"Sea"

«Кай» по-японски значит «море». Самоучка Сехун долго думает именно так, пока нанятый перед японским турне группы репетитор вдруг с усмешкой не говорит, что это неправильное чтение иероглифа в данном случае, и само по себе «море» будет читаться как «уми»*. Он заставляет О повторить это несколько раз, буквально вбивая в ученика новое правильное слово, но «кай» само собой оседает на языке, словно бы рассыпавшись назойливой щекотной крошкой. И вернувшись в общежитие после занятий, Сехун начинает называть Чонина «морем». Тот на подобное лишь непонимающе моргает, откидывая со лба темно-каштановую челку. На сцене им обоим в рамках очередного шоу отводят роль «рыбок», кувыркающихся поочередно в мелком бассейне. Летящая во все стороны вода блестящими, искрящимися брызгами. Мокрые белые рубашки, просвечивающие, облепляющие тело. Томные взгляды из-под мокрых волос, на деле мешающихся ужасно. Что еще нужно, чтобы заставить фанаток визжать от восторга? Сехун в самом деле чувствует себя «рыбкой», правда выброшенной на сушу. Вода явно не его стихия. Она попадает в глаза, заливается в рот, оседая пресным привкусом, а мокрая одежда становится холодной буквально сразу же после окончания номера. О дергается, разбрызгивая воду мыском вытянутой ноги, делая подобие пируэта, из-за чего слегка саднит колени. Он вскидывает руки вверх под замирающую музыку, словно бы молясь некоему божеству, пока по его ключицам стекают остывающие крупные капли. И божество не заставляет долго себя ждать. Чонин и есть море, думает Сехун. При взгляде на него перестаешь дышать, кадык дергается вверх-вниз, как заведенный, словно метроном. И О вроде бы как должен был уже давно уйти переодеваться в сухое, а он сидит на коленях рядом с мокрым бассейном, комкая в ладонях подол мокрой рубашки, наблюдая за тем, как Чонин заходит в воду. Он завораживает уже одной своей походкой и движениями тонких длинных пальцев, которые слегка подрагивают в предвкушении. Кай сливается с водой, едва коснувшись ее, и его мягкие движения продолжают плавные колыхания волн. Он словно подчиняется воде, подстраиваясь под ее изгибы, а в следующий момент уже повелевает ею, вздымая вокруг себя водовороты, низвергая в пучину вод последние остатки здравого смысла. Белая рубашка смотрится на его теле лишней. Море не носит одежд. В представлении Сехуна, уместны были бы лишь просторные, полупрозрачные восточные шаровары цвета лазури, которые создавали бы иллюзию того, что «море» абсолютно нагое. Ведь красота моря она ведь именно такая, максимально обнаженная, естественная, без всяких лишних покровов и прикрас. Кай вдруг кидает на него взгляд, и в нем словно бы колышется океан, вздымаются морские пучины, в нем есть все. Глаза Чонина говорят с ним. Красноречивее них может быть лишь его тело, извивающееся, неимоверно прекрасное и чего-то жаждущее. И когда Кай в конце своего выступления вдруг протягивает в его сторону дрожащую худую руку, Сехуну хочется верить, что «море» и правда зовет его. Кай превращается в Чонина сразу же, как только они переступают порог гримерной. Его мерная, плавная походка никуда не девается, но из глаз исчезает тот лихорадочный блеск, и сам он выглядит куда более по-мирски. Он сразу снимает с себя рубашку, тут же выжимая ее прямо на пол. А затем быстро стягивает с себя прилипшие к коже узкие штаны, из-за которых забавно электризуются волосы на ногах, вставая дыбом. Сехун раздевается как-то гораздо медлительнее и ленивее, устало прикрыв глаза. Он украдкой косится на задницу Чонина, обтянутую мокрыми боксерами и задерживает взгляд на капле, покоящейся в ямочке чуть выше ягодиц. Тело Чонина чуть блестит, и выглядит он устало, даже измученно. Его пот мешается с брызгами пресной воды на его коже, делая ее солоноватой. Он вытирается насухо полотенцем, накидывает на себя махровый халат, не завязывая пояс и даже не запахнувшись толком, и без сил падает на стоящий сзади диван, откидывая со лба мокрую, непослушную челку. На сегодня его шоу закончено. И хотя теперь в его облике нет ничего «морского», Сехун отчаянно хочет смахнуть собственными губами замершую на щеке Чонина одинокую