борцов за свободу… Казалось, их затянуло. Засосало. Поглотило кольцо из мертвенно бледных детских лиц, имена которых она вытаскивала каждый год своими ухоженными, чуть дрожащими пальчиками из этого идеально круглого стеклянного шара… Страшно подумать, но в самом начале это даже вдохновляло. Казалось, что это её призвание: организовывать, продумывать образы, писать речи, наряжать. Она же такая пунктуальная, ответственная, красноречивая. «Рафинированная», - как посмеивался Эбернети... Он вообще любил обращать на себя её внимание. Любил наблюдать за тем, как она возмущается; как нелепо важничает, а в следующую секунду краснеет от его дурацких шуточек. В такие моменты можно было немного расслабиться; на пару секунд представить, что никогда в их жизнях не было и не будет всей этой дури с Играми; что им по 15 лет и что у них даже есть время на то, чтобы так глупо друг с другом заигрывать. Выходило забавно. Учитывая то, что, кроме первых трёх пунктов, остальное, в общем-то, было правдой… Она часто мыла руки с мылом. Бывало, минут по пять не отходила от крана. Особенно после Жатвы. Сначала даже не могла связать одно с другим, но потом поняла. Потому что казалось, что руки в крови; постоянно, патологически. И самое отвратительное, что это ощущение несмываемо. Он видел всё это. Понимал. Может, тогда и началось? Это «всё»… Один раз, в ночь, когда трибута Двенадцатого зарезали профи - безнадёжный был, но маленький совсем - Хеймитч с бутылкой крепкого виски по дороге в номер услышал тихие всхлипывания. Они доносились из-за приоткрытой двери. Это была её комната, личное пространство и бла-бла-бла... Он зашёл. Эффи сидела на краю дивана в одном шёлковом халате, поджав ноги и положив голову на колени. Растрепанные волосы и безумный взгляд, вдолбленный в одну точку. Нервно перебирала пальцы и потирала ладони. Такая испуганная. Такая непривычно настоящая. - Куколка, ты чего? – присел рядом. Она дёрнулась, но взгляд не перевела. Повисла тишина. Он не знал, что сказать. В таких ситуациях вообще можно что-то говорить?.. – Будешь? – указал на бутылку виски. Эффи отрицательно покачала головой. Он не собирался настаивать. А ладони потирала уже давно – изрядно покраснели. Он сидел рядом и смотрел. Молча. Наблюдал за тем, как кожа становится всё краснее, краснее… И вдруг усмехнулся. Как-то криво, неуместно. Даже сам удивился, как так вышло. Почему-то вспомнился один из дней в той, Второй Квартальной. Когда девчонку из Восьмого покусали какие-то ядовитые насекомые. Она тогда тоже тёрла кожу до красноты... Кажется, её звали Мэгги и она любила гулять под дождём… Эффи перевела взгляд на Хеймитча, продолжая тереть ладони друг о друга. - Как будто не отмыть, правда? – его голос, с хрипотцой, отдавал чем-то новым. Чем-то похожим на искренность. Будто впервые за всё время их знакомства он говорил с ней без этого колющего сарказма, без насмешек, а как-то… По-настоящему? Она будто онемела, словно направила всю свою энергию на осмысление его слов. А мгновением позже все лицо, это милое капитолийское личико, исказилось уродливо-вопрошающей эмоцией животного страха. Эффи согласно закивала и уткнулась головой в колени, тихонько скуля. Откуда-то изнутри вырвался горький смешок. Не от того, что он мазохист, а от того, что она, оказывается, тоже чувствовать может... Эбернети без слов, осторожно, но настойчиво взял её ладони и поднёс к своему лицу. Тринкет не сопротивлялась, потому что сил уже не было. Он приложил её руки к своей щетинистой щеке и медленно провёл вдоль, слегка задевая губами. Казалось, нежная кожа воспалялась, царапаясь о жёсткую щетину, а затем успокаивалась, соприкасаясь с тёплыми губами. Он целовал её раскрасневшиеся руки медленно, от кисти до кончиков пальцев, иногда проводя языком, будто пытаясь слизать всю ту несмываемую кровь, застывшую на её руках. Она продолжала тихонько всхлипывать, впервые в своей жизни не в силах вымолвить ни слова. А его голос отдавал слабой хрипотцой: - У меня так же, детка. У меня так же… - и это действительно помогало. Потому что он сам не отходил от крана по десять минут. *** Но то были еще цветочки. По-настоящему хотелось содрать кожу в день Жатвы, тогда, на 75-ых. Тринкет не знала, чьё имя она боялась вытянуть больше: Пита или Эбернети. Зато знала об уговоре. Понимала, что у молодых ещё вся жизнь. А им-то что? Ей-то что?.. «Постарайся, куколка», - стрельнуло в голове, лишь она опустила свои тонкие пальчики в этот треклятый шар. Рука дрогнула в нерешительности. Эффи ненавидела свои руки. «…Если ты вытянешь Пита, я вызовусь добровольцем. Если меня, то… - он прервался. Это было вчера вечером, накануне, в его доме. Он позвал её, чтобы рассказать всё как есть. И, может быть, ещё зачем-то, он не был уверен… Напряжённая