каплю. В эти же выходные в рамках съемок очередной рекламы они едут к настоящему морю, а не в аквапарк или какой-нибудь бассейн. Для Сехуна, впрочем, нет более настоящего моря, чем Кай. Но тем не менее он совершенно неожиданно для себя замирает перед водной гладью, к которой раньше был более чем равнодушен, вглядываясь в блики и отблески бескрайней волнующейся поверхности. Рядом стоящему Чонину явно жарко, и, пока Сехун позирует, обнявшись с доской для серфинга, он успевает где-то раздобыть стакан сока, с мерно покачивающимися внутри стакана кубиками льда. Он пьет залпом, жадно, довольно щурясь, а потом послушно идет к воде, где его уже ждут с фотокамерой наготове. Сехун выуживает из его пустого стакана кусочек льда и бросает на деревянные мостки. Лед под его ногой трещит жалобно, но сам его «крошащийся» звук слегка освежает. Чонин заходит в море ненадолго, так как большую часть фотограф намерен отснять на суше. Но пары снимков по пояс в воде хватает, чтобы перед Сехуном вновь предстало «море». И вовсе не эта лазурная практически недвижная гладь, завораживающая, но такая пустая. Он видит саму суть моря, переплетающуюся в одном человеке. На мостки вслед за льдом приземляется неосторожно задетый стакан, и Сехун бросает беглый взгляд на кровь из неглубоких царапин. Осколки разлетаются повсюду, искря в ярком солнце, словно капли воды. Пока он отвлекается, Чонин заканчивает фотосессию, уступая очередь Сухо, который, несмотря на приписанную ему способность, не похож на «море» нисколько. И даже маленьким озерцом его можно представить с натяжкой. И Сехуну кажется, что слеп был тот, кто перепутал способности Кая и Сухо местами. Чонин подходит к нему и спрашивает про кровь. Но Сехун лишь ошалело смотрит на его шевелящиеся губы, сухие от жары, которые нестерпимо хочется смочить хоть чем-нибудь, а потом коснуться своими. Чонин хмурится, понимая, что его не слушают и уходит. Чтобы через пару минут собственноручно бинтовать Сехуну изрезанные осколками ноги, аккуратно собирая пальцами пахнущие металлом капли крови. Чонин хандрит. Это происходит периодически и весьма стабильно. Для него депрессии в общем-то крайне редки, но регулярны, и в такие моменты Чонин буквально забивается в своей комнате в обществе разве что своих собак. И каждый из мемберов знает, что в такие дни его лучше не беспокоить. В конце концов, с кем не бывает. До серьезного, конечно, не доходит, Чонин вовсе не загорается желанием покончить с собой, не слушает грустные песни, словно сопливая девчонка. Он просто позволяет себе слегка отдохнуть от калейдоскопа событий и от окружающих людей. В конце концов, когда вокруг тебя двадцать четыре на семь крутятся все те же лица, это изрядно утомляет. На этот раз хандра начинается слегка не по расписанию. Чонин в свои проблемы, правда, никого не посвящает, но тем не менее никто из мемберов даже не удивляется, когда на следующий день он остается в своей комнате, не спускаясь к завтраку. Сехун в этот раз нарушает негласное правило. Дверная ручка холодит его ладонь и поворачивается мягко и послушно. Чонин обычно не запирается. Чонину нет нужды запираться. И дверь поддается легко, распахиваясь даже без скрипа. Сехун переступает порог комнаты и аккуратно прикрывает ее за собой. Все так же без малейшего шума. Чонин обнаруживается на широком подоконнике с книгой и псом, приютившимся в его ногах. Свитер грубой вязки сидит на нем мешковато, открывая тонкие запястья. А еще на лице Чонина следы слез. Не слишком очевидные, но вполне заметные, чтобы догадаться. Он вздрагивает, когда подошедший ближе Сехун обвивает его шею своими тощими, длинными руками, но вопреки обыкновению позволяет, не отстраняется. Видимо и правда ужасно переживает. А по какому поводу, Сехун обязательно выяснит потом. А пока он целует его. Не прямо в губы, скорее в их уголок, бегло и очень нежно, едва касаясь. Обхватывает ладонями чужое лицо и покрывает такими же быстрыми поцелуями щеки и подбородок. Сехун целует его веки, собирая оставшиеся слезы с ресниц, надеясь, что они навсегда осядут мокрым привкусом на языке. Его собственное море слегка солоноватое на вкус.