тишина давила на уши. Он, наверное, второй раз в жизни видел Тринкет такой сосредоточенной: скрещенные на груди руки и серьезный взгляд, прикованный к горящему камину. Она молчала. Один из тех немногих случаев, когда Хеймитч имел удовольствие насладиться тишиной в её присутствии. В любой другой день он бы несказанно обрадовался этой возможности, но только не сегодня. В голове пульсировала одна-единственная мысль: «ну скажи ты уже хоть что-нибудь, Тринкет!». Хеймитч сидел в кресле, опёршись локтями о колени и массируя пальцами виски. Он тяжело дышал: то ли от того, что было душно; то ли от того, что он всем своим нутром ощущал, как Капитолий уже поставил «мат» на всей его жизни. Во второй чёртовый раз... Эффи сдержанно, прерывисто вздохнула: - Что ж… Я поняла, - на её лице отразилось такое выражение, с которым она обычно говорила: «что ж, спонсоры ждут». Но в этот раз не было спонсоров и никто их не ждал. В этот раз была Третья Квартальная. Были Китнисс и Пит. И был Эбернети. Эбернети-без-трех-минут-трибут. Эбернети-самоуверенный-наглец, любящий дурацкие подколы. Эбернети-чертов-мужлан, разделявший с ней всё: трибутов, спонсоров, бессонные прямые трансляции. Эбернети-закостенелый-алкоголик, каждодневно отравляющий жизнь. Эбернети. Её недолюбовник. Не от слова «недолюбливать», а от слова «недолюбить»... Она чувствовала, что нужно что-то сказать – тишина становилась слишком давящей, слишком тяжёлой. Нужно сказать. Хоть что-то. И сказала: - Хорошо… - закачала головой, будто пытаясь сама себя уверить, что что-то, касавшееся Игр, может быть действительно «хорошо». - Хорошо? - он сплюнул это слово, как какую-то гадость. Она вздрогнула от его холодно-насмешливой интонации. В такие моменты она его боялась, хоть и не признавалась в этом до конца. Хеймитч открыл бутылку виски, сделал несколько глотков прямо с горла, со стуком поставил на стол и резко поднялся. В полумраке, царившем в комнате, сложно было разобрать содержание его взгляда, но даже за десять километров чувствовалась его животная неуправляемость, его «наплевать», застывшее на чуть приподнятых уголках ядовитой усмешки. Она только и успела пискнуть «Хеймитч», как он подошёл к ней и подпер руками к столу, перегородив путь к побегу. Горячее дыхание, смешанное с запахом виски, прожигало кожу. Случись это днём раньше, она бы уже десять раз стукнула его своими маленькими кулачками, добавляя традиционное: - Манеры! - Отойди от меня немедленно! - Совсем сбрендил, Эбернети?! Случись это днём раньше, всё было бы так, как обычно. Ведь он частенько зажимал её в самых сомнительных для того местах. Хотя она, как правило, провоцировала сама. Иногда они цапались между собой, как кошка с собакой: кричали друг на друга, бросались язвительными словечками, а потом не разговаривали неделями. Бывало, у них у обоих отказывали тормоза и они оказывались в одной постели, по ночам рассказывая друг другу то, что никому в своей жизни больше не доверяли. Они были слишком разные, чтобы понять друг друга до конца, но слишком много делили пополам, чтобы остаться непонятыми совершенно... Они привыкли скрывать свою привязанность друг от друга, потому что оба стали заложниками Игр. Каждый по-своему. Оба были уверены в том, что завтра будут новые Жатвы, новые дети, новые Бойни; что никакая Божья милость не нарушит этот беспросветный круговорот; что это их «вместе» - такое непонятное, отчасти нелепое, временами совершенно невыносимое - было, есть и будет всегда. А тут эта Третья Квартальная. Бич всех побеждённых победителей. И кольцо разорвалось... Поэтому она всего лишь пискнула: «Эбернети, манеры!». И, кажется, покраснела на пару тонов. Там, под килограммовым слоем пудры. Ментор усмехнулся, а затем прошептал, смакуя каждое слово: - Как же ты всё-таки бесишь, Тринкет, - и впился в её губы. А потом целовал. Абсолютно бесцеремонно, жадно, ненасытно и очень-очень долго; настолько, насколько хватило дыхания. Она всё же успела стукнуть его по спине, простонав в губы что-то вроде «манеры», а затем сама принялась расстёгивать пуговицы на его рубашке. Потому что хотелось. Очень сильно хотелось. Грязно хотелось. За всё то, что отняли Игры. За всё то, что так и не было сказано. За всё то, чего они оба могли лишиться через 24 часа… *** Эффи ненавидела свои руки. Он это знал, поэтому каждый раз целовал их дольше, чем губы, шею или ключицы. Даже после того, как кончились Игры. Даже после того, как Китнисс убила Койн. Потому что он понимал: это не смывается годами, даже десятилетиями. Это впитывается глубоко под кожу и продолжает скрестись внутри. А весь этот бред про то, что время лечит, - утешение для семнадцатилетних подростков. Время не лечит, лечат люди. Сами себя или друг друга. И он лечил её. Как мог.